Александр Патреев - Глухая рамень

• Название: Глухая рамень
• Автор: Александр Патреев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1958

---

Иногда я залезаю на стол и гляжу сквозь решетку окна на море. Море здесь просторное, темно-синее. Оно глубже и синее неба… Когда-то в старину здесь разбойничали эгейцы. У нас маленькая страна, но много разбойников — и своих и чужих. Они захватили все. Это жадный Брама, а земледельцы и рабочие — только парии. К презренным париям Брама не клонит уха… Я стал его ненавидеть и о своей ненависти кричу — пусть он слышит!.. Во мне нет страха, и если меня отсюда не выпустят — это не будет дивом… Я не салангана, которая лепит свое гнездо на обрыве скалы, не интересуясь ее природой и назначением.

Я жду, когда вулкан начнет трясти и крошить этот мир произвола и бесправия, как когда-то Везувий — Помпею. И если придется, я буду помогать вулкану“.

Правда ведь, Петр: какое широкое поле было бы дано Каломпару в нашей республике? А там он — прикованный к скале Прометей!

Ты пишешь мне: „целься дальше“. У меня есть цель, и я вступила в комсомол… Хочется жить долго, работать много — для родины, для себя и прожить свою жизнь так, чтобы потом не раскаиваться ни в чем… Это хорошая даль!.. Хотя ты, кажется, подразумеваешь под словом „даль“ нечто совсем иное. А что именно — я не поняла. Не понимаю и того, почему ты записал себя в старики… так рано? Давно ли у тебя такое?

Помнится, в нашей семье не было уныния, тяжелой и грустной иронии над жизнью, а у тебя появились они. Откуда? Где их начало? Куда они ведут?

А ведь время-то было какое!.. В восемнадцатом году умер наш папа — „лесной старец“, как называл его ты. Мама болела, мне было всего десять лет. Помнишь, как мы, почти не умея ничего делать, сами занимались хозяйством. Ты учился в лесном институте, где когда-то преподавал папа, а я, по очереди с мамой (а нередко и ты) стояли в очередях за хлебом, сменяя один другого. Прозябну, бывало, окоченею, со слезами бегу домой, чтобы меня сменили… Тебе было еще труднее: ты не чурался никакой работы — разгружал вагоны, расчищал снег от складов, работал носильщиком на багажном дворе станции… Ты не бросил учиться, преодолел много тягот, но ты не сбился тогда с дороги на какую-то боковую, вязкую тропу. И мне помог во многом, в самом главном — в жизни, в учебе. Ты был мне вместо папы, я очень благодарна тебе, — поэтому и не могу, не имею права пройти безучастно мимо того, чем и как живешь ты теперь…

Между строк, написанных в твоих „скрижалях“, я прочитала: „В жизни надо быть пиратом“… Неужели в самом деле это превратилось в твою систему? Неужели в этом кроется смысл жизни?.. Со всей глубиной откровенности скажу: твое письмо оставило во мне ощущение тяжести, предчувствие какой-то назревающей в тебе личной драмы… Я не хочу ее, я боюсь за тебя.

Мей родной друг, брат и „папа“! напиши мне обо всем откровенно, подробно, — я беспокоюсь о тебе. И не сердись на меня за это, не надувай губы… Чтобы этого действительно не случилось, поднимаюсь на цыпочки и целую в щеки — раз… и два…

Деньги получила, — благодарю. Я живу экономно, я от прошлой посылки у меня немного осталось… Рада за тебя, что пишешь научную книгу, — желаю успеха. Мне тоже есть чем порадоваться: на днях закончила повесть о деревенской девушке (лесной дичок, она жила, росла, не видя места в жизни, не понимая себя и близких. Наступление белых разбудило ее сознание… И вот — в солдатской шинели, с винтовкой в руках она проходит сотни верст лесами, болотами, участвует во многих боях, воюет за свободу родины. Ее душевная история — тема моей повести). Повесть принята большим журналом. По этой причине неистово радуюсь, вешаюсь подругам на шею… Эх, земля моя, что ты кружишься!..

Не осуждай меня, философ, за мое сумасшествие: оно — от радости и великой любви к жизни, к людям.

До свидания… Твоя Юлька.

На каникулы непременно к тебе приеду».

Вершинин поднялся от стола, достал сверток карт и, отыскав одну, разложил на столе, придерживая края руками… На 36 — 40-й параллели материк висел огромным куском сталактита… Словно отрываясь от него, летели в море камни — острова; заливами, бухтами, устьями рек побережье изрыто, как короедами…

Страну, где сам никогда не был, Вершинин представил себе силой воображения: вот море… голая скала… за серой стеной — тюрьма из такого же серого камня… и в окне — он, Каломпар, инженер, коллега, устремивший вдаль глаза, тоскующие по воле…

«Человек — не салангана!.. Я жду, когда вулкан начнет трясти, крошить этот мир произвола… И если придется, я буду помогать вулкану», — повторил Вершинин, стараясь осмыслить Каломпара в жизни, в борьбе, понять неизбежную, логическую закономерность, принять сердцем историю его души…

Все же в его воображении возник только мираж, как бывает в пустыне; Каломпар-Прометей мелькнул лишь видением, и, словно под тяжелым камнем родники, бились его слова и чувства, они не коснулись души Вершинина, прошли где-то стороной, мимо…

Очнувшись от дум, он услышал опять вой и клокотанье за стеною; снеговулкан не затихал, и тучи белого пепла продолжали сыпать на маленькую «Помпею» — лесной поселок Вьяс…

Уже в третий раз принимались петь петухи, голосисто перекликаясь по темным дворам; пес просыпался не однажды, и, кажется, улеглось беспокойство в природе.

Вершинин подошел к окну, поднял занавеску: в безлюдной улице, занесенной снегом, редел, прояснялся ночной туман и отстаивалось голубое, кристально чистое утро.

Часть четвертая

Глава I Одна Катя не понимает…

В день приезда мужа у Ариши, как на грех, скопилось много дел, и, занятая ими, она едва удосужилась спросить: как съездил он и все ли благополучно? Краткий ответ не вызвал на этот раз дальнейших расспросов.

После обеда, не успев даже убрать со стола, она торопливо собралась в кооператив, чтобы купить сатину, бумазеи и еще чего-то. Алексею же нынче больше, чем когда-либо, хотелось, чтобы жена отложила всякие домашние мелкие заботы, побыла с ним. И немного грустно стало, когда за нею закрылась дверь.

Алексей остался вдвоем с Катей, ожидая Аршинного возвращения с минуты на минуту.

Девочка сидела с ним рядом на кровати, немного привалясь к подушкам, и складывала деревянные раскрашенные кубики, а отец смотрел на ее маленькие ловкие пальцы, на кругленькие приподнятые плечи, на розовые раковинки ушей, потом обнял ее, прижал к себе:

— Ну, Катёнок, поцелуемся?

Она повисла у него на шее, смеялась и, чтобы целовать отца, вытягивала губы:

— Ну, еще, еще…

Взяв друг друга за руки, они покружились по полу, потом ей пришло в голову сравнить, у кого больше руки.

— Ого, — удивленно сказал он, — к весне рука у тебя будет больше моей… Вырастешь и будешь такая же сильная, как я.

Но Катя, не дожидаясь весны, хотела помериться силой сейчас же, — они схватились бороться.

— О-о! Какая ты стала сильная, — смеялся отец.

Она и сама чувствовала это и знала, откуда у нее такая сила:

— Я соленых грибов наелась.

— Да-да, — подтвердил он, — от хлебца да от каши тоже поздороветь можно. Ты больше кашки ешь. — А сам норовил поймать ее за руку.

Угадав его намерение, она отбежала к окну и там, смешно сутулясь, поплевала в ладони, потерла их. Пока он засучивал рукава рубашки, она неожиданно напала сбоку, начала теснить его к постели, а скоро и совсем смяла. Лицо разрумянилось, глаза блестели…

— Ура, сборола! — кричала она, забираясь к нему на грудь.

— Ой, какая ты стала крепкая, никак не осилю, — сдался отец. — Ну, теперь иди одна поиграй.

Катя строила щитковый домик из кубиков, а он читал газету. Росли стены, крылечко, а потом появилась внутри домика постель для маленькой Аленушки.

— А меня туда пустишь? — спросил отец.

— Пущу. Все вместе будем жить. И маму пущу, чтобы не плакала.

Он насторожился:

— А разве мама плакала?

— Нынче ночью… и вчера после обеда. Только недолго…

Алексей отложил газету, но тут же взял опять и спросил:

— О чем?

— Глупая потому что.

— Кто тебе сказал, дочка?

— Сама знаю. Мама говорит: «Господи, какай я глупая». Только она не велела тебе сказывать.

— Ты и не сказывай. Маму слушаться надо.

— Я слушаюсь.

— Ну вот и хорошо, — сказал он дрогнувшим голосом. — Ты ведь у меня умница…

Алексей встал с постели, прошелся несколько раз из угла в угол и надолго остановился у окна. Отсюда был виден знакомый лесной пейзаж с чистой, прозрачной глубиною неба. Из-за леса медленно всплывало темное облако. Оно ширилось, росло, расстилалось мутно-серым пятном по чистому небу. Ветер гнал облако с той стороны, откуда приходит по летам ненастье.

С тревогой и грустью Горбатов отошел от окна к Кате, обласкал маленькие родные плечи, поцеловал в висок…