Эргали Гер - Казюкас

• Название: Казюкас
• Автор: Эргали Гер
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 3-8370-0201-4

Впервые имя Эргали Гера широко прозвучало в конце восьмидесятых, когда в рижском журнале «Родник» (пожалуй, самом интересном журнале тех лет) был опубликован его рассказ «Электрическая Лиза». Потом был «Казюкас» в «Знамени», получивший премию как лучший рассказ года. И вот наконец увидела свет первая книга автора. Рассказы, дополняющие эту книгу, остроумны, динамичны, эротичны и пронзительны одновременно.

В тексте сохранена пунктуация автора.

---

Отпрыгался, парень.

Не надо было о ней трепаться, подумал Акимов. Ты сам все это наколдовал, сам наболтал, трепло, и теперь у тебя ноль шансов. Ноль.

— Ну как? — спросила Дуся.

Он ответил, что все нормально.

— Там Илонка пришла, она и почитает, и уложит, так что можем сидеть, — сообщил он, играя беззаботного оболтуса.

— Ну, слава Богу, — сказала Дуся.

— Все — таки ты неплохо решаешь свои проблемы, — вставила Таня.

— Посмотрим-посмотрим, — пробормотал он. — Давайте в таком направлении и выпьем. Я предлагаю тост за Дусю — девушку моей мечты.

— Прекрасно, — сказала Таня. — За тебя, Дуська!

— За тебя, Дусенька. — Акимов отважно заглянул ей в глаза. — За девушку, которая мне очень понравилась.

— А что, бывают девушки, которые тебе не очень нравятся? — отхлебнув пива, спросила Дуся.

Таня прыснула, Акимов тоже едва не подавился.

— Да, — признался он озадаченно. — Бывают, да.

— А какие девушки тебе не нравятся, Акимов? — спросили девушки.

Он задумался.

— Наверное, такие, — он скорчил гримасу, — душевно черствые. У которых дырочки от гвоздя вместо глаз, а в дырочках щелкают арифмометры. За которыми идет великая сушь, потому что они все и вся выпивают до дна…

— У нас еще есть, — девушки показали бокалы, — мы поделимся с тобой, Акимов.

— Женщина должна аукаться на добро — так, наверное. И она не должна быть сухой изнутри, вот что я вам скажу. В нормальной женщине зло и добро увязают, как мухи в варенье, и от нее пахнет слезой, молоком, а еще нежностью, как от спелой груши. И формами она подобна груше, а не палочке от нее…

— Да ты консерватор, Акимов, — насмешливо удивилась Таня.

— А по-моему, демократ, — возразила Дуся. — Основные параметры заданы, и я бы не сказала, что жесткие… Как минимум треть женского населения в них укладывается.

— Вы обе мне льстите, — огрызнулся Акимов. — Я не консерватор, не демократ, меня лишили избирательных прав, поскольку я всегда голосовал «за», притом, к сожалению, чем угодно, только не руками. И теперь я просто зритель в вашем театре. Преданный, искушенный зритель с третьего яруса…

Официантка принесла еще три пива, прибрала за столом и унесла пустые бокалы. Из еды остались только сырные палочки и блины с икрой, которые все трое, как выяснилось, уплетали впервые в жизни и с большим удовольствием. Девушки розовели в пламени свечки, двоились и улыбались, язычок пламени мерцал в зрачках, порхал по губам, а в мочки ушей пламя стекало янтарными каплями, до которых, казалось, дотронешься, а они прольются. Пиво работало безотказно, доброе пиво, и не хотелось думать о доме, оккупированном Илоной, доме, где их разорвет на здешних и пришлых, будни и праздники, жизнь и мечту, — в свете пламени, на лету золотящем Дусин локон, все это казалось грубой, приблизительной, несправедливой неправдой, примитивности которой — Акимов чувствовал — нечего было противопоставить. «Ты сам во всем виноват, — говорил он себе, поражаясь изощренной мстительности судьбы: неправедность его отношений с Илоной настигла и ужалила в самый неподходящий момент. — Ты сам — источник своих страданий, так что люби их, как самого себя». Легкое отчаяние гуляло в нем как сто граммов водки, пропущенных поверх пива: коктейль чувств, ерш переживаний с мятным привкусом трогательной, прощальной нежности. Они хорошо сидели в пламенеющем круге света. В лодке, плывущей по темным водам времени, монотонно хлюпающего в днище, с искорками мальков-секунд и минут-рыбешек, с подводными созвездиями часов.

— Поделимся? — предложила Таня, указывая на полный Дусин бокал.

— Допивайте, — разрешила Дуся. — Я, кажется, накушалась вашим пивом. Оно сытное, как еда.

Таня по-честному поделилась с Акимовым и приподняла бокал.

— Вкусно кончить, — напомнила Дуся под руку, Таня вздрогнула и едва не выплеснула пиво на стол.

— Новый тост родился!

— Да ну его, — сказал Акимов. — Оставьте местечковым барышням. У меня другой тост.

— Хорошо, — согласилась Таня, — говори свой тост. А этот мы увезем в Москву. Заверните, пожалуйста.

— Один мой приятель… — начал Акимов, когда девушки соизволили успокоиться. — Это любимый тост моего приятеля, замечательного умницы, подававшего большие надежды как поэт еще в те годы, когда все мы были слепоглухонемыми кутятами. Он говорил его в начале крутого, долгоиграющего загула, когда стол еще не заляпан и сверкают ряды бутылок, нарядные, как шеренги кавалергардов перед атакой — хорошо говорю, а? — и народ за столом еще свеж, но уже ангажирован. Говорил после второго, примерно так, бокала шампанского — за минуту до коньяка, за двадцать до водки, за десять часов до похмельных молоточков в мозгу. Не разбег, не полет занимали его, а именно момент отрыва от взлетно-посадочной полосы — очень тонкий, надо сказать, момент: не гульба-пальба, а скольжение в нее и взлет, радикальный отрыв от предшествующих застолью обстоятельств — вот оно, самое восхитительное мгновенье праздника.

Так учил мой приятель, поэтом, кстати говоря, так и не ставший: он поднимал бокал, прислушивался к чему-то в себе — а мы прислушивались к нему — и совершенно непередаваемым голосом восклицал: остановись, мгновенье — ты прекрасно!

— Что-то знакоменькое, — заметила Дуся. — А его фамилие случайно не…

— Не может быть, — перебила Таня. — Люди так долго не живут. Ты, часом, живых динозавров не застал, Акимов?

— Нет, он не Фауст, он умней, — сказал Акимов, переждав очередную вспышку веселья. — Вижу, однако, ваше прискорбное равнодушие к философским дефинициям пития… Ладно. Скажу только, что приятель мой, при всей своей чуткости, никогда не останавливался на третьем бокале. Собственно, он и не задавался такой сверхзадачей. Это самое «вкусно кончить» заложено в нас природой, логикой бытия — он всего лишь пытался обратить наше внимание на кайф настоящего, на прелесть стремления к цели, а не саму цель. Говоря обобщенно — на праздник жизни, а не дату смерти. Потому что, если следовать голой, жесткой логике бытия, цель жизни есть смерть. Но когда мы уже вот так обобщаем, то даже самые прожженные прагматики предпочитают процесс — окончательному результату, верно?

— Уж больно круто ты обобщаешь, Акимов, — сказали девушки.

— Это так, для разгона. Просто я тоже хотел дернуть время за хвост, чтобы оно притормозило, время, приподняло чадру и показало нам — настоящее. Настоящее, утекающее в песок, исчезающее, пока я формулирую этот тост, этот запах духов, стеарина, доброе пиво и ваше благосклонное внимание… Эту душевную атмосферу взаимной доброжелательности людей, знакомых, между прочим, чуть более суток… Я могу сказать о любви? О любви-агапе, дарующей не страсть, а свободу, первичную остроту чувств, когда ничто за столом не мешает быть добрым, юным, великодушным — и влюбленным. Я могу сказать о любви?

— Можешь, — позволила Дуся, а Таня насмешливо уточнила:

— Похоже, что можешь о чем угодно…

— Тогда скажу… — Акимов помедлил, проглатывая насмешку, но проглотить не смог и ответил: — Извини, Танюш, я понимаю, что разболтался, но я всю зиму молчал, как мышь, только шуршал бумажками, так что… О чем бишь я… Так вот, о любви. О незримой, в воздушном платье агапе, дарующей свободу от уз земного тяготения — какое спелое слово, а? — о той, что надкусывает яблоко наших чувств и уходит. Она уйдет, вся в сладком соку, а мы останемся, потрясенные ароматом свежести, первозданности, чистоты собственных ощущений… Я пьян, да? А вот и нет — просто это не поддается формулировке, не поддается фиксации. Короче, останемся без нее. И я хотел бы почтить ее присутствие сейчас, сию минуту, пока я держу ее за… шлейф, пока душа распахнута настеж, пока чувствую, глядя на Дусю, этот самый момент отрыва от взлетно-посадочной полосы. Остановись, мгновенье, говорю я. Ты — прекрасно!

— Amen, — сказала Таня, и даже Дуся кивнула, соглашаясь, после чего возникла официантка и положила перед Акимовым счет. Все расхохотались. Натикало им восемьдесят семь рублей с копейками; почтив их память минутой молчания, Таня спросила:

— Ну, а дальше?

— Дальше — не знаю, — признался Акимов.

— Дальше — надо идти домой, — подытожила Дуся. — А не хочется.

Да она все понимает, подумал Акимов, удивленно взглянув на Дусю: подперев щеку ладошкой, она задумчиво смотрела на пламя свечи.

— Неужели ее никак не удержать? — спросила она.

— Кого?

— Ну, эту — агапе. Неужели она всегда уходит?

— Похоже, что так, — подтвердил Акимов тоном эксперта. — Вот мы сидим, как сидели когда-то они, по-братски делим жидкий хлеб и говорим о любви… Это странно, что мысль моя все время как бы бегает по кругу, но взгляните: на закате античности, в первоначальные христианские годы в память о последней вечере устраивались агапы — вечерние трапезы для всех членов общины… И там, за общей трапезой, братья и сестры старались остановить мгновенье — через вино и хлеб, плоть и кровь Спасителя приобщались к той самой вечере, ее прощальной, светлой печали, любви предзакатной и негасимой… Но даже они не смогли приручить агапе. Она ушла, потому что уходит всегда. Если ты, разумеется, не уходишь за ней, как святой Казюкас.