Виктор Ерофеев - Акимуды

• Название: Акимуды
• Автор: Виктор Ерофеев
• Жанр: Русское современное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-386-05063-4

Главная героиня книги о самой книге:

«Каждый поймет эту историю, как ему вздумается. Одни скажут, что это – сказка, другие – вмешательство во внутренние дела не только нашей страны, но и наших душ, а третьи сначала решат по обыкновению, что это их не касается… Но они будут неправы, потому что когда-то Акимуды должны были проявиться, и вот они проявились, не знаю уж в каком измерении, но зато точно здесь и сейчас, и они хотят с нами объясниться».

---

И снова хохот… Теперь девки будут ходить на дискотеку и презирать мальчишек. Затем они горько и несправедливо скажут друг другу, что в Москве все девчонки чем-то болеют, пойди найди здоровую, у всех или тараканы в голове, или мандавошки под животом. И будут долго рыдать. И они даже подерутся.

Но наступит воскресенье, и они принарядятся, выйдут из своих пятиэтажек и поедут из Митино, или Южного Бутова, или даже из Мытищ на Чистые пруды пить кофе капучино. Танька-брюнетка придет в черных очках от Армани, Любка – в колготках в сеточку, а наша, добравшись на электричке, придет в облаке романтических грез.

Они идут, перебирая аппетитными ногами. Они все время озабочены своими волосами, которые треплет суровый московский ветер. У них особые лисьи улыбочки, как будто они уже знают, что с ними случится сегодня вечером. Их тело натянуто, как тетива лука, и сами они, как стрелы, готовые выстрелить собой. Единственное, что им не хватает, так это христианского смирения, все остальное они носят в себе и с собой. Но со священником они еще встретятся…

Пройдет время, Танька, Любка и наша станут московскими бабушками. Как-то незаметно и слишком стремительно прожив свою жизнь, они к старости превращаются в фигуры бессмертия, пережившие своих мужей и российских правителей. В этом бессмертии они, прежде всего, озабочены разговорами о никчемности юности и православным благообразием. При ходьбе прихрамывая, они все время оглядываются, как будто за ними кто-то увязался, а когда они разговаривают с вами, то внимательно смотрят вам в глаза, словно предчувствуя что-то недоброе.

Москва не только не похожа на все другие города мира, она и на себя не похожа. Чем больше я живу в Москве, тем меньше я ее понимаю. Ее видимость становится ее сущностью.

Зато, куда ни глянь, стоят менты, охраняют Москву от террористов и зорко глядят на нашу златоглавую Венеру Мытищинскую с бритыми подмышками, в короткой юбке – вот и кликуху выбросили девки для Кати.

Венера Мытищинская проснулась утром в своей рваной ночнушке, которую она никак не заштопает. В прорези виднелись красные стринги – она их не снимает, когда спит, никогда, потому что страшно в Мытищах спать без трусов. Катька достала из-под подушки фотографию Миши Ходорковского, в которого она тайно влюблена, поцеловала взасос узника совести. Раньше у нее под подушкой лежал Че Гевара, которого она называла «моим безответным героем». Но Че Гевара со временем помялся и вообще надоел. Она снова поцеловала Ходорковского и выбежала из дома за хлебом.

А уже в следующий понедельник Танька с Любкой отведут нашу Катьку в Сбербанк, и она станет, как они, оператором в зеленой форме с белым воротничком, и однажды придет посетитель и спросит ее:

– Сейчас октябрь или ноябрь?

001.1

В тот год, когда Акимуды пошли войной на Россию, снова стояло жаркое лето, горели леса. Русский климат устал. Выродился наш климат. Погода избаловала нас катастрофами. То все горит, то все обледенело. Ледяной дождь под Новый год превратил наши леса в тропический бурелом полярной красоты. Особенно досталось молодым березам с их слабыми ветками, женским торсом. Ледяной дождь утянул их вниз. Кусты сирени в садах тоже обломались. На зимнем солнце ветер играет серебром ветвей, как распущенными волосами американских мультяшных фей. Дайте нам сказку! Но не до сказки. Едешь по Подмосковью: арки скорбных, поставленных раком берез. Похоже на красоту пытки. Приходит лето – новая напасть.

Впрочем, на этот раз климат был ни при чем.

Россияне ждали нападения с воздуха. В полдень завыли сирены. Москвичи, проклиная все на свете, с ленцой попрятались в метро. Однако удар пришелся из-под земли. Штурм начался в центре столицы, на моей с детства любимой станции метро «Маяковская». Не скажу, что я оказался там по чистой случайности. Моя мама живет в доме неподалеку от Зала Чайковского. Этот пятачок Москвы и есть моя малая родина, районная география моего детства. Когда над городом раздался вой сирен, превратившийся вскоре в тягучую пробуксовку звука, и стаи черных птиц затмили небо, она упросила меня спрятаться в метро.

Мама ходила по квартире, опираясь на две палочки, покачивая девяностолетней головой с подчеркнуто элегантной укладкой волос, устремленной вперед под гнетом сутулости, и твердила, чтобы я уходил. Я хотел забрать маму с собой, в ее фиолетовой блузке с отложным воротничком, унести на руках (хотя я никогда не брал ее на руки), сильно похудевшую за последний год, мучительно перенесшую воспаление легких, но она сказала, что она слишком стара, чтобы прятаться от авиации. Я сопротивлялся, не хотел от нее уходить, отвлекал разговорами, время от времени тревожно поглядывая в окно, пока она в свойственной ей манере не вспылила, сверкнув умными, уставшими видеть глазами, и не стала гневно кричать:

– Да иди ты! Иди наконец!

Я подошел к ней, не понимая, чем вызван ее крик, раздражением старости или неожиданной заботой обо мне. Внучка новгородского священника, который прятался от большевиков по отдаленным деревням, чтобы не скомпрометировать саном свою семью, старая атеистка, она отказывалась от спасения, оставляя себя на произвол судьбы.

Но был ли я достоин спасения? На протяжении многих лет мама подозревала за мной что-то неопределенно подленькое. В ее воображении я совсем разложился. Я шел на компромиссы с подонками, строил дома в Крыму, размахивал членом перед детьми. Я пытался воевать с этим подленьким образом, я смирялся, кричал, оправдывался, трубку бросал – безуспешно. Этот мой образ завис в ее подсознании, оттуда у меня не было сил его выковырять. На поверхности все было гораздо более мелочно. Ей не нравилось, как я одеваюсь и стригусь. От моих подарков она демонстративно отказывалась, передаривая домработницам или возвращая мне с возмущением, считая их слишком дешевыми. Если учесть, что моя мама была начитанной женщиной, любящей импрессионистов, знатоком протокола, женой советского посла, подолгу жившей во Франции, то все это граничило с безумием. Мой младший брат пытался объяснить недоразумение тем, что мама привыкла в чине жены посла повелевать и вошла в роль.

Не знаю. Можно ли сдать мать на анализ? Иногда мы с мамой спохватывались и, пыхтя, пытались вылезти из ямы, она мне звонила, называла уменьшительным именем, расспрашивала о моих делах, мы обменивались новостями культуры. Мы стремились пребывать на уровне просвещенного представления об отношениях любящей матери и любящего сына, но неизменно снова срывались в клоаку. Когда под Рождество я привел Венеру Мытищинскую познакомиться с ней, мама тонко улыбнулась:

– Зачем вам нужен этот плохой человек?

А папа, или, вернее, то, что от него осталось, с озабоченным видом спросил Катю:

– Там не холодно?

И снова через минуту:

– Там не холодно? И еще раз, и снова:

– Там не холодно?

– Зачем вам нужен этот плохой человек?

Я говорил себе: не принимай ее слова дословно.

– Там не холодно?

Я думал: здесь зарыта постыдная тайна моей жизни, ведь мама отказывала мне в существовании.

Под вой сирен я наклонился к ней, чтобы поцеловать, но она как-то нехорошо отмахнулась от меня худенькой рукой с крупными пигментными пятнами, отвернулась, как будто спряталась, и я поцеловал напоследок пустой воздух квартиры, пахнущий вперемежку моим детством и увяданием.

Я спустился с шестого этажа бывшего режимного сталинского дома, вышел во двор, оглянулся на неказистый сад с буйно разросшимися тополями, где перед смертью любил греться на солнце, присев на скамейку, мой отец, вошедший в гроб с просветленным лицом, освобожденный от беспамятства:

– Там не холодно?

Нырнув в высокую арку, я передернул плечами и оказался на Тверской со странно передвигающимися людьми. У входа в метро меня охватили сомнения. Идти под землю не хотелось. Но сирены не переставали обливать город тоскливой истерикой, и я поддался чувству страха. Народ валил в метро, но его было не больше, чем в обычный час пик. Возможно, вокруг были какие-то другие, неизвестные мне бомбоубежища.

Военный наряд с автоматами хмуро разглядывал народ. Казалось, что мы виноваты и уже под конвоем. Турникеты не работали, эскалатор – тоже. Как всегда в таком случае, спускаясь по остановившейся лестнице, я испытал неловкость. Руки и ноги отказывались делать верные движения, я спотыкался, натыкаясь на спины, мой мозг недоумевал. Подходя к платформе, я увидел собравшихся людей. Они были похожи на участников митинга без видимого оратора, которым, насколько я помнил, на этой станции, в критические дни обороны Москвы, был Сталин.

Время от времени блеклый женский голос, потрескивавший в халтурных динамиках, призывал соблюдать порядок. Несколько взрослых людей и одна девочка в оранжевом платье стояли отдельно в противогазах. Я отошел в самый дальний угол платформы, к входу в туннель, засунул руки в карманы брюк, все еще ошпаренный прощанием с мамой, и обвел взглядом серебристые арки хорошо прорисованной станции. По этим аркам в детстве мы, ребята нашего двора, запускали пятаки. Родители не разрешали нам спускаться в метро. Наше место для гуляния было определено в соседнем, весьма легкомысленном по нравам влюбленных, саду «Аквариум» с деревянным ангаром дешевого кинотеатра, но запуск пятаков был сильнее запретов. Нам и тогда нравились потолочные картинки летящих по небу физкультурников, яблочных веток, моряков, но лишь впоследствии я оценил по достоинству мозаику Дейнеки. Как редко последние годы я был на этой прекрасной станции! Задрав голову, не спеша, отгоняя дурные мысли, я вновь убеждался в триумфе мозаики.