Гийом Аполлинер - Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

• Название: Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
• Автор: Гийом Аполлинер
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4224-0215-1

Гийом Аполлинер (1880–1918) — одно из самых значительных имен в истории европейской литературы. Завершив классический период французской поэзии, он открыл горизонты «нового лирического сознания». Блестящий прозаик, теоретик искусства, историк литературы, критик, журналист, драматург — каждая область его творчества стала достоянием культуры XX века.

Впервые выходящее трехтомное Собрание сочинений Аполлинера представляет на суд читателя не только избранную лирику Гийома Аполлинера, но прежде всего полный перевод его прозаических сборников «Ересиарх и Кº» (1910) и «Убиенный поэт» (1916) — книг, в которых Аполлинер выступает предвестником главных жанров европейской прозы нашего времени. Аполлинер-прозаик находится в центре традиции, идущей от Гофмана и Эдгара По к Марселю Эме и Пьеру Булю.

Во второй том Собрания сочинений вошли сборники рассказов «Ересиарх и Кº» и «Убиенный поэт».

---

Я уже прошел пешком большую часть Тосканы, и вот часов около шести вечера пришел в одно прелестное селение, где намеревался переночевать. На единственном тамошнем постоялом дворе мне объявили, что все комнаты заняты компанией англичан. Хозяин постоялого двора посоветовал мне попросить ночлега у священника. Тот принял меня очень радушно и, похоже, был в восторге от моего гибридного наречия, которое сравнил, думаю, чрезмерно польстив мне, с языком «Сна Полифила»{91}. Я ответил, что рад тому, что, сам того не желая, подражаю Мерлину Кокаи{92}. Священник очень смеялся и сообщил, что его фамилия тоже Фоленго; случайное это совпадение показалось мне достаточно поразительным. Затем он отвел меня к себе в спальню и показал, что там и где. Я попытался отказываться, но не тут то было. Достопочтенный аббат Фоленго явно имел тосканское представление о гостеприимстве, поскольку не выказал ни малейшего намерения сменить простыни на своей кровати. Мне предстояло на ней спать, и я не мог найти предлога попросить у добрейшего священнослужителя, не обидев его, чистые простыни.

Поужинал я вместе с аббатом Фоленго. Угощение было настолько изысканным, что я забыл про злосчастные простыни, на которые возлег уже около десяти. Заснул я, едва коснулся головой подушки. Проспал я два часа и проснулся, разбуженный долетавшими из соседней комнаты голосами. Дон Фоленго беседовал со своей экономкой, почтенной особой лет семидесяти, приготовившей обильный ужин, который я до сих пор переваривал. Тон у священника был крайне возбужденный. Экономка отвечала ему кисло-сладким голосом. Меня насторожило слово, повторявшееся чуть ли не в каждой произнесенной ими фразе: лепра. Сперва я удивился, с чего это они говорят об этой страшной болезни?

Но потом мне припомнилась одутловатость дона Фоленго. И руки у него опухшие. Я продолжил цепь рассуждений и вдруг ахнул: ведь у священника, несмотря на его почтенный возраст, не растет борода. Этого оказалось достаточно. Меня охватил ужас. Некоторые итальянские деревни, впрочем как и французские, являются средоточиями проказы. Это-то я знал точно. Итак, дон Фоленго — прокаженный! И я сплю в постели прокаженного. А в ней даже простыни не сменили. В этот миг голоса смолкли. Из соседней комнаты вскоре донесся храп священника. И я услышал, как скрипят ступени деревянной лестницы. Это экономка отправилась спать к себе наверх. А мой ужас все усиливался. Я вспомнил, что врачи не пришли к согласию по вопросу о заразительности проказы. Однако это отнюдь не принесло мне успокоения. Я решил, что аббат, предложив мне от всей души свою постель, ночью вдруг вспомнил, что я могу заразиться его болезнью. Видимо, об этом он и говорил со своей экономкой, а прежде чем заснуть, наверное, молил Бога, чтобы его неосмотрительность не привела к несчастному исходу. Весь в холодном поту, я вскочил и подбежал к окну.

Часы на церкви пробили полночь. Ноги уже едва держали меня. Обессиленный, я опустился на пол и, привалившись спиною к стене, задремал. Часов около четырех я проснулся от утренней прохлады. Чихнув раз тридцать, я сидел, дрожал и смотрел на проклятую постель. Видно, мои громогласные чихи разбудили аббата Фоленго: он вошел в комнату.

— С чего это вы сидите в ночной рубашке у окна? — удивился он. — Мне думается, дорогой гость, в постели вам было бы куда удобнее.

Я внимательно разглядывал священника. Лицо у него было розовое. Да, он толст, но при всем при том, должен был я признать, выглядел пышущим здоровьем.

— Сударь, — обратился я к нему, — знайте: климат Парижа, а в особенности Иль-де-Франса, не способствует развитию проказы. Более того, тамошний климат даже ведет к регрессу этой болезни. И потому многие прокаженные в Азии, а также в Америке, например в Колумбии, где эта болезнь весьма распространена, делают целью жизни собрать денег достаточно, чтобы прожить два-три года в Париже. За этот срок болезнь отступает, и они возвращаются на родину добывать средства, чтобы опять обеспечить себе пребывание на берегах Сены.

— К чему это вы рассказываете? — вновь удивился аббат Фоленго. — Если я не ошибаюсь, вы говорите о проказе, la lebbra, страшной болезни, что свирепствовала в Средние века.

— Она и сейчас продолжает свирепствовать в не меньшей степени, — парировал я, не сводя с него осуждающего взгляда, — и место священников, больных ею, в лепрозориях Гонолулу или где-нибудь еще в Азии. Там они могли бы ухаживать за товарищами по несчастью.

— Простите, но с чего вы завели разговор о подобных ужасах да еще в такой ранний час? — поинтересовался аббат Фоленго. — Еще нету пяти. Солнце только-только показалось на горизонте. Заря, окрасившая небо, как мне кажется, не способна внушить столь мрачные мысли.

— Признайтесь, синьор аббат! — воскликнул я. — Вы больны проказой! Я слышал вас этой ночью…

Вид у дона Фоленго был совершенно ошарашенный и потрясенный.

— Вы заблуждаетесь, господин француз, — отвечал он мне, — я не прокаженный. И я никак не могу понять, почему вам в голову пришла столь прискорбная мысль.

— Но, синьор аббат, — возмутился я, — я же слышал вас ночью. Вы со своей экономкой в соседней комнате говорили о лепре.

Аббат Фоленго разразился хохотом:

— Нет, право, стоит вам, французам, приехать в Италию, и с вами обязательно приключается какая-нибудь история в этом роде, чему подтверждение ваш Поль Луи Курье{93}, который в одном из своих писем рассказывает об очень похожем случае. На итальянском la lepra означает «заяц». Открылась охота, и на днях один мой прихожанин принес мне великолепного зайца, о котором я и разговаривал с моей экономкой, потому как мне показалось, что он уже промариновался. Сегодня в полдень его нам и подадут. Вы отведаете его и заодно сможете поздравить себя, что ценой дурно проведенной ночи пополнили свой лингвистический запас.

Я был пристыжен. Но заяц оказался просто объедение. Так что самые путающие вещи, даже la lepra, могут оказаться превосходными, ежели знать, с чем их едят.

5. КОКС-СИТИ

Барон дʼОрмезан поспешно поправил волосы, чтобы прикрыть шрам, который я вдруг увидел у него на голове.

— Мне всегда нужно быть хорошо причесанным, — сказал он, — иначе в глаза сразу бросается эта белая безволосая полоса на черепе, и возникает впечатление, будто я лысею. А шрам давний… Он — памятка тех времен, когда я оказался основателем города… С той поры прошло уже лет пятнадцать, а дело было в Британской Колумбии, в Канаде… Кокс-сити! Город, в котором жило пять тысяч человек. Название свое он получил от фамилии Кокс… Чизлам Кокс… Не то ученый, не то искатель приключений… Это он призвал нас отправиться в ту пока еще девственную часть Скалистых гор, где и посейчас стоит город Кокс-сити.

Старателей вербовали всюду — в Квебеке, в Манитобе, в Нью-Йорке. Именно в этом городе я и встретился с Чизламом Коксом.

Я там торчал уже с полгода. Притом за все это время сам не заработал ни цента и умирал от скуки.

Жил я там не один, а с одной немочкой, довольно симпатичной девицей, прелести которой пользовались большим успехом. Познакомились мы с нею в Гамбурге. Я был, если можно так выразиться, ее manager[14]. Звали ее Мария Сибилла, или Маризибиль, как произносят это имя в Кельне, откуда она родом.

Надо ли объяснять, что она безумно любила меня? Ну а что до меня, я был отнюдь не ревнив. И все же вы даже представить себе не можете, до какой степени праздная жизнь тяготила меня; все-таки по натуре я не кот. Однако все мои попытки как-то применить свои таланты, трудиться оканчивались ничем.

И вот однажды в салуне я поддался красноречию Чизлама Кокса, который, опершись о стойку, призывал выпивающих идти с ним в Британскую Колумбию. Он знал там место, где золота — хоть лопатой греби.

В своей речи он смешал в кучу Христа, Дарвина, Английский банк и, убей меня Бог, до сих пор не могу понять почему, папессу Иоанну. Этот Чизлам Кокс был потрясающе убедителен. Мы с Маризибиль, которая наотрез отказалась разлучиться со мной, примкнули к его отряду и двинулись в путь.

Старательского снаряжения я никакого не взял, зато захватил все необходимое для устройства бара и большой запас спиртного — виски, джин, ром и тому подобное, а также одеяла и точные аптекарские весы.

Дорога была нелегкой; придя туда, куда нас вел Чизлам Кокс, мы построили деревянный город, который назвали в честь нашего предводителя Кокс-сити. Я торжественно открыл свое питейное заведение, и вскоре от посетителей не было отбоя. Золота там действительно оказалось много, а я вовсю разрабатывал свою жилу. Старатели по большей части были французами или канадцами французского происхождения. Немножко было также немцев и англосаксов. Но преобладал французский элемент. Позже к нам присоединились франко-индейские метисы из Манитобы и множество пьемонтцев. Прибывали и китайцы. Так что спустя два-три месяца в Кокс-сити насчитывалось почти пять тысяч жителей, и в их числе всего с дюжину женщин.