Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

• Название: Мой XX век: счастье быть самим собой
• Автор: Виктор Петелин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9524-4505-5

«Мой XX век: счастье быть самим собой» – книга уникальная как по содержанию, так и в жанровом отношении; охватывающая события с декабря 1956 года по нынешнее время. В декабре 1956 года Виктор Петелин выступил с докладом «О художественном методе», в котором заявил, что тормозом развития русской литературы является метод социалистического реализма, написал яркую статью «Два Григория Мелехова», в которой, как уверяли в своей книге Ф.А. Абрамов и В.В. Гура, «нарисован совершенно положительный характер Григория», с большим трудом издал книгу «Гуманизм Шолохова», в статьях о М.А. Булгакове, которые проходили с огромными осложнениями, показал русское национальное лицо выдающегося художника еще в конце 60-х годов, издал серию статей о русском национальном характере «Россия – любовь моя»... Автор рассказывает о своем везении: в издательство «Советский писатель» один за другим приходили молодые Василий Белов, Евгений Носов, Виктор Астафьев, которые несли в литературу свой неповторимый опыт; с большим трудом автору приходилось «пробивать» их книги, ставшие классикой нашей литературы. Автор рассказывает о событиях и людях, используя подлинные документы, широко привлекая письма Виктора Астафьева, Василия Белова, Евгения Носова, Константина Воробьева, Григория Коновалова, Анатолия Иванова, Петра Проскурина, Владимира Карпенко, Сергея Малашкина и других выдающихся писателей XX века, с которыми свела его счастливая Судьба. На страницах книги возникают образы современников эпохи, с их болями и страстями, с их творческими достижениями и неудачами, когда писатель, случалось, изменял сам себе... Какое счастье быть самим собой!

Книгу с интересом воспримут и специалисты-филологи, и широкие круги читателей, интересующихся историей русской словесности, историей редакций, судьбами писателей, преданных России и испытавших все треволнения, чинимые высшим партийным руководством, редакторами и цензурой.

---

Живу я все в деревне. Доделываю сценарий по «Звездопаду». Сначала не ладилось и не хотелось делать, а потом пошло, и если дойдет до фильма, и снимут его так, как сделан сценарий – будет потрясающе! Говорю тебе это не для хвастовства, а потому что вижу и еще потому, никогда не сможешь убедиться в том, что соврал я тебе или нет.

Нашел, для отдыха и разрядки, два коротких рассказа для детей. Вот прелестная работа! За каким я чертом бросил писать для детей?! Жил бы, как Агния Барто или классик Эфетов, ходил бы золоте, здоров был и бесценен.

Здоровье, кстати, нормально. В деревне я всегда чувствую себя хорошо и работаю плодотворно.

С 4-го по 8-е в г. Киеве встреча ветеранов нашей дивизии – удостоен! Тороплюсь доделать все дела и отправиться, на обратном пути – в середине сентября заеду в Москву. Может, к той поре появятся «Сумерки» и мы их как следует обмоем?! Привет твоей супруге и маме. Поклонись Нине Дмитриевне, Вашим добрым работникам бухгалтерии, тех. отдела и Капустину Жене. Жму – Виктор.

Дочка собирается сдавать на заочное в Пермский университет, боится в Москву ехать – провинция! Спасибо тебе за память!»

<19 августа 1968 г.> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Дорогой Виктор!

Я, кажется, перехвалил Ваше издательство и пропел ему преждевременные дифирамбы. А это наказуемо в наше время.

Я прилагаю тебе справку из бухгалтерии, по которой выходит, что получу я еще 100 рублей резервных и на этом – кресты.

Я, к сожалению, плохо разбираюсь в расчетных делах, но чувствую, что что-то со мной обошлись не очень справедливо.

Наверное, следовало перезаключить договор на массовый тираж, как это делалось в «Молодой гвардии», и я-то подумал, что в каждом издательстве, как в Вятке – свои порядки.

Словом, как-то так получилось, что я рассчитывал за книгу получить больше и на этом строил соответственно свои дальнейшие планы.

Я знаю, что ты из издательства ушел (в журнал «Молодая гвардия». – В. П.), но по старой памяти помоги мне разобраться в этой бухгалтерии, и, если ты найдешь, что со мной обошлись несправедливо, я воспользуюсь своим единственным правом, правом самому распоряжаться своими рукописями, и этому издательству больше ничего не дам.

Я вообще начинаю думать, что мне надо отступить на исходные позиции и издаваться на периферии, где меня никто не надувает и крови не портят.

Честолюбие потешил – и будя!

На сим деловую часть закончил – перехожу к лирической. Живу дома почти один – жена уехала в санаторий. Пробую работать, но одолевает текучка, особенно рукописи. Я их прочел много и все похожие, в том числе и Сбитнева «Тростинка...». Стоят у нас страшные морозы, простыл, кашляю, горло болит, но «Пастушку» все же прижимаю, и она меня жмет, кто кого дожмет – пока не знаю.

Как тебе на новом месте работается? Шлю привет твоей супруге и маме! Всех и тебя, в том числе, с наступающим Новым годом».

<10.12.68 г.> (Датируется по штемпелю на конверте.)

Но даже и в письмах – лишь малая часть того, что мы пережили в то время, лишь, так сказать, контуры, внешняя оболочка, без ядра и содержания. Главное – это разговоры, и не в узких коридорах на Гнездниковском, а или в шашлычной «Казбек», или – чаще всего! – в ЦДЛ, где можно было встретить чуть ли не всех авторов «Советского писателя», особенно в дни выплаты гонораров. Ну а уж если нужно всерьез поговорить о рукописи и обсудить дальнейший ход работы, то я приглашал к себе в холостяцкую квартиру, где хозяйничала моя мама, всегда радушно встречавшая моих гостей. У нее была своя комната, она нам не мешала работать, только через час или два ход наших яростных споров и разговоров чуть-чуть прерывался: мама деликатно стучала ко мне, заглядывала в дверь и сообщала:

– Витя! Я селедочку почистила... Ставить картошку на плиту?

И, глядя на мою маму, и Анатолий Иванов, и Василий Белов, и Петр Проскурин, и Владимир Карпенко, и многие другие вспоминали своих матерей.

– Конечно, мама, пора, мы проголодались...

Как только мы заканчивали обсуждение той или иной рукописи, я выходил на кухню, а там уже все готово для того, чтобы подавать на стол нехитрую закуску. Оставалось только сбегать за бутылками, магазин же был совсем рядом. Вот тогда-то и начинались разговоры о судьбах России, о засилье цензуры, о которой с ненавистью писали чуть ли не все мои авторы, о гнетущей обстановке, которая мешала свободному развитию литературы, общества. Если бы все это застенографировать и заснять скрытой камерой – был бы бесценный документ, свидетельствующий о том, что именно эти разговоры готовили перемены в России, а не диссидентский лепет, именно в произведениях Василия Белова, Виктора Астафьева, Евгения Носова, Анатолия Иванова, Петра Проскурина, Михаила Алексеева и многих других предстала Россия в ее неприкрашенном свете, могучая и бессильная, опутанная бесчисленными нитями обязательств перед другими народами и государствами.

Естественно, моими авторами были не только те, письма которых здесь опубликованы.

«Я сын твой, Москва!» Леонида Жуховицкого, тонкого, умного, образованного; «За синей птицей» Ирины Нолле, столько испытавшей в своей неординарной судьбе; «На чужбине» Льва Любимова, эмигранта, вернувшегося в Россию, блистательного журналиста и тонкого знатока русской и западной живописи, искусства вообще; «Отава» и «Тучи идут на ветер» Владимира Карпенко, инвалида – солдата Великой Отечественной войны, сказавшего свое слово в историческом романе о Гражданской; «Забайкальцы» Василия Балябина, иркутянина, написавшего роман о забайкальском казачестве, судьбы которого в чем-то весьма важном и существенном напоминавшие судьбы донского, кубанского и терского; «Хлеб – имя существительное» Михаила Алексеева и «Люди не ангелы» Ивана Стаднюка, сыгравших в моей судьбе особую роль; «Сотворение мира» Виталия Закруткина, превосходный роман в двух книгах, принесший в литературу новые мысли и образы; «Шаги за горизонтом» Владимира Максимова – все эти и многие другие имена и книги заполняли мои мысли и время, каждое из этих имен заслуживает особого внимания... О некоторых книгах, которые приходилось подписывать в набор и печать, мне приходилось писать в периодике, в журналах «Огонек», «Октябрь», «Волга», «Молодая гвардия», в газетах «Литературная газета», «Литература и жизнь», «Правде», но об этом чуть позже.

Побывал у Виталия Закруткина в станице Кочетовской, в Астрахани – у Карпенко, в Саратове – у Григория Коновалова. В Вологду приглашал Василий Белов, в Иркутск и на Байкал – Василий Балябин. И не просто посмотреть и себя показать, как говорится, а работать над книгой... До сих пор жалею, что не поехал, какие-то дела удержали меня в то время, а потом – не получилось.

Как-то после работы над книгой пошли мы с Володей Максимовым в ЦДЛ. Я согласился, потому что знал, Владимир Емельянович в «завязке», то есть недавно вышел из загула, а потому остроумен, разговорчив, добродушен. За столом в центре ресторанного зала сидели за трапезой Василий Белов, Николай Рубцов и еще кто-то.

– Виктор! – сказал Владимир Максимов. – Познакомь меня с Беловым...

Читал Владимир Максимов Василия Белова или нет, сейчас это несущественно, я «своим» рассказывал друг о друге, Белову – о Максимове, Максимову – о Белове, и как только все, что понравилось, приглянулось мне, сразу становилось достоянием широкого круга писателей, особенно интересные разговоры, повторяю, происходили в ЦДЛ.

С неохотой я согласился, не люблю подходить к «чужим» столикам, вмешиваться в ход беседы, не люблю, чтобы и ко мне подходили, когда шел какой-нибудь интересный разговор во время дружеского застолья, но тут такой случай: и Владимиру Максимову, и Василию Белову я уже знал цену. Подошли, познакомил, они знали от меня друг о друге, им хотелось пообщаться, чуточку для приличия посидев с ними, я поднялся, а вслед за мной поднялся и Николай Рубцов.

Вместе мы вышли из ЦДЛ, вышли на улицу Горького, нам было по пути до Бутырского хутора, Рубцову – в общежитие Литературного института, а мне – домой, на улицу Милашенкова. Запомнилась одна деталь – Николай Рубцов был в валенках, а стоял март, уже развезло, снег таял, а он шел, как будто так и надо, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных москвичей. Почти всю дорогу он читал стихи. Может, его валенки были подшиты кожей? И он не промок тогда? Шел 1966 год. Я и подумать не мог в это время, что эти три имени – Белов, Максимов и Рубцов – вершинные явления в русской литературе середины 60-х, а я все еще искал нового Шолохова, дерзкого, отважного, гениального... Но, увы...

Все это время я внимательно следил за скупыми сообщениями о Шолохове в нашей печати.

Зимой и весной он обычно жил в Вешенской, ну а осенней порой Шолохов чаще всего оказывался в глухих местах Западного Казахстана, то на озере Чалкар, на гусиной охоте, то в междуречье Волги и Урала. На газике исколесил весь Западный Казахстан, познакомился со многими работниками совхозов и колхозов, с председателями и чабанами, партийными работниками и агрономами. Здесь, на казахстанских просторах, Шолохов узнал о присуждении ему Нобелевской премии. Здесь же дал и первое интервью по этому случаю. Потом еще некоторое время имя Шолохова появлялось в газетах и журналах. По-прежнему он иногда бывал за границей. И об этом давались коротенькие сообщения.