Дженнифер Доннелли - Революция

• Название: Революция
• Автор: Дженнифер Доннелли
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4370-0044-1

Эта книга — художественный вымысел. Все события и диалоги, а также герои, за исключением известных исторических и публичных персонажей, — плоды воображения автора. Ситуации и разговоры, где фигурируют исторические или публичные персонажи, также являются вымышленными и не претендуют на объективное отображение действительности. Любые совпадения с настоящими людьми, живыми или покойными, — случайны.

---

— А в Бога? В Бога ты веришь? — спрашивает он.

— В которого из богов?

— Не строй из себя умную.

— Уже построила.

— Ты же в школу Святого Ансельма ходишь? У вас там что, никакого религиозного образования?

— А какая связь? Школа давно послала святого куда подальше, только имя от него осталось.

— Вот и с Бетти Крокер[5] та же история. Люди такие сволочи! Ну а чему вас все-таки учат?

Я откидываюсь на спинку скамейки и задумываюсь.

— В общем, начинают с греческой мифологии — Зевс, Посейдон, Аид и вся компания. У меня до сих пор где-то валяется мое первое сочинение. Я его писала еще в дошкольной группе. Про Полифема. Это был такой пастух. А еще он был циклоп и людоед. Хотел сожрать Одиссея. Но Одиссей выколол ему палкой глаз и сбежал.

Джимми потрясенно смотрит на меня.

— Дошкольников учат таким кошмарам? Врешь небось.

— Ей-богу. А потом у нас была римская мифология. Потом скандинавская. Потом божества американских индейцев. Языческий пантеизм. Кельтские боги. Буддизм. Истоки иудеохристианства и ислама.

— Но зачем?!

— Хотят, чтобы мы знали. Им это очень важно, понимаешь? Чтобы мы знали.

— Знали что?

— Что это миф.

— Что — миф?

— Все, Джимми. Все — миф.

Джимми какое-то время молчит. Потом спрашивает:

— Значит, ты закончишь эту крутую школу и уйдешь ни с чем? Это же получается — не за что держаться в жизни. Не во что верить.

— Ну почему, в одну штуку нас учат верить.

— Ага. И что это за штука?

— Преображающая сила искусства.

Джимми качает головой.

— Преступники. Разве можно так издеваться над детьми? Да за это сажать надо! Хочешь, я сообщу куда следует?

— А можешь?

— Считай, дело сделано. У меня друзья в полиции, — говорит он и кивает с многозначительным видом.

Ну да, ну да, не сомневаюсь. Дик Трейси[6] возьмется за дело.

Я убираю гитару. Ноги ломит от холода. Я торчу здесь уже несколько часов. Сейчас полтретьего, до урока осталось тридцать минут. Есть один-единственный человек, ради которого я готова ходить в школу: учитель музыки Натан Гольдфарб.

Я встаю и собираюсь уйти, но Джимми меня окликает:

— Слышь, дочка…

— Что?

Он достает из кармана монетку. Двадцать пять центов.

— Купи себе колу. Нет, лучше две! Себе и своему парню.

— Ой, Джимми, ты что, не надо…

У Джимми ничего нет. Он живет в доме престарелых на Хикс-стрит. Ему выдают всего несколько долларов в неделю на расходы.

— Возьми. Мне будет приятно. Ты же совсем девчонка. Тебе надо сидеть в тепле, в кафешках, с мальчиками, а ты торчишь здесь на морозе как неприкаянная, болтаешь со всякими оборванцами.

— Хорошо. Спасибо, — говорю я и вымучиваю из себя улыбку. Мне больно брать его деньги, но если их не взять, я сделаю больно ему.

Джимми тоже улыбается.

— Дай ему себя поцеловать. Ради меня. — Он поднимает палец. — Всего один разочек. В щечку.

— Заметано.

У меня не хватает духу признаться ему, что у меня уже был далеко не один мальчик. И что в щечку давно никто не целуется. На дворе двадцать первый век — расстегивай джинсы или закатывай губу.

Я протягиваю руку за монетой. Джимми ошеломленно присвистывает.

— Ты чего?

— Что это у тебя?

Оказывается, палец с оторванным ногтем все еще кровоточит. Я вытираю кровь о джинсы.

— Покажись врачу, — говорит Джимми. — Выглядит нехорошо.

— Да, пожалуй.

— Тебе, наверное, больно. Тебе больно?

— Да, Джимми. Мне всегда больно.

3

— Мисс Альперс?

Ну все, я попала. Останавливаюсь и медленно поворачиваюсь. Этот голос знает вся школа. Аделаида Бизмайер. Она же Бизи. Директриса.

— У тебя есть пара минут?

— Вообще-то, мисс Бизмайер, я спешу на музыку.

— Я позвоню мистеру Гольдфарбу и скажу, что ты задержишься. Зайди ко мне.

Она жестом приглашает меня в свой кабинет и звонит Натану. Я вхожу, ставлю чехол с гитарой на пол и сажусь.

На часах — 3:01. Целая минута урока ушла безвозвратно. Шестьдесят секунд музыки, которые никогда ко мне не вернутся. Нога начинает мелко подрагивать. Приходится надавить на колено, чтобы успокоиться. Бизи кладет трубку и спрашивает:

— Хочешь ромашкового чаю? Я только что заварила.

— Нет, спасибо.

На столе перед ней лежит папка с моим именем. Диандра Ксения Альперс. В честь обеих бабушек. Я стала представляться «Анди», как только научилась говорить.

Все это не к добру. Бизи суетится у стола, похожая на хоббита. В любое время года она обута в биркенстоки и одета во что-то лилово-климактерическое. Неожиданно она оборачивается, и я отвожу взгляд. Подоконник заставлен вазами, с потолка свисают кашпо. На отдельной тумбе стоят горшки и миски всех оттенков грязи, покрытые глазурью.

— Нравятся? — спрашивает она, кивая на глиняную экспозицию.

— Впечатляет.

— Это я сама делаю. Люблю керамику.

Моя мама тоже ее любит. Швырять об стену.

— Такое у меня хобби, — поясняет Бизи. — Творческая отдушина.

— Ничего себе. — Я смотрю на кашпо. — Вон то напоминает мне «Гернику».

Бизи польщенно улыбается.

— Правда?

— Нет, конечно.

Улыбка соскальзывает с ее лица.

Теперь она должна выпереть меня из кабинета. Я бы на ее месте так и сделала. Но она молча ставит чашку с чаем на стол и садится в кресло. Я снова смотрю на часы. 3:04. Нога дергается еще сильнее.

— Анди, перейдем к делу. Меня вот что заботит, — произносит она, открывая мою папку. — Завтра начинаются зимние каникулы, а ты до сих пор не подала заявку ни в один колледж. И даже не составила план выпускного проекта. Вот, я вижу, ты выбрала прекрасную тему… У тебя в обосновании говорится… сейчас… «Французский музыкант восемнадцатого века Амадей Малербо — один из первых композиторов периода классицизма, писавший музыку преимущественно для гитары».

— Для шестиструнной, — уточняю я. — Другие писали для лютни, мандолины, виуэлы и для барочной гитары.

— Любопытно, — произносит Бизи. — Мне нравится название проекта: «Я твой отец, Джонни! Установление музыкального родства Джонни Гринвуда и Амадея Малербо».

— Спасибо. Это Виджей придумал. Сказал, что моя версия, «Музыкальное наследие Амадея Малербо», недостаточно претенциозна.

Бизи пропускает это мимо ушей, кладет папку обратно на стол и смотрит на меня.

— Почему же работа стоит?

Да потому что мне стало все равно, мисс Бизмайер. Так и подмывает сказать ей это вслух. Мне безразличен Амадей Малербо, безразлична учеба, все безразлично. Потому что серый мир, в котором я как-то умудрялась выживать последние два года, начал чернеть по краям. Но так говорить нельзя. Это прямая дорога назад, в кабинет доктора Беккера, который просто выпишет мне еще один курс отупляющих колес.

Я откидываю прядь с лица — тяну время, подбирая слова.

— Господи, Анди, что с твоей рукой? Что произошло?

— Бах.

Она качает головой.

— Нарочно делаешь себе больно, да? Прогулы, плохие оценки, а теперь уже и музыку используешь, чтобы себя калечить? Как будто приговорила себя к вечным мукам. Остановись, Анди. Что случилось, то случилось. Прости себя.

Во мне кольцами разворачивается ярость. Кровавая, ядовитая. Совсем как недавно, когда придурок из Слейтера коснулся ключа на моей шее. Я отвожу взгляд, пытаясь взять себя в руки, от всей души желая, чтобы Бизи прямо сейчас выбросилась из окна вместе со своими уродливыми горшками. Чтобы я слышала ноты и аккорды, а не ее голос. Чтобы звучала первая сюита Баха, сочиненная для виолончели и потом переписанная под гитару. Я должна играть ее с Натаном, в эту самую минуту.

Первым делом он каждый раз меня спрашивает:

— Ну, как живешь, крейзи даймонд[7]?

Его любимые композиторы — Бах, Моцарт и ребята из «Пинк Флойд».

Натан — старик. Ему семьдесят пять. Мальчишкой он потерял семью в Освенциме. Его мать и сестра погибли в газовой камере в день поступления в лагерь, поскольку не годились в качестве рабочей силы. Натан выжил, потому что был вундеркиндом: в свои восемь лет он потрясающе играл на скрипке. Его каждый вечер звали в столовую — играть офицерам за ужином. Им нравилось, и они отдавали ему объедки. Поздней ночью он возвращался в барак и тайком отрыгивал пищу для отца. Но однажды их застукали. Его избили до крови, а отца увели.

Я знаю, что сказал бы Натан про мою руку. Что пролить кровь ради Баха — это ничто. Бетховен, Билли Холидей и Сид Барретт отдали музыке все, что у них было. Подумаешь, ноготь. Он бы не стал делать из этого трагедию. Он знает, что такое настоящая трагедия. Что такое потеря. И он понимает, что прощение — невозможно.

— Анди! Анди, ты меня слушаешь?

Бизи никак не успокоится.