Уильям Тревор - Утраченная твердь

• Название: Утраченная твердь
• Автор: Уильям Тревор
• Жанр: Современная проза

---

— Когда придет время, — сказала незнакомка, — не бойся. Страха и так слишком много.

Милтон отчетливо понял, что эта женщина мертва.

***

Сестра Милтона Хэйзел писала раз в год в декабре, внутрь рождественской открытки всегда был вложен листок с отчетом о произошедших за год событиях. Двое детей, которых дед с бабкой никогда не видели, родились в Лейстере. Ни разу после свадьбы Хэйзел не появлялась в графстве Армаг.

Мы добрались до Авиньона меньше чем за сутки, хотя пришлось ехать полночи. Дети вели себя не очень хорошо, наверное, устали от дорожных волнений.

Каждое третье воскресенье декабря письмо лежало на каминной полке в комнате, которую все называли задней — в ней собирались только зимой по воскресеньям, в другое время из‑за камина, который топили углем, тут было нестерпимо душно. По случаю третьего воскресенья декабря присутствовали также сестра Милтона Эдди и Герберт Катчен; Гарфилд приехал на два дня погостить, а Стюарт сидел в собственном воскресном кресле и сам себе строил рожи. По воскресеньям в четыре часа подавался чай с бутербродами, яблочным пирогом и печеньем — обычай, без которого в другие дни семья обходилась.

— Они ездили во Францию, — равнодушно прокомментировал мистер Лисон, выдавая голосом недовольство, с которым он относился к образу жизни старшей дочери.

— Во Францию? — с удивленным презрением, по — инквизиторски задрав подбородок, переспросил узколиций и длинноносый пастор Герберт Катчен. Не кто иной, как он проводил бракосочетание Хэйзел, и за три дня до церемонии беседовал по отдельности с женихом и с невестой, и говорил, что они всегда могут к нему обратиться.

— Посмотрите сами, — мистер Лисон прислонился к камину коричневой макушкой. — Ты читала письмо, Эдди?

Эдди сказала, что читала, умолчав о том, что ей самой очень хотелось бы поехать в Авиньон. Раз в году она с Гербертом и детьми проводила неделю в пансионе в Портраш, который им, как семье священника, сдавали за полцены.

— Франция, — повторил ее муж. — Можно себе представить.

— Это точно, — согласился отец.

Пока они говорили, Милтон переводил глаза с одного лица на другое. Утомленность появилась в красивых чертах Эдди, усталость на коже, хотя ей было всего двадцать семь. Лицо отца оставались бесстрастным, и даже тень возмущения не промелькнула в его голосе. В бледно — карих глазах Герберта Катчена блеснула какая‑то мысль, вслед за чем последовал кивок головой: Милтон догадался, что священник вспомнил о том, что в его обязанности входит писать ответ Хэйзел. Он уже писал ей раньше — Эдди говорила об этом в кухне.

— Хэйзел все объяснила, — заметила миссис Лисон. — Они приедут в этом году или в следующем, — добавила она, хотя лучше других знала, что это неправда. Хэйзел отряхнула домашнюю пыль со своих ног.

— Обязательно приедут, — сказал Гарфилд.

Гарфилд был пьян. Милтон наблюдал, как он теряет способность ориентироваться, а губы выворачиваются безвольной толстой улыбкой. Из горлышек пивных бутылок, которые Гарфилд расставил вокруг треугольной открывашки, выползали хлопья пены. Всю вторую половину дня он тянул «Хайнекен». Мистер Лисон пил раз в году, по случаю июльских праздников; Герберт Катчен был трезвенником. Но, когда, приезжая на выходные, Гарфилд напивался, то все терпели, потому что это был Гарфилд, который мог исчезнуть на неопределенный срок, стоило ему хоть в чем‑то возразить.

Поймав взгляд Милтона, Гарфилд подмигнул. Не в нем была причина, из‑за которой Хэйзел не приезжала домой, но и в нем тоже. В Белфасте он был не просто помощником мясника. Гарфилд состоял в одной из протестантских военизированных групп, был, как он называл сам себя, «крутым волонтером» в организации, ставящей своей целью адекватный ответ на жестокости противоположной стороны. Этими крутыми волонтерами питались убийства по принципу «око за око» и бесконечные воспоминания о славном прошлом — с одной стороны, борьба за правое дело — с другой; нейтралитет не прощался. От всего этого и бежала Хэйзел. «Пустые разговоры», — после отчета Гарфилда о своей деятельности по секрету сказала как‑то миссис Лисон, и вспомнила, что старший сын всегда был бахвалом. Мистер Лисон ничего на это не ответил.

— Эй! — неожиданно закричал Стюарт в обычной своей манере. — Эй! Эй! — вопил он, болтая головой с одного плеча на другое, хлопая ртом и вращая глазами.

— Как ты себя ведешь, Стюарт? — сердито окрикнула миссис Лисон. — Немедленно прекрати.

Стюарт не обратил внимания. Он продолжал попытки установить контакт, и его толстое тело неуклюже качалось в кресле. Потом силы иссякли, и он успокоился. Обнимите за нас всех Стюарта, — писала в письме Хэйзел.

Эдди забрала пустые чашки у мужа и у отца. Опять налили чай. Миссис Лисон нарезала новую порцию пирога.

— На, малыш, — она разломала на мелкие кусочки пирог для Стюарта. — Ешь.

Милтон спросил себя, что было бы, если бы он, словно невзначай, рассказал, как четырнадцатого, а потом пятнадцатого сентября, среди яблонь верхнего сада ему явилась женщина, назвавшаяся святой Розой. Нечего и говорить, что она постоянно ему снилась; такие вещи были обычными делом — точно так же могла ему сниться любая другая девочка или женщина. «У нее очень странные волосы», — сказал бы он.

Но Милтон держал все в себе. Поздно вечером, оставшись в задней комнате вдвоем с Гарфилдом, он слушал разглагольствования о том, как город эксплуатирует людей, в которые старший брат всегда пускался, когда был пьян. Милтон смотрел, как с хлопаньем открываются и закрываются его мокрые губы, и как толстая улыбка вспыхивает между фразами про то, что наказание определено и возмездие близко, молодежь обязана предъявить счет, и последние предупреждения сделаны. Всегда есть возможность поставить точку, любил повторять Гарфилд; и на этот раз он поведал о католике, который возвращался домой в дождь, и которому предложили подвезти его туда, куда он вовсе не стремился. Уборщик мусора ставит точку — так это называется, можно считать это работой мусорщика. Всегда знаешь, зачем тебя будит среди ночи телефонный звонок. Не так уж сильно отличается от разделывания коровьей туши — обычная профессия. Гарфилд никогда не рассказывал истории до конца; он должен был оставить что‑то воображению, хотя бы самую малость.

***

Каждое лето мистер Лисон предоставлял свое шестиакровое поле под недавно возрожденное июльское празднество в честь знаменитой победы короля Уильяма над папистом Джеймсом в 1690 году. Мужчины, обвязанные лентами и с котелками на головах, собирались здесь каждый год двенадцатого июля, и звуки флейт и барабанов разносились тогда по лисонским владениям. В середине дня они отправлялись маршем через всю округу, при этом мистер Лисон заметно выделялся в колонне. На нем был специальный саржевый костюм, который он надевал только по воскресеньям и июльским праздникам; так же поступали раньше его отец и дед. Гарфилд до того, как уехал в Белфаст, тоже выходил на марши, он был лучшим флейтистом на много миль вокруг. Милтон маршировал вместе со всеми, но не играл ни на каких инструментах, у него не было музыкального слуха.

Собирались те, кто не видел друг друга целый год с прошлого праздника на шестиакровом поле. Престарелый дядюшка мистера Лисона Уилли, его кузен, родственники жены. Милтон и его приятель Билли Кэрью были здесь самыми молодыми. Мистер Лисон и его ровесники радовались, что людей не становится меньше, что традиция продолжается, и что каждый год появляются новые лица. Пастор Катчен оповещал всех заранее.

Под дробь барабанов и призывные звуки флейты колонна вытекала через железные ворота, выходила сначала на тропинку между полями, а потом на узкую главную дорогу. Прогулка была в радость даже дядюшке Лисонов Уилли и старому Найпу, которому стукнуло уже восемьдесят четыре года. Подбородки задирались вверх, зонты торчали, словно стволы винтовок. Гордость была во всем: в лицах, в отмеряемом барабанным боем шаге, во взмахах рук, в крепко сжатых ручках зонтов. Ни пятнышка на ботинках, ни морщинки на выглаженных костюмах. Мужчины этого графства знали толк в исполнении протестантского долга и в портновском искусстве.

Костюм Милтона цвета соли с перцем специально отогнули в рукавах и обшлагах брюк. Это было заметно, но только если присматриваться — полоска более светлой ткани, а чуть выше — еще одна, появившаяся, когда рукава и брюки отгибали в прошлый раз. Утром мать сказала, что это все, и что больше материала на выпуск нет. Но она сомневается, что Милтон будет еще расти, так что костюм скорее всего послужит ему много лет. Пока она говорила, Милтон чувствовал себя виноватым — это состояние не покидало его последние десять месяцев, после той истории в верхнем саду. Ему казалось нечестным, что мать, которая знала о нем все, даже то, что он не будет больше расти, нельзя посвятить в тайну, — и тем не менее не мог этого сделать. Инстинкт подсказывал, что женщина больше не придет. Ей больше не нужно приходить, Милтон это знал, и, хотя не смог бы объяснить, откуда взялось чувство неловкости, говорить об этом с матерью было бы очень трудно. Воспоминания о женщине целиком заполнили все эти месяцы, прошедшие с сентября. Осень была теплой, и пока в ноябре не пошли дожди, укорачивающиеся дни заливало солнце. Незнакомка была с ним и в солнце, и в дождь, и в жгучий мороз, ударивший в январе. Однажды, когда мороз отступил лишь для того, чтобы вернуться ночью, Милтон, гуляя по склону верхнего сада, оглянулся на длинную линию следов, тянувшуюся за ним по побелевшей траве, и удивился, что не видит рядом следов женщины, которые наверняка должны были каким‑то чудом там появиться. Когда первые розы украсили сухую и теплую садовую изгородь, он подумал, что знакомые цветы совсем другие в этом году, потому что он сам теперь другой и смотрит на все другими глазами. Пришло лето, и воспоминания о женщине стали сильнее.