Михаил Щукин - Имя для сына

• Название: Имя для сына
• Автор: Михаил Щукин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

«Общество подвергает беспощадной критике очковтирателей, нечистых на руку руководителей, процентогонов и забронзовевших чинуш. Эти лица в течение ряда лет укрепляли свои позиции, втягивали в свои махинации, интриги десятки и сотни людей. Происходило нарастание бюрократизма, омертвлялись живые демократические формы работы. „Человек Ивана Ивановича“, получавший протекционные блага, становился более важной фигурой, чем простой труженик. За спиной у правоохранительных органов нередко творилось беззаконие, торговля шла по запискам, образовался искусственный дефицит, на котором наживался стяжатель и спекулянт.

Нет, и раньше этому давали бой, и раньше боролись с этим настоящие коммунисты, нутром не принимали трудящиеся этого чуждого несправедливого порядка.

Но лихоимцы и бюрократы создавали единый фронт, объединяясь в нечистых делах, распространяя тлетворную философию наживы, самоудовлетворения.

Сейчас партия, опираясь на массы, на опыт мужественных и самоотверженных коммунистов, решительно пресекает неблагоприятную тенденцию.

Об этом резкий, бескомпромиссный и наступательный роман Михаила Щукина „Имя для сына“».

В. Ганичев

---

Да, действительно, письмо надо было отдать Рябушкину. Он бы это дело раскрутил. И все-таки… Что же все-таки имел в виду Савватеев, когда говорил о том, что важно не только написать, важно еще — с какой душой. Андрей внимательно вглядывался в сидящего напротив человека, словно видел его впервые. Так вглядываются в глубокий, темный колодец, пытаясь там, далеко внизу, разглядеть — есть ли вода. Но дно колодца скрыто влажным мраком, и надо дождаться того момента, когда высоко поднимется солнце, когда его свет хлынет в глубину темного сруба и высветит воду. И тогда увидишь, какая она: чистая, прозрачная или застоявшаяся, покрытая зеленью…

Андрей перекладывал на столе бумаги и не переставал украдкой наблюдать за Рябушкиным. Тот, чуть наклонив маленькую взъерошенную голову и поддернув вверх острое плечо, писал, заполняя страницу быстрым, нервным почерком.

Андрей спохватился. За ним была еще подборка писем, а он сидел и ничего не делал. Письма он обработал быстро. Отнес их на машинку, а сам оделся и вышел из редакции. Надо было выяснить, как советовал Савватеев, куда исчезли машины. Делом это оказалось несложным.

За последнее время в район поступило двадцать две машины. В старом райисполкомовском списке Андрей отчеркнул стоящие впереди двадцать две фамилии и потом с этим списком пошел в ГАИ. Среди владельцев автотранспорта пять человек, указанных в списке, не значились. Не значилась и фамилия Ивана Ивановича Самошкина. Становилось яснее ясного, что пять машин проданы людям, которые к райисполкомовскому списку никакого отношения не имели. Но если Козырин сделал это сам, своей рукой, то почему его не одернули в райисполкоме?

Вопрос оставался пока без ответа.

5

Дверь неслышно открылась, и в проеме показалось пухлое розовое лицо секретарши.

— Петр Сергеевич, — она пыталась сохранить серьезность, но ее губы так и дергались, так и хотели раздвинуться в заговорщицкой, понимающей улыбке. — К вам Жданова, из облпотребсоюза. Пустить?

Козырину не нравилось едва сдерживаемое желание секретарши улыбнуться, и он недовольно поморщился. Лицо в проеме двери мгновенно стало официально-строгим.

— Пусть зайдет.

Он поднялся из-за стола и стоя встретил темноволосую полную женщину с печальными глазами. Она вошла осторожно, неслышно и так же осторожно, неслышно присела на стул.

— Что, Надежда, закончили ревизию?

— Закончили. — Голос у нее был низкий, грудной и как нельзя лучше подходил к ее внешности. Уютом, покоем дохнуло на Козырина, и он невольно нагнулся, погладил рукой тугое, полное плечо, плотно обтянутое шерстяной кофточкой.

Их связь тянулась уже давно. Впервые встретив Надежду в просторном и гулком коридоре облпотребсоюза, замотанный делами и злой, как черт, Козырин поразился ее тихой ласковости и не переставал поражаться до сих пор.

Надежда прижалась к его пальцам щекой.

— Устала, не могу. В глазах все еще цифирь прыгает.

— Бабки нормально подбили? Тютелька в тютельку?

— Как всегда. Завтра домой надо ехать, ты бы билет на поезд заказал.

— Никаких билетов, на моей машине уедешь. А сегодня будем отдыхать. Идет?

— Едет, — тихо улыбнулась Надежда.

Козырин подвинул к себе телефон, набрал номер.

— Столовая? Девочки, Козырин. У вас там сотенки пельменей не найдется мороженых? Хорошо, Авдотьин заедет, отдайте ему.

Он вдруг хитровато подмигнул Надежде и снова набрал номер.

— Авдотьина сейчас напугаю. Алло. Ты, Авдотьин? Здорово, старая перечница. «Жигули»-то у твоего друга еще бегают? Ну, вот пусть готовится объясняться. Да и до твоих тоже, наверное, очередь дойдет. Тут разнюхали, как они к вам попали. Так что готовься. — Козырин сморщился и убрал трубку от уха. Было слышно, как что-то испуганно и неразборчиво кричит Авдотьин.. — Ладно, не падай в обморок, я шучу. Поехали. Свежим воздухом подышим. С Надеждой. В столовой пельмени возьмешь и к Макарьевской избушке.

Друзей у Козырина в районе не было. Его знало огромное количество людей, и многие желали бы завести с ним дружбу, но он этого не позволял. Приятельские отношения поддерживал только с Авдотьиным, хотя трудно было найти людей более разных. И только с ним позволял себе Козырин выезжать, как он любил говорить, «на предмет подышать воздухом».

Макарьевская избушка стояла километрах в десяти от Крутоярова. Раньше в ней жили сборщики живицы, летом, во время сезона, здесь стояли бочки, хранился инструмент. Выкачав из сосен смолу, сборщики ушли дальше, в бор, а избушка, еще крепкая, не тронутая гнилью, осталась пустой. Года полтора назад сюда случайно, собирая грибы, заехал Козырин. Избушка ему понравилась. Он подлатал крышу, переложил печку и частенько наезжал, скрываясь здесь от излишне любопытных глаз. Со всех сторон избушка окружена густым сосняком, с дороги ее не видно — тихое, спокойное место.

Козырин с Надеждой приехали первыми. «Уазик» едва пробился по глубокому снегу до поляны. Когда заглох надсадный вой мотора, стало слышно, как в верхушках сосен слегка шумит легкий ветерок, спуская на землю синеватые дорожки сухого снега.

— Красота-то какая!

Надежда вышла из кабины и, раскинув руки, замерла. Но тишину снова нарушил вой мотора. По уже проложенному следу из-за сосен лихо выкатилась еще одна машина, и вот, не смолкая, уже разносится громкий голос Авдотьина. Он говорил без остановки и без передышки. Ему вторила не первой молодости девица с накрашенным лицом, приехавшая вместе с ним. Девица, табельщица из ПМК, стала ездить со своим начальником недавно, а в такой «высокой» компании вообще оказалась впервые. Она смущалась, но показывать свое смущение не хотела, больше, чем следовало, говорила и громче всех хохотала. Козырин свел у переносицы брови, но промолчал.

Печку в избушке решили не топить, а развести костер прямо на поляне и на нем варить пельмени. Машины отогнали к крайним соснам, и Авдотьин не упустил момента заглянуть в кабину козыринского «уазика». Его чуть припухлые глаза загорелись.

— Нет, ну живут же люди! И телевизор есть, и магнитофон, и рация. Как на проклятом Западе! А отделана! Игрушка! Давай, Петр Сергеевич, махнем не глядя. Твой «мерседес» и моя телега!

— Ой, не могу! Не могу! — закатилась девица.

— Авдотьин, кончай, вари пельмени.

Авдотьин с сожалением и тяжелым вздохом захлопнул дверцу «уазика», самой лучшей машины в районе, и взялся распоряжаться у костра. Маленького роста, толстенький, с круглым раскрасневшимся лицом, в распахнутом полушубке, он напоминал расторопного, хозяйственного мужичка, который простоват на вид, но себе на уме.

— Вот раньше в Сибири пельмени делали, — говорил Авдотьин, прицепляя к крючку треноги плотно набитый снегом большой котелок, — это наука целая была! А теперь… Все на потоке: тяп-ляп и готово. В городе как-то купил пельмени — резина первоклассная, хоть колеса делай.

Девица захлебнулась смехом и сквозь смех выдавила из себя:

— Ешьте рыбку, она богата фосфором. А он отвечает: я же не фонарь, чтобы светить… Ой, не могу! Не могу! — И она снова без удержу хохотала.

Надежда стояла у сосны, прислонив щеку к шершавой холодной коре, смотрела на суетливо снующего Авдотьина, на хохочущую девицу, на сосредоточенного и серьезного Козырина, который вынимал свертки и бутылки из своей машины, смотрела, и с ее полных, красивых губ не сходила печальная улыбка.

Все, что происходило, и все, что будет потом, она хорошо знала и могла бы рассказать с подробностями. И все это, хорошо знакомое, не доставляло ей никакой радости, никакого удовольствия — ничего, кроме усталости и скуки. Но она свои чувства умело скрывала за печальной улыбкой, без которой ее нельзя было представить.

Пельмени сварились. Из большого закопченного по бокам котелка упруго валил пар. Авдотьин раскраснелся еще больше, замахал руками, из него посыпались, как семечки из порванного мешка, анекдоты. Девица заливалась смехом, слушая их, и время от времени вскрикивала:

— Не могу! Ой, не могу!

— Слушай, Авдотьин, — прервал его молчавший до сих пор Козырин. — Говорят, ты рабочих с моей хатенки снял. Как это называется?

Авдотьин осекся на полуслове, вытер красное лицо и заторопился:

— Да понимаешь, Петр Сергеевич, тут такая хреновина. Жалобы пишут — народ замерзает… А мы ж к котельне пристройку не доделали. Воронихин меня в райком — такую баню устроил… Куда денешься?

— А куда я денусь? — Козырин поморщился и свел над переносицей брови. — Договаривались — осенью кончить. Теперь — зима. Зря, видать, мой корм идет…

— Да брось, Сергеич, все будет как надо. Рабочих завтра же направлю. Отделаем твою хатенку — лучшая в Крутоярове будет. Да, — словно вдруг вспомнил Авдотьин, — ты с новым вторым не встречался еще с глазу на глаз? Что за мужик? По-моему, они с первым, с нашим Воронихиным, долго не поработают. В субботу, смотрю, за мясом с сумочкой на базар подался. Где это видано?