Михаил Соколов - Искры

• Название: Искры
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1954

Роман старейшего советского писателя, лауреата Государственной премии СССР М.Д. Соколова «Искры» хорошо известен в нашей стране и за рубежом. Роман состоит из 4-х книг. Широкий замысел обусловил многоплановость композиции произведения. В центре внимания М. Соколова как художника и историка находится социал-демократическое движение в России. Перед читателями первых 2-х книг «Искр» проходит большая часть пролетарского этапа освободительного движения в России — от I съезда РСДРП до революции 1905–1907 годов.

---

С этими же мыслями он возвращался и домой. Мало было у него сил физических после тюрьмы, и мало похож он был на прежнего Леона, но много, бесконечно много было у него сил душевных и веры в правоту дела, которому отдал себя.

К дому Леон подошел тихо и звякнул щеколдой. «Спит, — решил он. — Дорогая моя, неужели не чувствуешь, что я — дома?»

Услышав сквозь сон тихое позвякиванье щеколды калитки, Алена проснулась. «Господи, неужели это приснилось мне?» — подумала она, вслушиваясь, и в это время опять звякнула щеколда.

Алена сбросила с себя одеяло и выбежала из хаты. Она не спрашивала, кто там, за воротами, и почему стучат в такой поздний час. Она знала, кто там мог стучать, и молча распахнула калитку.

Распахнула и замерла от радости. Перед ней стоял Леон, худой, постаревший, в сапогах, в жакете нараспашку, и смотрел на нее смеющимися глазами, сверкающими на темном, как у шахтера, лице. Она не видела его такого, худого, черного, с темной большой бородой, но узнала бы его, почувствовала, даже если бы у нее были завязаны глаза.

— Лева! — вскрикнула она и бросилась к нему, рыдая.

Ольга тоже вышла во двор и стояла в стороне, взволнованная, смущенная, не решаясь подойти ближе. Во всяких нарядах видела она Леона и узнавала его по одному гулу шагов и в подземной тьме. Но такого могла узнать только Алена. С болью в сердце, с обидой на себя, она шагнула к нему и обняла его торопливо, неловко. А немного времени спустя ушла к Горбовым.

До утра просидел Леон, слушая Алену.

Много тяжелого поведала она ему о своей жизни за это время, о смерти ребенка, и у Леона в глазах темнело от ее рассказов. Но он только тихо вздыхал и молча ласкал ее своей из-желта-белой, исхудавшей рукой.

Утром пришла Дементьевна — помочь по хозяйству, и хата наполнилась ее воркующим голоском.

— Ну, ничего, ничего, Аленушка, — успокаивала она, — не надо расстраиваться. Были бы сами живы, истинный господь, а дитя, бог даст, наживете. И ты, Левушка, голову не вешай, а садись, брейся, да искупайся, да отдохни, а тогда и поговорите. Да говорите не про то, что прожито, а про то, как жить будете. К горю нам не привыкать. Не люблю я кручиниться, истинный господь, и Гордеичу не разрешаю.

Леон слушал ее звонкий голос, смотрел на красное, все такое же здоровое курносое доброе лицо, на проворные, жилистые руки, и у него веселей становилось на душе. Нравилась ему эта невзрачная, вечно занятая своими делами, никогда не унывающая женщина, и он верил, что такая действительно не даст Гордеичу грустить и жаловаться на судьбу.

И он ласково сказал:

— Не все такие, мамаша, как вы. Я видел в тюрьме мужчин, которые плакали, как дети, когда попадали в камеру.

— То они попервости, а потом пообвыклись небось и стерпелись… Эх, Левушка-а! — вздохнула Дементьевна. — У всякого человека живое сердце, но если ему волю давать не ко времени, то оно только в расстройство душу введет, а ничего не переменит. Знать надо, когда давать ему волю. А как ты узнаешь? Потому люди и терпят и не дают волю сердцу. Не знают они, когда наступит такое время.

Леон искоса бросил на нее удивленный взгляд, мысленно повторил: «Не знают люди, когда надо дать сердцу волю… Умно сказано!»

В комнату вошел Иван Гордеич, широко перекрестил грудь.

— С праздником да с благополучным возвращением, хозяин! — Обняв Леона, он трижды поцеловал его, потом. отвернулся и, смахнув рукой слезу, добавил: — Найдет господь управу и на них, окаянных, дай срок.

Леон так же, как и на Дементьевну, с удивлением посмотрел на Ивана Гордеича и понял: нет, не те стали люди, что были прежде. «Если уж Горбовы так говорят, что тогда говорят и думают другие?»

В первые дни Леон никуда не ходил, но зато к нему приходили друзья, соседи и просто знакомые по цеху. Многие приносили ему скромные подарки — кто ведро картошки, кто помидоры или яблоки, а дед Струков и Щелоков отдали ему сто рублей, собранных ими среди рабочих.

Леон был взволнован таким отношением к нему, благодарил, пожимал руки.

— Ну, спасибо, мои дорогие, сердечное спасибо всем.

— Поправляйся скорее, от тебя одна тень осталась, сынок, — отечески ласково говорил дед Струков.

Приехал и Данила Подгорный и опять, как и летом, привез Алене мешок муки.

Леон не сразу узнал Данилу Подгорного, высокого мужика с рыжей бородой, который когда-то затащил его от казаков в трубу. Теперь бороду Подгорный подстригал коротко.

Леон спросил, где он работает. Подгорный махнул рукой и горько усмехнулся.

— На мельнице, мирошником у нашего богатея, — ответил он и, смущенно пряча глаза, добавил: — Бросил я завод после бунта Лавренева. Не оторвусь от земли, хоть плачь. И Степан Вострокнутов бросил, уехал.

— Уехал? — удивленно переспросил Леон. — В Кундрючевку вернулся?

— В Садках он, в соседнем хуторе, — ответила Алена.

— Да. Значит, не пересилил это, — задумчиво проговорил Леон. — Я тоже когда-то тосковал по земле, да вот рабочие люди помогли увидеть жизнь, и смотрю я теперь немного дальше своего крестьянского двора.

Данила Подгорный промолчал.

2

Заседание членов Югоринского комитета было назначено на квартире у родственника Александрова, в Северном поселке. Идти туда было не близко, но в городе Леон не захотел показываться, зная, что полиция будет следить за каждым его шагом.

Вместе с Ольгой он отправился на заседание, как только стало темнеть. Ольга знала, что в тюрьме Леон был организатором массовой голодовки политических заключенных, и то и дело брала его под руку и вела, как больного.

— Веселее шагай, — подбадривала она его. — Постарел, что ли?

— Отвык ходить. Все тело дрожит, как после хворобы какой.

— Ну, если устал, давай посидим.

— Мы и так опаздываем.

Ольга крепче взяла его под руку, и они пошли быстрее.

— Поляков кооптировал к нам бухгалтера, того, в синих очках, что расчеты выписывал стачечникам, — сказала она после некоторого молчания.

— Кулагина? — догадался Леон.

Ольга кивнула головой.

— Но он работает, будто переменился. И не узнаешь, что был экономистом.

— Не верю. Такие не меняются.

— Но тогда и Ивану Павлычу верить нельзя?

Леон не сразу ответил. Ряшин сидел вместе с ним, вместе они делили тяжесть заключения, и у них не осталось ничего такого, о чем бы они не переговорили.

— Иван Павлыч — другое дело, — возразил Леон. — Тот, кажется, понял свои заблуждения. А этот, в синих очках… Впрочем, увидим… Ты знаешь, что происходил второй съезд?

— Знаю.

— А больше ничего не знаешь?

Ольга почувствовала: Леону известно что-то большее, и насторожилась.

— Нет. А что?

Позади них послышался топот конских копыт, шум брички. Леон дернул Ольгу за руку, и они свернули в сторону от дороги.

— Но-р, рыжий! — услышали они голос Зайца и с недоумением переглянулись.

— Зайца я не приглашала, — сказала Ольга.

Леон немного запоздал и пришел, когда все уже были в сборе. Александров впустил его и Ольгу в дом, выслал из комнаты сына, чтобы предупредил в случае чего, и, вернувшись, взял Леона за плечи:

— Ну, коренной вальцовщик, какая она на казенных харчах была житуха? Вижу: плохая, очень плохая. Придется больше не пускать тебя действовать в открытую. Еще раз заремизят, и все.

Леон улыбнулся.

— Ничего, Александрыч. Мы народ живучий. Душа цела — и хорошо, а кости мясом обрастут, как говорится… Да и ты, я гляжу, постарел немного.

Рюмин крепко пожал руку Леона, а Кулагин так приветливо заулыбался, что Леон подумал: «Может быть, в губернском центре лучше знают людей?»

Александров налил каждому по стакану чаю, принес варенье в вазочке, пустую водочную бутылку поставил и, бросив на стол карты, сел под иконами.

Леон взял карты, медленно перетасовал их и отложил в сторону.

Все смотрели на его худое, бледное лицо и невольно вспоминали, каким он был до тюрьмы. Особенно внимательно наблюдал за ним Александров. Как-никак, он считал себя учителем и покровителем Леона и живо помнил молодого, любопытного шахтерского парня, быстрого, диковатого, в сморщенных, изрезанных углем сапогах. И вот перед ним сидел возмужавший, серьезный и спокойный человек в черной сатиновой косоворотке под распахнутым пиджаком и в таких же, как прежде, высоких сапогах.

— Товарищи, много времени мы не виделись, и многого я не знаю, — неторопливо начал Леон, как бы собираясь, с мыслями, и неожиданно предложил: — Расскажите каждый коротко, кто что делает в своих кружках… Начинайте, Леонид Константиныч.

Рюмин пожал плечами: к чему это? Но Леон кивнул ему головой, и он рассказал, что в организации затишье и нет никаких споров, что сходки происходят хоть и редко, но регулярно, и на них читается литература и проводятся беседы, что организация состоит из пяти групп по пять человек в каждой, что типография цела, но в ней больше печатаются листовки губернского комитета, — словом, повторил все то, что говорил Леону наедине.