Борис Бурлак - Смена караулов

• Название: Смена караулов
• Автор: Борис Бурлак
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

В романе живут и работают наши современники, люди разного возраста, самых разных сфер деятельности (строители, партийные работники, творческая интеллигенция), сплоченные общностью задач и цели — дальнейшим совершенствованием советской действительности.

---

— Давай сходим, драугс[1], и на Лесное кладбище, — предложил Лусис Тарасу.

Они до вечера бродили по тенистым аллеям, отыскивая всех, кого видели не раз — Упита, Лациса, или о ком были немало наслышаны. Ничто с такой силой не будоражит память, как эти высеченные камнерезом надписи на граните или мраморе. Десятки и десятки имен, собранные тут вместе, живо воскрешают в памяти многие годы, десятилетия, ставшие историей. Само по себе отдельное имя вроде бы лишь эпизод, но этот их своеобразный строй — законченная хроника века.

— Присядем, отдохнем, — сказал Тарас.

Они устроились на скамейке неподалеку от глазных ворот Лесного кладбища. Мимо шли группы экскурсантов из числа приехавших на Рижское взморье. Шли коренные рижане, часто семьями: одни только входили сюда с цветами, другие возвращались домой, усталые, вдоволь поработав на могилах своих близких. Тарас подумал сейчас о том, что вот, к сожалению, порой все не хватает времени, чтобы навестить тех, кого нет в живых. Это ведь не просто долг, это поверка собственных чувств, самых глубинных, трепетных.

— У меня сохранились письма Поэта. Возможно, следует передать их в мемориальный музей? — сказал Тарас.

— Музея еще нет, — нехотя отозвался Петер.

— Ну, будет.

И тогда Петер бегло рассказал о том, что вокруг славного имени покойного чуть ли не на второй день после его кончины возникла мелкая обывательская суета. Кому-то не понравилось, как Поэт распорядился домашними делами. Кто-то был не прочь забыть о последней воле Поэта. Спорили, защищали мертвого трибуна, который и живым не нуждался ни в чьей защите.

— Это уж действительно мелкая зыбь после крупной волны, — сказал Тарас. — Видишь, как смерть такого человека неминуемо обнаруживает, кто был его истинным другом, а кто лишь делал вид, что поклонялся его таланту.

— Может быть, — согласился Петер.

— Это все житейская накипь. Со временем осядет на дно. Помнится, как после трагической смерти Маяковского появились крикливые «знатоки» его сложной биографии. И что же? Тех «знатоков» давным-давно все позабыли, а Маяковский прочно встал на одной из самых людных московских площадей.

Уже вечерело. Надо было возвращаться к морю, которое тоже, наверное, приутомилось за долгий летний день и поутихло, снова отпрянув от любимых Райнисом вековых дозорных сосен.

Закатное солнце густо разбросало по дорожке Лесного кладбища свои лучи-копья. Слоистая дымка от сожженной сухой травы синим флером окутывала макушки деревьев. Негромкий раздумчивый колокольный звон долетал от часовни. На душе было грустно и умиротворенно. Тарас редко испытывал такое состояние, когда вся жизнь просматривается до мальчишеских лет, а будущее словно отдаляется, чтобы ты успел еще кое-что сделать. «Надо, надо успеть», — думал он, покидая эту святую для рижан окраину города.

За обедом и ужином одновременно Тарас под настроение заговорил об отце Петера — красном пулеметчике Андрее Мартыновиче Лусисе, который сложил голову на Урале в восемнадцатом году. Ему, Тарасу, кажется, удалось наконец установить, где, при каких обстоятельствах погиб Лусис-старший, отступая из Оренбурга под началом Блюхера. Как ни давно это было, но живет еще в горном хуторке один старик. Все жители переселились в большое соседнее село, а он не хочет переезжать к сыновьям и внукам: для него этот пустой, богом забытый хуторок — живая память неравного боя красногвардейцев с белой конницей. Он-то и поведал Тарасу, какой там кипел арьергардный бой, сколько партизан осталось лежать на крутоярье и среди них нерусский пулеметчик Андрей Лусин. «Может быть, не Лусин, а Лусис? Припомни-ка получше», — настаивал Тарас. «Нет, Лусин, не путай ты меня», — упорствовал старик. Пообещал раздобыть карточку, увезенную младшим сыном.

— Возможно, мы теперь совсем недалеки от цели наших поисков, — сказал в заключение Тарас.

— Даже не верится, — заволновался Петер.

— Многих перекрестила гражданская война. Так что вполне возможно, что уральцы звали твоего отца на русский манер — Лусиным, тем более что имя-то, по счастливому совпадению, не только латышское, но и русское — Андрей. Не хотел я тебе говорить пока, но вот проговорился.

Они просидели до полуночи. Из-за дюн глухо долетал мерный гул затихающего моря, да и сосны на дюнах задремали, обессилев в единоборстве с низовыми скандинавскими ветрами. Завтра будет вёдро и, стало быть, можно накупаться досыта.

Первые дни августа выдались безмятежными. Скупое северное солнце вдруг расщедрилось, и все полудужье Рижского залива оказалось плотно заселенным отдыхающими. Говорят, что нет другого пляжа с таким мягким, тончайшим песком, где запахи моря и хвои так кружат голову, что клонит ко сну, едва устроишься у подножия дюны. Тарас отлежался за две недели. Думал о сыновьях Леониде и Михаиле. Еще никогда его не разделяло с ними чуть ли не целое полушарие: сыновья — геологи — странствуют сейчас по Сахалину, а он нежится на янтарном берегу Балтики. Как они там? Старший женился, третий год кочует со своей летучей партией по дальневосточному окоему, а младший — на производственной практике. Выросли, улетели. Вот и опять в доме только он, Тарас, да его Тая, как в те начальные мирные годы. Круг замкнулся. А-а, черт, когда же это они с Таисией Лукиничной успели пропеть свою песню? Неужто один припев остался? Нет уж, дудки, еще можно кое-что сделать в жизни!..

Накануне отъезда из Риги Тарас зашел с Петером в музей латышских стрелков, воздвигнутый несколько лет назад на набережной Даугавы. Тут он уже бывал и чувствовал себя всякий раз как в далеком мире ранней молодости. С больших фотографий на него смотрели очень знакомые военные люди, которых само время, к счастью, вернуло людской памяти: Вациетис, Эйдеман, Алкснис, Берзинь… Что ни имя, то легенда. И среди них первый кавалер четырех орденов Красного Знамени Ян Фабрициус, погибший полвека назад при авиационной катастрофе на Черном море: он пожертвовал собой, чтобы спасти женщину с ребенком в тонувшем самолете.

Тарас знал тут почти всех с комсомольских лет, озаренных сполохами гражданской войны. Не Петер Лусис, а он давал пояснения, когда они обходили мемориальный зал с его редкими снимками и экспонатами. Молодые и молодцеватые краскомы провожали их спокойными взглядами. А Роберт Эйдеман, с которым Тарас был знаком лично, чуть приметно улыбнулся ему вослед, как в тот зимний вечер тридцать седьмого года, в Центральном совете Осоавиахима.

— Дивизии Эйдемана и Блюхера плечом к плечу обороняли Каховский плацдарм, вместе шли через Сиваш на штурм Перекопа, — сказал Тарас и оглянулся. Он уже заметил, что к нему пристроилась любопытная стайка ребят, которые посчитали его экскурсоводом.

Внизу, у лестницы на второй этаж, полстены занимала электрифицированная карта-схема. Тарас включил свет, и разом вспыхнули созвездья губернских и уездных городов России — от крайнего запада до крайнего востока, — где воевали на всех фронтах красные латышские стрелки.

— Примерно здесь, в этих вот местах, побывал и Андрей Мартынович, — показал Тарас на южный торец Урала, освещенный огоньками былых сражений.

Лусис молча кивнул головой.

Они вышли на залитую полуденным солнцем нарядную площадь. Постояли немного у старой трехдюймовки, окруженной ребятишками, вспомнили, может быть, и свои противотанковые пушки времен Отечественной. Потом свернули за угол, где возвышался строгий памятник стрелкам.

Памятник поражал глубокой правдой, смелым замыслом талантливого скульптора. На пьедестале, облицованном красным гранитом, стояли во весь свой гвардейский рост три латышских стрелка в длинных шинелях, с винтовками, устало опущенными к ноге. Впрочем, винтовки еле угадывались, зато лица, верно высеченные из камня, суровые, задумчивые, похожие и непохожие одно на другое, и фуражки с примятыми тульями, и эти длиннополые шинели, и откинутые на плечи башлыки — все, до последней детали, словно выхвачено из походных будней. Стрелки — локоть к локтю, спина к спине — образовывали тесный строй словно бы круговой обороны революции.

Тарас медленно обошел их, подолгу всматриваясь в лицо каждого, будто узнавая тех, кто освобождал от дутовцев его родное уральское сельцо. Площадь пламенела ярко-огненными розами. И все тут было под цвет того далекого прошлого, из которого поднялся на свой вечный пост этот бессмертный караул.

— Железная стойкость в круговой обороне, пожалуй, самая характерная черта твоих земляков, — сказал Тарас Петеру. — Они умели стоять насмерть, что бывало поважнее лихой атаки.

…Теперь Тарас улетал уже из нового аэропорта с его дворцом-вокзалом, украшенным искусными витражами. Он был доволен, что не поддался искушению поехать на благодатный юг, а провел эти две недели в семье однополчанина, заново открывая для себя всю Ригу — город поэтов и стрелков.