Гийом Аполлинер - Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

• Название: Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
• Автор: Гийом Аполлинер
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4224-0215-1

Гийом Аполлинер (1880–1918) — одно из самых значительных имен в истории европейской литературы. Завершив классический период французской поэзии, он открыл горизонты «нового лирического сознания». Блестящий прозаик, теоретик искусства, историк литературы, критик, журналист, драматург — каждая область его творчества стала достоянием культуры XX века.

Впервые выходящее трехтомное Собрание сочинений Аполлинера представляет на суд читателя не только избранную лирику Гийома Аполлинера, но прежде всего полный перевод его прозаических сборников «Ересиарх и Кº» (1910) и «Убиенный поэт» (1916) — книг, в которых Аполлинер выступает предвестником главных жанров европейской прозы нашего времени. Аполлинер-прозаик находится в центре традиции, идущей от Гофмана и Эдгара По к Марселю Эме и Пьеру Булю.

Во второй том Собрания сочинений вошли сборники рассказов «Ересиарх и Кº» и «Убиенный поэт».

---

Старый Тенсо помялся, покашлял, а потом как разрыдается, приговаривая сквозь слезы и стоны:

— Ох, верно… «отмыка»… «отмыка»… Первая моя женка, моя Ниера… Марина мамаша… Дай-то Бог, чтобы моя Ниера была со мной… на Небе… Ох, надо бы их поженить… Хорошая свадьба будет…

И священник проводил Тенсо до церковных ворот, говоря:

— Да, это будет прекрасная свадьба! Наряды для жениха и невесты уже готовы. Ты потом сам будешь доволен, старый Тенсо, что твоя дочка замужем за человеком твоего роду-племени. Придет время, Господь призовет тебя к себе, упокоишься с миром, и на твоей могилке вырастет розмарин, и внуки, тоже твоего роду-племени, придут к тебе помолиться.

На площадь вышли цыгане, поигрывая на гитаре. Девушки и парни плясали коло, и старая бабка Венгерский Крест пританцовывала вместе с ними.

Плясуны пели:

Пожени-ка молодых, пожени-ка:
Забрюхатела девка — на то и отмыка.
Пожени поскорей или дочку убей…

Старый Тенсо мгновение смотрел на коло, а потом как ни в чем не бывало сам вступил в хоровод. И пошел вприскочку, распевая:

Пожени-ка молодых, пожени-ка…

ЧЕВО-ВАМ?{64} © Перевод Е. Баевская

В гитаре Чево-вам было что-то от ветра, который всегда стонет в бельгийских Арденнах…

Чево-вам был божеством того леса, где блуждала Женевьева Брабантская{65}, от берегов Мааса до Рейна, через вулканический Эйфель к мертвым морям, коими являются болота Дауна, Эйфель, из которого бьет источник святого Аполлинария, и где лежит озеро Мариа Лаах — плевочек Богородицы…

Глаза Чево-вам, мигающие и гноящиеся, с веками, красными, как сырая ветчина, постоянно слезились, и эти слезы жгли ему губы, как вода из кислых источников, которых так много в Арденнах.

Он состоял в свойстве с кабанами, в родстве с кроликами и белками, и жизнь сотрясала его душу, как восточный ветер трясет оранжевые грозди птичьей рябины…

«Чево-вам?» — так он спрашивал вместо «Чего вы хотите?» — валлоноязычный валлонец из Валлонии, родился пруссаком в местечке Мон, которое по-немецки называется Берг и расположено близ Мальмеди на дороге, ведущей в сторону тех опасных торфяников, что называются От-Фанж (то есть Высокие Топи), или От-Фань, или, правильнее, Хоэ-Венн, поскольку это уже Пруссия, о чем свидетельствуют черно-белые, песочно-серебряные, ночного и дневного цвета тумбы на всех дорогах.

Чево-вам больше любил свою кличку, чем имя — Поппон Ремакль Леэз. Но если его приветствовали, называя просто «красавчиком», он ударял по струнам так, словно хотел вытрясти душу из своей гитары, и хлопал по животу собеседника, говоря:

— В нем пусто, как в моей гитаре, он признается, что хочет пить, в нем больше не осталось ни капли пеке, даже пописать нечем.

И они рука об руку, но не переходя на «ты», потому что в валлонском языке не «тыкают», отправлялись, черт побери, выпить пеке, то есть самой вульгарной хлебной водки, которую во французском языке иносказательно именуют можжевеловой.

И было бы из ряду вон, если бы в уголке трактира не обнаружился поэт Гийам, который был наделен даром вездесущности, поскольку его видели повсюду, где кто-либо распивал пиво или пеке, от Ставло до Мальмеди. А сколько раз случалось, что парни затевали драку из-за того, что кто-то говорил:

— Я вчера в такое-то время выпивал с Гийамом на станции.

— Врун, — возражал другой, — в это самое время Гийам был с нами в кабачке «Меховой колпак», и с нами еще были почтовик и сборщик налогов.

И так, слово за слово, кончалось тем, что парни задавали друг другу в честь поэта хорошую трепку.

Гийам был чахоточный и жил в Ставло, в больнице для хроников. Поскольку ему повсюду ставили бесплатную выпивку, Гийам отправлялся выпить куда угодно. А стоило ему выпить, он принимался рассказывать небылицы, истории о разбойниках и о том свете или сны наяву! Он декламировал стихи, обличающие семью протестантов с Церковной площади, горбуна из Франкоршан и рыжую девицу из деревни Три Моста, которая осенью всегда ходила по грибы! Тьфу! Грибами коровы травятся, а она, эта рыжая, ими обжиралась, и хоть бы что! Ух, колдунья!.. Но, кроме того, он пел хвалы бруснике, чернике и воспевал пользу, которую приносит человеческим кишкам молоко с черникой, по-местному чача, архибожественная, воистину питье богов. Часто он складывал стихи для служанок, которые чистят кромпир — добрую картошку, magna bona{66}…

* * *

В тот день на дороге, окаймленной могучими искривленными деревьями, Чево-вам высекал огонь, чтобы раскурить трубку…

Мимо шли четыре парня. Это были: Хинри де Виельсальм; Проспер-поденщик, тот, что раньше был бродягой, а потом работал недалеко от Парижа на очистительном заводе — теперь он жил в Ставло; охотник Гаспар Тассен, браконьерствовавший в Ванне: его шляпу украшало крыло ястреба и он курил вонючую можжевеловую трубку; наконец, Тома-Бабо, то есть дурачок, рабочий-кожевник из Мальмеди. У него была весьма хорошенькая жена, которая по этой причине спала с кем ни попадя, и с буржуа, и с рабочими, а он тем временем брюхатил при случае работниц фабрики или немецких служанок, которые, по его словам, любили с ним «шляфен», потому что он как никто другой умел делать бум-бум крепко и долго.

Чево-вам раскурил трубку, а затем побежал за ними с криком:

— Привет честной компании!

Они обернулись:

— Привет, красавчик!

Чево-вам радостно оглядел их и задал свой неизменный вопрос, источник его клички:

— Чего вам? Чего хотите? Черт побери! Послушайте мою гитару! Ну как, слышите?

Он дважды ударил по струнам. Гитара зазвенела.

— В ней так пусто, как у черта в кишках, когда он пукает. Прах меня побери! Бьюсь об заклад, что мы прямо сейчас пойдем выпить пеке у Шансесс! Во, слыхали?..

Он извлек из своей гитары аккорд и затянул «Брабансону». Но ему закричали:

— Перестаньте!

Тогда он запел Марсельезу, а после первого куплета крикнул:

— Прах меня побери!

И завел:

Isch bin ein Preusse…[8]

Но Бабо повторил:

— Перестаньте! Вы — пруссак, не знающий по-немецки… Перестаньте!.. Я хочу «шляфен» с Шансесс.

И парни затянули хором:

…А если что останется, служаночке достанется,
А если не останется, с ней ничего не станется!
             Эх, ты моя Лизетта, Лизетта, Лизетта,
             Эх, ты моя Лизетта, Лизетта, Лизон.{67}

* * *

Они вошли в заведение Шансесс. Она сидела, широко расставив ноги, и читала молитвы, перебирая четки. Ее груди как снежная лавина рвались на волю из-под куцей ночной рубашонки.

В углу поэт Гийам рассуждал сам с собой над стаканом пеке. Войдя, парни поздоровались:

— День добрый вам обоим!

Гийам и Шансесс отозвались:

— День добрый всем вам!

Она принесла стаканы и налила пеке; тем временем они запели:

У стакана видно дно…

Подошел Гийам:

— Чего вам? — изрек гитарист, закуривая трубку.

Гийам налил пеке в стакан, который захватил с собой. Выпил, щелкнул языком, а потом пукнул и сказал Просперу:

— Попробуй поймать мой пук — ты же у нас в Париже был.

А поскольку солнце уже садилось, мимо трактира долго-долго шло длинное стадо коров, погоняемое босоногой девчонкой.

Теперь надо нам собрать в кулак всю храбрость, потому что приближается нелегкая минута. Следует запечатлеть славу и красоту оборванного нищего Чево-вам и поэта Гийама Вирена, чьи лохмотья тоже прикрывали доброго оборванствующего оборванца. Эх, взяли!.. Аполлон, покровитель мой, ты задыхаешься, пошел прочь! Призови сюда другого, — воришку Гермеса, более, чем ты, достойного воспеть смерть валлонца Чево-вам, о которой рыдают все эльфы Амблевы{68}. Да примчится он, хитроумный воришка.

Божественный стад похититель и лиры создатель, Гермес.

и да обрушит он на Чево-вам и на Шансесс всех ганических мух,{69} о которых на севере рассказывают, будто они терзают свои жертвы с неотвратимостью рока. Да приведет он с собой второго моего покровителя, в митре и плювиале, епископа святого Аполлинария. И пускай этот плювиаль{70} окутает деревянное расписное распятие, прозябающее на перекрестке дорог —

Святые глиняные, чтимые в народе,
Из ясель, где царит печаль ягнят, чиста,
Пусть ввечеру ведут в валлонском хороводе
Смиренные стада к распятию Христа.{71}

* * *

Пришла ночь. Шансесс все читала молитвы, перебирая четки. На столе, среди бутылок, пустых и полных пеке, мерцала и коптила керосиновая лампа. Чево-вам достал хлеб и сыр «свиная голова». Он медленно ел, слушая болтовню товарищей и бульканье воды, закипающей у Шансесс для кофе.