Алексей Филиппов - Плач Агриопы

• Название: Плач Агриопы
• Автор: Алексей Филиппов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Все события далекого прошлого и настоящего являются отражением извечной битвы между силами Света и Тьмы. Средневековая бубонная чума, против которой не помогают ни крестное знамение, ни алхимические таинства, обретает черты охватившей Москву пандемии: так называемого Босфорского гриппа, от которого не спасают все достижения современной медицины. Стабильное общество потребления оказывается радужной пленкой на воде. 8-летняя дочь главного героя становится жертвой неизвестного вируса, и, не верящий ни в какую дьявольщину человек эпохи Интернета, ипотеки и фастфуда, начинает цепляться за все, что лежит за пределами здравого смысла — лишь бы спасти свою единственную девочку от страданий и смерти. Его задача — выявить носителей древнего сакрального знания: Инквизитора, Деву, Стрелка и Алхимика — и сколотить из них команду чумоборцев. Никому не известный электрик, знаменитый врач-вирусолог, разведчик ГРУ в отставке и живущая в сектантском «граде» староверка становятся заложниками вселившихся в них личностей, теряя при этом свое современное «я» и начиная разговаривать на языке Овидия, Данте и протопопа Аввакума. Где-то в огромном мегаполисе живет, может быть, пьет в «Макдональдсе» кофе, может быть, заседает в Государственной Думе, Иной — мужчина или женщина, в которых воплотилась Чума.

---

Тася выскочила на дорогу, всклокоченная, в порванной рубахе утопленницы, потеряв где-то в лесу шейный платок. Навстречу ей двигалось что-то рычащее, грозное. Четыре железных колеса: два — позади — в человеческий рост, — два передних — поменьше. А управлял шумной железякой молодой парень, в кепке, залихватски заломленной на затылок. Завидев Тасю, он аж обомлел. Затормозил, из тарахтелки своей вылез:

- Ты кто такая, что советскому трактору под колёса лезешь? — спросил сурово, но напускно, картинно, без злобы, как у Христофора.

- Я Тася… Таисия Крюкова…. И мне надо в город…. К начальникам…

- К каким таким начальникам? — парень выпучил глаза. — К партийным? Или, может, в ГПУ?

- Мне про бегунов рассказать, — выпалила Тася. — Про то, как они людей до смерти умучивают.

- Эвона как, — парень стушевался, почесал затылок; весёлость ушла из его голоса. — Ты сама что ль из них?

- Сама, — кивнула решительно Тася.

- Ну тогда садись, — парень усмехнулся. — Отвезу тебя…. Не побрезгуй, места в кабине мало. К вечеру доберёмся.

Тася опять кивнула. И улыбнулась. Впервые с тех пор, как, после смерти отца, осталась одна на всём белом свете.

* * *

- Спасибо, — благодарность, какую испытывал Павел к богомолу, была настолько велика, что это простое слово само сорвалось с губ, как только способность говорить — вернулась.

Благодарность — она стала первой.

Первым долгом, что отдал Павел после пробуждения.

Благодарность опередила и удивление, и тревогу, которые явились следом. И ещё — она была раньше неузнавания.

А Павел и вправду не узнавал ни места, ни времени, ни себя самого.

Он лежал в койке — больничной, хитроумной, оборудованной множеством электронных устройств. Из вены торчала игла капельницы. Палата вокруг койки поражала размерами: не каждая квартира могла похвастаться гостиной такого метража. Часть пространства была огорожена ширмой. Всё, что за ней, терялось в темноте. Всё, что ближе, едва освещалось тусклой прикроватной лампой ночника. В свете этой лампы огромные глаза богомола, внимательно разглядывавшие Павла, казались ещё одним светильником. В их глубине мерцали крохотные звёздочки. Но управдом больше не боялся Аврана-мучителя. Он не сомневался — тот, один, — тот, и никто другой, — вернул его в мир живых. А ведь прежде Павел сторонился богомола, как гильотины. А нынче — ну и мизансцена: угловатый, похожий на мумию в длиннополом пальто, богомол нависает над беспомощным управдомом, а тот — рад его видеть; тот говорит: «Спасибо!»

Авран-мучитель, казалось, понял чувства Павла. Кивнул — почти по-человечески.

- Как долго я был… там?.. — прошептал управдом, без особой надежды на ответ. Но богомол вдруг показал два растопыренных пальца: что-то вроде знака «виктория».

- Два дня? — уточнил Павел. Авран вновь кивнул.

- Ты услышал, как я позвал тебя… там?.. — чувствуя необъяснимое смущение, поинтересовался управдом. — У меня получилось?

Кивок.

- Почему ты так долго не откликался? Я плохо призывал?

Павел ни разу не слышал голоса богомола. Потому чуть не выказал страх, когда палату наполнил прокуренный хрип:

- Работа… Пытал… Искал… Нашёл…

- Пытал? Нашёл? — переспросил управдом. И вдруг его осенило: Авран-мучитель оставался на чумной сходке, чтобы отыскать следы Чумы. Отыскать её работников, помощников, прихвостней, — и выведать у тех, где скрывается страшная хозяйка. Или хозяин?..

Ведь в этом же и есть его служба, его предназначение: выведывать, вымучивая.

- Ты нашёл, где живёт болезнь? — задал Павел вопрос, ещё неделю назад показавшийся бы ему самому вопросом безумца.

- Где — нет, кто — да, — проскрипел богомол. — Ты — видел, ты — знаешь.

- Усатый? — догадался Павел. — Политик? Болтун? Он — Чума? Мы с тобой видели саму Чуму?

И богомол ответил:

- Верю.

Управдом понял: Авран-мучитель не сомневается в своём выборе. Да и стоит ли быть мозголомом, чтобы додуматься! Как просто: самый громкоголосый — и есть болезнь! Он сплачивает вокруг себя больных и здоровых, к нему приходят — больные и здоровые, а уходят — одни лишь больные. Он — знамя, он — призыв, он — толпа. Там, где руки соприкасаются с руками, дыхание — с дыханием, — там живёт Чума. Там, где кровь мешается с кровью, гнев — с гневом, — там живёт Чума. Как просто! Как по-детски, по-ученически, просто! Кристальная ясность! Слишком кристальная ясность!

- А девушка…. Дева…. Она — как клей, да? — прошептал Павел. — Держит тело и душу вместе? — Озвучил догадку и тут же её изменил: — Не душу…. То, что в теле. Тело — каркас, личность — наполнитель. Как печенье с вареньем внутри, так? Дева связывает их, не позволяет второму сбежать из первого?

Ещё один кивок богомола.

- А почему она… он… почему Чума не обойдёт её стороной? Просто — не пройдёт мимо?

- Слишком грязная… Слишком чистая… — Настолько сложный ответ дался Аврану с трудом. Он развёл руками, как бы говоря: «ну и что ты от меня хочешь?» Но Павел, после пробуждения ощущавший невероятную ясность мысли, и тут понял: Чума — квинтэссенция грязи, дева — чистоты. Как Сатана смакует чистые души, а грешников — пожирает сотнями, не разбирая вкуса, — так и Чума: ищет самую невинную на роль жертвы. Чтобы воскликнули зеваки: уж если и её взяла — с её белой душой, в её белых одеждах, — значит, закончилась правда в мире; даже та убогая, сиротская, потешная правда, какая и прежде дышала на ладан. И, как только Павел подумал об этом, так его прошибло холодным потом. Какая, к лешему, правда мира? У него, у Павла Глухова, есть своя правда. А он, подлец и дурачина, чуть о ней не позабыл. И он — уже не прошептал — выкрикнул:

- Где моя дочь? Эй, кто-нибудь! Где моя дочь? Мне обещали…

Богомол посмотрел на управдома с укоризной. Потом, как вышколенный слуга, отступил спиною в тень. Двигался задом наперёд, чуть согнувшись в пояснице и не отводя от Павла глаз. И, едва нескладная фигура слилась с темнотой, эту темноту рассеял яркий свет. А в круге света богомола уже не было. Послышались шаги. Заскрипела отодвигаемая ширма. За нею обнаружилась ещё одна больничная кровать. С неё, осовелый, поднялся Третьяков, а вместе с ним — живая и невредимая, с припухшими, после сна, щёчками, — Танька.

- Папка? — неуверенно произнесла она. — Ты живой?

- Конечно, доча, — откликнулся управдом после лёгкой заминки. — Ты, смотрю, тоже — жива-здорова?

- Я поправилась, с меня всё красное и чёрное почти сошло. Только такое — как маленькие синяки — ещё осталось, — подтвердила серьёзно Татьянка. А потом сделала выговор. — Сколько тебя-то можно ждать? Я ждала-ждала, — уснула даже.

- Я тут не при чём, родная, — Павел осторожно повёл руками, ногами: вроде, всё работало как надо.

- Ты можешь встать, — встрял в разговор Третьяков. — То есть: не прямо сейчас, — быстро поправился он. — После обследования. Но, думаю, врачи тебя мурыжить не станут. То, что в тебя вливают, — это всего лишь питательная жидкость. Ты оставался без сознания почти трое суток. Сам понимаешь: пришлось кормить тебя внутривенно. Твою дочь Овод распорядился забрать из экопоселения вчера. Готовы ваши с нею документы — для эвакуации. Сможете вылететь хоть завтра. А пока — я вас оставлю. Наверняка вам есть, о чём поговорить наедине.

Оттарабанив всё это, Третьяков, почти повторяя богомола, попятился спиной к двери.

- Не сейчас. Позже, — остановил его Павел.

«Ариец», не скрыв удивления, замер на месте.

- Нет? — переспросил он. — Ты не хочешь побыть наедине с дочерью?

- Только этого и хочу, — резко ответил управдом. — Но я обещал её матери позаботиться не только о ней, но и об её игрушках. А игрушки маленькой девочки — это взрослые солидные люди, их города, телевизор и Интернет, Макдоналдс. Всё, что есть в этом мире, — её игрушки. Да и сам мир — игрушка. Ёлочная, не иначе. — Павел грустно усмехнулся. — Ну что, красиво я наплёл?

- Так красиво, что я ни слова не понял, — Третьяков и вправду выглядел растерянным. — Так что делать-то? Чего ты хочешь?

Павел приподнялся на локте. Обернулся к Таньке.

- Дочка, ты веришь мне? — спросил осторожно, будто не надеясь на положительный ответ. Но девочка кивнула: так сильно и стремительно, что тряхнула при этом чёлкой, как маленькая пони — гривой.

- Вот… — управдом вдруг стушевался, — и это — правильно. Я лучше умру, чем тебя обману.

- Не надо, — пискнула Танька. — Не умирай!

- Блин! Не так! — Павел улыбнулся вымученной улыбкой. — Я и не умру, и тебя не обману. Так лучше? Обещал, что мы будем вместе, как только ты поправишься, — и вот: мы вместе. Но теперь мне опять надо уйти: устроить всё так, чтобы мы вернулись домой. Понимаешь? В наш собственный дом, а не в дом кенгуру.

- Я не хочу… я так не хочу! — набирая звонкость, зазвучал Татьянкин голос. — Я хочу с тобой.