Михаил Щукин - Имя для сына

• Название: Имя для сына
• Автор: Михаил Щукин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

«Общество подвергает беспощадной критике очковтирателей, нечистых на руку руководителей, процентогонов и забронзовевших чинуш. Эти лица в течение ряда лет укрепляли свои позиции, втягивали в свои махинации, интриги десятки и сотни людей. Происходило нарастание бюрократизма, омертвлялись живые демократические формы работы. „Человек Ивана Ивановича“, получавший протекционные блага, становился более важной фигурой, чем простой труженик. За спиной у правоохранительных органов нередко творилось беззаконие, торговля шла по запискам, образовался искусственный дефицит, на котором наживался стяжатель и спекулянт.

Нет, и раньше этому давали бой, и раньше боролись с этим настоящие коммунисты, нутром не принимали трудящиеся этого чуждого несправедливого порядка.

Но лихоимцы и бюрократы создавали единый фронт, объединяясь в нечистых делах, распространяя тлетворную философию наживы, самоудовлетворения.

Сейчас партия, опираясь на массы, на опыт мужественных и самоотверженных коммунистов, решительно пресекает неблагоприятную тенденцию.

Об этом резкий, бескомпромиссный и наступательный роман Михаила Щукина „Имя для сына“».

В. Ганичев

---

Проснувшись, Андрей долго смотрел в окно на обвислые, лохматые от снега ветки тополя. Придавленный пушистой и белой стылостью тополь казался ниже, чем был на самом деле, а дальше, насколько хватало глаз, виднелись белые крыши и телевизионные антенны, тоже белые, необычно толстые. Там, за окном, было холодно. И поэтому еще приятней нежилось в теплой и мягкой постели. Из-за ленты бора выкатилось солнце, и стерильно-чистый, но безжизненный до этого снег ожил заискрился, засверкал. В считанные минуты в мире все изменилось. Словно откликаясь на столь прекрасное зрелище, невидный, где-то над окном, чирикнул, вернее, пропищал воробей.

Вера ушла в школу, тетя Паша гремела на кухне кастрюлями. Андрея никто не торопил, и он поднялся только перед обедом. На улице уже таяло, грязные полосы протянулись от машинных колес, следы редких прохожих становились гуще, тоже сливались в извилистые грязные полосы. Но все равно ощущение яркого, белого света не покидало, не исчезало. Поселившись, оно прочно жило.

Морозы нынешней зимой ударили рано, в начале ноября, а следом за ними надолго зарядили дурные бураны. Они и своротили знаменитую черную березу. Росла она километрах в четырех от Крутоярова, на краю дороги, недалеко от обского берега. Какими судьбами, какими ветрами занесло ее сюда — неизвестно. Высокая, раскидистая, в несколько обхватов у комля, росла на отшибе от остальных деревьев, и летом, когда вместе с другими березами покрывалась зеленой листвой, ее черный ствол не терялся, издали бросался в глаза. Странно было видеть черные изогнутые линии на фоне белого и зеленого цветов березового колка. Странное дерево, отличаясь от своих собратьев, словно не хотело их признавать, располагаясь на открытой всем ветрам поляне. Ему было лет сто, не меньше, и, пока были в кряжистом стволе силы, оно держалось, но, видно, всему приходит конец. С разломанным, расщепленным корнем береза лежала сейчас на ослепительно белом снегу и резко чернела своими голыми ветками.

— Ты погляди-ка! — воскликнул Нефедыч, останавливая машину. — Березу-то и вправду своротило!

Андрей тоже повернулся направо и увидел черную, строгую графику ствола и веток на белом снегу. Увязая по колено в сугробе, он подошел к дереву, снял перчатку и потрогал его рукой. Дерево было холодным, как лоб покойника.

Сколько она повидала, эта черная береза, на своем долгом веку, который был ей отмерен судьбой, о многом могла бы рассказать.

41

Однажды, еще в давнем детстве, Козырин возвращался на лыжах из леса в деревню, и его в открытом поле застигла метель. Он тогда едва не замерз. И с тех пор не любил метелей — они всегда нагоняли на него непонятную тоску. Когда за окном начинала буянить злая сибирская непогодь, когда стекла дрожали от порывов ветра и по ним соскальзывал сухой колючий снег, Козырину всегда казалось, что его ждет какая-то западня, замаскированная снежной каруселью и свистом ветра. Теперь, вытянувшись на узких нарах в камере, в которой было только одно махонькое зарешеченное оконце, он слушал нудные завывания вьюги и с отчаянием сознавал — вот она и подстерегла, западня. Его обложили, как волка, и куда бы сейчас ни кинулся в надежде найти выход, везде будет натыкаться на отпугивающие красные флажки. Козырин был слишком матерым волчищем, чтобы уйти из облавы незамеченным.

Поднялся с нар, подошел к оконцу. Сухой снег скатывался со стекол, накапливался внизу маленьким сугробиком, а новый порыв ветра его срывал и рассеивал пылью в белой кутерьме. Козырин вздрогнул, как будто снова оказался в открытом поле, застигнутый внезапной метелью: упругий ветер хлестал по лицу, не давал вздохнуть в полную силу, не давал даже крикнуть от отчаяния.

Вспомнилось, как следователь, который приезжал в Крутоярово и теперь вел дело, несколько дней назад неожиданно сказал на допросе: «Вы, Козырин, хуже чумы и оспы. От вас кругом ползет зараза!» Но тут же осекся и замолчал — не положено следователю говорить такие слова. Потом повел допрос дальше, по-прежнему поглядывая чуть насмешливыми глазами. Эти насмешливые глаза выводили Козырина из себя, он начинал злиться, нервничать, все чаще отвечал невпопад, путался и кожей, нутром ощущал, как вокруг него все плотнее и плотнее стягивается кольцо красных флажков. Снова вспомнил следователя, и холодея, признался самому себе, что ему отсюда не вырваться.

Метель не утихала, лупила и лупила по оконцу жесткими, настырными лапами. Где-то погромыхивало железо, и резкий, лающий звук насквозь просекал нудное завывание.

«Один, — тянул Козырин такие же тоскливые, как метель, мысли. — Вот ведь как она, житуха, устроена, стоит только слететь с коня — и уже все проходят мимо».

И вдруг зазвучал где-то совсем рядом, словно за спиной, тихий, спокойный голос Надежды: «Ухожу сейчас, когда ты еще в силе, потому что не хочу уходить потом, когда все от тебя отвернутся…»

Вот и отвернулись, вот и остался он один, в камере, длину которой можно измерить пятью шагами. Один. Впору задрать голову и завыть в голос, как загнанный и обессиленный волк. Надежда… Единственный человек, кто смог бы сейчас успокоить и хоть как-то утешить Козырина. Многое бы он сейчас отдал, чтобы она оказалась рядом. Но сказок в жизни не бывает. Козырин в отчаянии закрывал глаза, видел Надежду, ее печальный взгляд, вспоминал ее теплое, упругое тело и ругался самыми черными словами, какие знал. Саднила ободранная душа и молила, просила, чтобы рядом была еще одна, живая и родная, умеющая понимать чужую боль. Но таковой рядом не было, и не надо тешить себя напрасно — не будет.

Сознавая это, он все больше проникался ненавистью к тем, кто его окружал и с кем он был знаком. Он ненавидел сейчас всех. Перебирал в памяти одного человека за другим и задыхался от злости. Неожиданно среди многих лиц мелькнуло особенно ненавистное — широкоскулое, узкоглазое лицо высокого парня. Агарин. Эх, как же он его недооценил, как смог проморгать!..

Козырин снова лег на узкие, жесткие нары, повернулся лицом к стене и уже в который раз прочитал криво нацарапанное на стене изречение какого-то неграмотного уголовного философа. «В жизни, как в карты, проиграть — пожалуйста, выиграть — фиг». Надпись раздражала Козырина своей тупостью, а сегодня она раздражала особенно, он попытался стереть ее, но надпись была выцарапана на совесть, не поддавалась, только ладонь, которой он шоркал об стену, больно заныла.

Суд над Козыриным проходил в Крутояровском районном Доме культуры. Длился он три дня. И три дня в зале негде было повернуться, люди стояли даже в проходах, стояли часами, и никто не уходил. Было душно, висел постоянный шум от негромких разговоров, от кашля, шарканий ног. Зал то замолкал, вслушиваясь в каждое слово, то начинал гудеть, заглушая говоривших.

На Козырина глядели все, а он не глядел ни на кого. Три дня глядел на свои руки, лежащие на коленях, и даже когда отвечал на вопросы судьи или прокурора, все равно смотрел на руки, чуть приподняв их. Прокурор, заметив это, не удержался, спросил:

— Что же вы, Козырин, на людей не смотрите? Стыдно?

Зал загудел. Козырин в первый раз за три дня вскинул глаза на прокурора, усмехнулся и ничего не ответил. Ему не было стыдно, а вопрос показался детским, наивным. Страдал он совсем по другой причине. Страдал, что на глазах многих людей он, Козырин, сидит беспомощный и ничего со своей беспомощностью сделать не может. Он сейчас вообще ничего не сможет сделать. Из-под него выбили почву. И это было всего обидней, всего больнее. А людей он не стыдился, нет. Что ему люди! Его даже не волновала сейчас жена, пришедшая на суд, совсем распухшая от слез и бестолковая, как напуганная овечка.

«Идиотка, — думал про нее Козырин. — Куда ты без меня? Попробуй вот теперь одна. Не обо мне ведь плачешь — о сытой жизни, которую потеряла». Думал о жене с особенной, сладкой для него злостью. Ведь она жила за его спиной, ничего не умея и не делая. И хотя Козырин когда-то сам ее к такой жизни приучил, он сейчас об этом не вспоминал. Они никогда не любили друг друга, и жена знала, что Козырин изменял ей направо и налево, но не подавала виду — сытая жизнь была для нее важнее. А вот теперь… было от чего плакать.

С состраданием Козырин думал лишь об одном человеке — о самом себе…

Андрей тоже третий день сидел в душном зале, внимательно следя за всем происходящим. Иногда отворачивался от сцены и выискивал глазами Воронихина, хотел посмотреть на него… Но Воронихин на суде не появлялся. Не придет, понял на третий день Андрей, ни за что не придет. Стало больно от своей догадки.

И вот наконец на третий день, уже вечером, судья поднялся со своего места, громко сказал: «Прошу встать», подождал, когда уляжется говор в зале, шарканье ног, хлопанье сидений, и зачитал приговор. Мера наказания была суровая, с конфискацией имущества. Козырин выслушал приговор не дрогнув ни одной жилкой. А жена его в общей тишине взвыла, как на похоронах.