Вильхельм Муберг - Мужняя жена

• Название: Мужняя жена
• Автор: Вильхельм Муберг
• Издательство: Правда
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Действие повести развертывается в конце XVIII века в Вэренде — таково старинное название одной из южных областей Швеции, жители которой, вирды, издавна славились смелостью, стойкостью, свободолюбием.

---

Желание унестись куда-то ввысь крепло в ней с каждой новой неудачей. Может, она хочет того, чего и на свете нет?

Но сердце подсказывало ей, что это не так, и она не переставала надеяться.

Так было прошлым летом. К осени ее лен пожелтел, голубые цветы усохли и осыпались. Вместо них появились коробочки с семенами. И вот лен повыдергали с корнем, связали в снопы. На гумне лен околотили и разостлали по жнивью мокнуть. Потом его томили в банном пару, мужицкие руки мяли его, бабьи — теребили. Когда Мэрит в первый раз взяла в руки кудель, она была женой Повеля уже четыре месяца.

Долгими вечерами при свете лучины вертела она колесо прялки. Лен превращался в нити, когда поле, на котором он вырос, покрыли высокие снежные сугробы. Долгими вечерами сучила она пряжу, мотала ее на веретено. Когда она поставила в горнице ткацкий станок, она была женой Повеля шесть месяцев. И надежда все еще не покидала ее.

Целыми днями и вечерами сидела она за тканьем. Подножки скрипели под ногой, рука направляла челнок. Медленно выползала ткань. Жадно поглощала она пряжу, становилась крепкой и прочной, ползла под станок и наматывалась вокруг навоя, который что ни день становился все толще. Ей пришлось передвинуть распорку, локоть за локтем выползала ткань, а основа поглощала и поглощала пряжу. Ворот быстро раздавался в ширину и сделался толщиной с бревно.

Работа была ей привычна и шла сама собою, не занимая мыслей. За тканьем она погружалась в воспоминания о минувшей ночи.

В родительском доме она, сколько себя помнила, всегда спала с младшей сестрой. Ни разу до брачной ночи не лежала она рядом с мужчиной. Теперь сестру Ингу Лизу навсегда сменил Повель, теперь каждую ночь с ней был мужчина. Но чуда, которого она когда-то ожидала, не происходило.

Когда они ложились, Повель тянулся к ее телу и брал ее. Но она оставалась равнодушной. Потом она лежала взбудораженная, дрожащая и одинокая. Он крепко засыпал, а она долго не могла сомкнуть глаз.

Сон не приходил. По ней, так лучше бы вовсе ничего не было. Ей почти хотелось, чтобы она опостылела Повелю и он оставил бы ее в покое. Отчего это? Но мужу она не говорила ничего — совестно было. Повель никогда не сказал ей худого слова, он славный, ее супруг. И она не хотела обижать его, высказывая недовольство. К тому же, может, и недовольство ее пустое. Может, она ждет того, чего на свете не бывает. Может, она сама во всем виновата. Нет, она скорее умрет, но и словом не обмолвится об этом мужу, хоть им и не должно ничего таить друг от друга. И она молчала, притворяясь всякий раз, что с охотой уступает ему. Но когда она наконец засыпала, ей снились стыдные сны, воспоминание о которых потом весь день не давало покоя. Она не только совестилась их, она ненавидела их, открещивалась от них. До чего она, должно быть, беспутная, раз видит такие сны. Верно, она не такая, как все люди. Что же это находит на нее, когда она в себе не вольна?

Так боролась Мэрит с плотским желанием, которого чуралась и стыдилась. Ей и в голову не приходило, что Повель пробудил в ней жажду, которую не может утолить. Душа у Мэрит все еще девичья, еще тревожат ее прельстительные сны.

И так жила она ожиданием и надеждой с того самого дня, как увидала свое льняное поле в цвету.

Но теперь пришло время кроить полотно. Она прикидывает, сколько выйдет из него простынь. Она аккуратно сложит их в сундук, стоящий в спальне. Из этого сундука она будет вынимать их одну за другой и застилать ими широкую супружескую кровать, которая стоит рядом с сундуком. Она будет снимать простыни с кровати, стирать их, снова стлать и так сотни раз. Много тысяч ночей будут они с Повелем почивать на этих простынях. Из года в год будет полотно снашиваться от их тел. Крепок холст, но не вечен, и однажды, поутру, застилая постель, она заметит в простыне первую прореху и пришьет первую заплату. А там и недалек день, когда простыню сунут в мешок с тряпьем. Это случится много лет спустя, когда они с Повелем состарятся.

Но лишь год назад голубым сиянием цвело под солнцем ее льняное поле.

Дивно было оно, как несбыточное чудо, как сказочная небыль. Но теперь Мэрит перестала ждать и не верит больше в чудеса.

Путь окончен, впереди ее больше ничего не ждет. Девица стала мужней женой, но ничего не изменилось. И весь свой век проживет она так, как живет теперь.

И она расстилает свой холст, как повелось исстари в первый солнечный день весны. В месяц цветень расстилают его, чтобы выбелило его солнце и промыли дожди. И на память ей приходят думы, которые занимали ее, когда она ткала этот холст. Она ткала его в зимнюю пору, долгими одинокими часами, погруженная в раздумья и мечты. И потому он тесно сплетен с чем-то сокровенным в ее душе. Он напоминает о мечтах и яви, которая когда-то была цветущим предвестием. Он точно впитал в себя ее думы за прялкой, мотовилом, кроснами. И не холст стелет она по траве, а несбывшиеся свои мечты, обманутые ожидания, порушенную свою веру.

Мэрит, молодая жена Повеля, выпрямляет свое ладное тело и слегка ослабляет узел платка, слишком туго повязанного на голове. Вот так. Теперь холст может лежать. Но на всякий случай она кладет еще один камешек, оберегая полотно от ветра. Вот так. Теперь все, как надо.

А я приходил за твоей женой

Клетчатый платок больше не виден между деревьями, и Хокан, идя за плугом по лоснящимся на солнце бороздам, не поворачивает голову у межи. Ни к чему это теперь. Платок исчез. И ему остается довольствоваться видением, которое память услужливо рисует ему то и дело, хочет он того или нет. Это давнее видение, которое доставляет ему и муку, и радость, которое он и клянет, и благословляет.

Прошлым летом в сенокос он, как всегда, косил траву на своем поемном лугу. В тот день он был не шибко весел, но и особой печали в душе не чувствовал. И вдруг он увидел на другом берегу ручья незнакомую женщину, которая полоскала белье в проточной воде. Это было в самый зной. Женщина стояла в одной рубахе и юбке со стягивающим стан кушаком. Она была без платка, ее густые светло-каштановые волосы рассыпались по плечам, блестя на солнце.

Стоя на плоском камне, женщина окунала в воду белье. Она наклонялась с присущей молодости легкостью, выкручивала белье, и вода с громким всплеском устремлялась дальше по течению. Ее грудь выпирала из холщовой рубахи, налитая и крепкая. Женщина наклонялась вперед и протягивала над бегущей водой округлые руки; в руках этих ощущались сила и нежность, они призывно простирались вперед, точно раскрывая объятия.

После каждого взмаха косы он поднимал голову и бросал взгляд на женщину.

Она уронила в воду какую-то тряпицу, которая медленно поплыла по течению. Женщина подобрала юбку, засунула край подола за кушак, открыв ноги до бедер. Она думала, что ее никто не видит, но жест, которым она подобрала юбку, был полон нерешительности и девичьей стыдливости, точно она стояла перед тысячью глаз. И этот жест придал всему ее облику какое-то особое женское достоинство и неприступность. Медленно побрела она по дну ручья за бельем, запутавшимся в зарослях травы. Тот, кто верит в чародейство, наверняка принял бы ее за русалку, если бы увидел сейчас, по колена в воде, с распущенными волосами. Потом она опять встала на камень и опустила подол, с которого капала вода. И опять гибко склонилась она с бельем над водой и снова простерла свои округлые нежные руки над ручьем, точно обнимая кого-то на том берегу.

Новая молодица появилась в деревне. И когда Хокан Ингельссон шел в тот вечер с покоса домой, что-то небывалое творилось с ним. Что-то взбаламутило его душу и жгло ее огнем.

* * *

Сизые струи дыма поднимаются из трубы над избой Хокана. Время полдничать, Хокан распрягает волов и входит в дом.

Элин, работница Хокана, стоит у очага. Она только что разжигала хворост и теперь прикрывает глаза рукой, будто плачет. Но это слезы от дыма, который не успевает выходить через разваливающийся дымоход. Служанка Хокана черноволоса и темноглаза. Туловище у нее широкое, а ноги короткие, и от этого она кажется приземистой, низкорослой.

На чурбане у очага сидит старик Герман с узелком между коленями. Перед ним на подносе сковорода с картофельной дроченой, которую Элин поставила ему. Вдобавок она дала ему оглодыш бараньей ноги, с которой еще можно соскрести маленько мяса. Мирской побирушка — родня хозяину, к тому же в первый день положено потчевать получше. А вообще-то Элин не шибко рада приходу старика. Хокан не пожалеет для него харча, он не из тех сквалыг, у которых каждый кусок на счету. Но оттого-то и приходится другим за него куски считать. Служанке ясно, что скоро в доме будет хоть шаром покати. К тому дело идет.

Герман жует не спеша, чтобы растянуть удовольствие подольше. В богадельне дрочены не отведаешь, от тамошней еды брюха не нарастишь. Время от времени он косится на Элин, которая хлопочет у очага. Нет, и в этом году Хокан не сделал ей дитенка, насколько можно заметить при свете дня. Хотя оно и лучше было бы, случись такая оказия. Тогда бы им пришлось повенчаться, а Хокану вот как нужно обзавестись расторопной и работящей женкой вроде Элин. На невесту с приданым ему надеяться нечего. И зачем только сам он в свое время не женился на какой-нибудь из своих работниц? Он ведь всегда брал в услужение самых пригожих девок в округе. Мог бы взять в жены Кайсу или Хедвиг. Уж, верно, хуже не было бы, чем теперь. Но так уж повелось на свете, что женится человек в двух случаях: либо до того, как в разум войдет; либо после того, как последнего ума лишится. А Герману надо было вдобавок думать о чести своего рода, больно разумным он был тогда. Ох, уж этот разум, будь он неладен! Он преграждает человеку дорогу к радостям и мешает ему жить вольно.