Далия Трускиновская - Рецепт на тот свет

• Название: Рецепт на тот свет
• Автор: Далия Трускиновская
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9533-6296-2

Кто в мире не пробовал знаменитый «Рижский бальзам» — чудесный старинный напиток, дарящий людям бодрость и здоровье? А ведь бальзаму этому без малого — 270 лет! Как гласит предание, в 1789 году напиток был предложен в качестве лекарства русской императрице Екатерине II. Оценив по достоинству целебные свойства бальзама, Екатерина II даровала его автору, рижскому аптекарю Кунце, привилегию на изготовление.

Однако в истории бальзама хватало и мрачных страниц. Рецепт его приготовления не раз пытались выкрасть, выкупить, воспроизвести. Очередная попытка случилась в самом начале XIX века, когда тихая и благопристойная Рига была взбудоражена серией странных и зловещих смертей. А распутывать это дело пришлось молодому советнику рижского губернатора, будущему знаменитому баснописцу Ивану Крылову, по прозвищу Маликульмульк.

---

— Идем ужинать, и, Христа ради, за столом — ни слова об этом деле, — велел Голицын. — А то моя княгинюшка и аптекаря сюда на жительство определит, я ее знаю, да и ты тоже. Не женись на норовистой девке, братец. Она всегда все по-своему сделает…

— А вы, ваше сиятельство?

— Так я же ее люблю… — князь усмехнулся. — Сам себе кажусь заморским дивом и чудом-юдом. Веришь ли — как повенчались, ни с кем и никогда… А ведь при матушке Екатерине двор был, прости Господи, сущий вертеп разврата, чего там только не творилось… Бери свечку.

Они вышли из кабинета и направились к столовой по длинному коридору, почти рядом — насколько позволяло телосложение Маликульмульково.

Оба молчали. О чем думал князь — неведомо, а у философа в голове творилось неожиданное — словно некий живущий там сильф, или гном, или аллах его ведает кто, накрывал на стол и выставлял всякие яства и пойла: жидкие, твердые, дрожащие, вроде заливной рыбы или бланманже. Выставлял и спрашивал: а сюда возможно ли добавить яд? А сюда? А как?

И вот этот язвительный дух вытянул из незримой печи жестяную форму, опрокинул — и Маликульмульк явственно увидел большой, роскошный, царственный французский пирог. Тот самый, которому надлежало стать героем новой комедии.

— А как сюда добавить яд? — спросил сильф или гном.

— Как будто не ведаешь. Снизу взрезать дно и влить его в дырочку, — отвечал Маликульмульк.

— А запах?

— Запах запеченной дичи перебьет.

— Ан нет, не перебьет!

И тут разговор прервался — князь и философ вошли в ярко освещенную столовую.

— Я, я! Мне, мне! — воззвал к философу Косолапый Жанно.

— Да сделай милость…

И Косолапый Жанно, умостившись в широком и покойном кресле, нарочно для него поставленном к столу, взялся за работу. Он был счастлив, подтаскивая к себе блюда и хватаясь за соусники.

Философ маялся — его одолевали голоса, девичий и мужской. Девица была Тараторка, а мужчина — бойкий сбитенщик Демьян Пугач. Более того — это были летние голоса, зимой так не разговаривают, беззаботные голоса горожан, выскочивших хоть на денек побродить по лугам и рощам.

— Ба! Иван, ты здесь? — немного неестественно, хотя весело и живо спросила Тараторка. — Что ты тут делаешь?

В голоске еще была фальшь, но куда от нее деться? Горничная Даша, которую сыграет Тараторка, отлично знает, для чего Иван тащится по проселочной дороге, груженный целым сундуком, а почтенная публика не знает.

— Здорово, Дашенька! Да вот принес пирог твоим господам, — отвечал Демьян, улыбаясь и пожирая Дашу круглыми своими черными глазищами. — Ведь ты знаешь, барин мой звал ваших сюда на завтрак.

Фальшь, фальшь! Но дальше, дальше!

— Ну да! Мы за тем и выехали. Господа давно уж гуляют, — как-то скучновато сказала Тараторка, и Маликульмульку захотелось самому произнести слова: впрочем, он не знал еще, каким чувством их оживить, рада ли Даша встрече, или только терпит Ваньку.

— Да кто с вами? — спросил Ванька-Демьян… несуразным голосом спросил, поскольку уж он-то прекрасно это знает.

И вдруг голоса ожили, сперва — Тараторкин, потом — Демьянов! Ожили, зазвучали, и тело пронизал трепет — есть, есть, попались, живут, записать, записать скорее!

— Старые господа, барышня и бедный Милон, который не может от нас отстать, хотя потерял всю надежду жениться на барышне, — произнесла Тараторка с явным сочувствием к Милону.

Демьян Пугач образовался в голове совершенно — с особенной музыкой своего голоса, куда там скрипке Гварнери дель Джезу!

— Куда ему за нами! Мы и не таких соперников с рук сживали! — восторженно завопил он. — Нет! Да посмотри-ка, Дашенька, каков пирог, — прямо жениховский!

Маликульмульк выскочил из-за стола, опрокинул кресло, понесся прочь из столовой. Его провожал дружный хохот. Где, где, где ближайшая чернильница, перо, бумага? Записать, записать прозой, потом переложить в стихи… получится, получится!..

Он ворвался в канцелярию, сел за стол в потемках, опомнился, побежал искать сторожа, чтобы зажечь свечу. В голове — какое неслыханное, незаслуженное счастье! — продолжали беседу горничная Даша и слуга Ванька. Свеча вспыхнула, перо клюнуло чернильницу — до самого донца, с него сорвалась прямо на стол здоровенная клякса, слова побежали, побежали, не поспевая за голосами… ну, дай Бог здоровья Пугачу…

Именно он взял власть в свои руки, он трещал, частил, наслаждался ароматом дорогого французского пирога, соблазнялся сам — и соблазнял товарку свою, Дашеньку-Тараторку. Пирог, выпеченный в вычурной форме, был как старинный город…

— Ну так бы и взял его приступом! — воскликнул Демьян и причмокнул; ах, кому бы сыграть это сочное чмоканье, это вожделение? — Право бы взял, Дашенька, как бы не боялся, что барин подоспеете сикурсом… Ах! я уж давно в него всматриваюсь. Я три дня ел, право, один хлеб. У моего барина такая привычка, что как он изволит покушать, то думает, что весь свет сыт. И вот уж месяца два не получал я моих столовых…

Понеслось, понеслось… точно — ожил!.. со всеми своими горестями, со всеми своими сучками-задоринками… доподлинный лакей… как потом загонять все это в стихи?..

Но полно, отчего комедия непременно должна быть в стихах? Вон Клушин писал же прозой — и вышло отменно.

Комедия должна быть в стихах оттого, что «Подщипа» написана александрийским стихом и удалась лучше всего, что он сотворил ранее. Вот в чем беда — дорогу заступила «Подщипа», самая лихая и бесшабашная его пиеска, самая дерзкая, и теперь во всем изволь с ней считаться. У всякого свое честолюбие — уже стыдно написать хуже, чем тогда. А как написать лучше? А Бог весть, главное — не задумываться и подгонять в голове своей Тараторку с Демьяном, пусть говорят, пусть говорят…

Но как так получилось, что именно «Подщипа»? Только ли потому, что с немалым риском прошелся там по причудам покойного императора? Ведь и теперь, когда император скоро год как в могиле, у Голицыных с удовольствием вспоминают отдельные строчки. Чем «Подщипа» лучше тех же «Проказников»? Или «Сочинителя в прихожей»?

Ведь там же нет дешевых кундштюков, достойных немецкого масленичного балагана или итальянской арлекинады! Они написаны превосходно — а в «Подщипе» половина смеха возникает от того, что принц Трумф говорит на искореженном русском языке, а князь Слюняй три четверти звуков не выговаривает, особливо публика хватается за животики, когда эта парочка вдвоем на сцене остается. Там только битья палками по голове и по заду недостает, как в кукольной комедии про Петрушку!

Мысль вредна — она глушит живые голоса, и вот уж перо которую минуту висит над бумагой, того гляди высохнет, а Маликульмульк думает, думает… Как переложить живые слова в стихи? Что из этого получится?

Может быть, каждый век является на свет со своими законами? Вон в восемнадцатом следовало писать так, как написаны «Проказники» или «Бешеная семья». Но он приказал долго жить, а девятнадцатый начался с «Подщипы» — и она, помимо воли сочинителя, оказалась написана по каким-то новым правилам. Но по каким? Растолкуйте, люди добрые!..

Поняв, что теперь уж мало что напишется, Маликульмульк встал, взял свечу и поплелся обратно в столовую.

— Дурак же ты, братец, — проворчал Косолапый Жанно. — Там все, поди, без тебя подъели. А явишься — пересмеиваться начнут: по какой такой причине тебя вихрем из-за стола вынесло, куды устремился, как листок осенний, Бореем гонимый?

— Явился? — приветствовала его княгиня. — А я пирог для тебя берегу, никого не подпускаю! Садись, Иван Андреич! Полегчало тебе?

— Полегчало, ваше сиятельство, — ответствовал Косолапый Жанно, перенимая из рук лакея блюдо с пирогом и устанавливая его перед собой удобным образом. Пирог был хорош, да маловат, фунта на два с половиной. А тот, нужный для комедии, должен быть фунтов шести по меньшей мере. На четыре-то персоны, хотя женщины много не едят… Тот должен иметь вид, чтобы его издали разглядели и оценили.

Философ задремал, позволив Косолапому Жанно насладиться творением повара Трофима. Разбудил его Голицын:

— Ты, братец, не засиживайся, а беги искать своего дружка-аптекаря!

Мало приятного — после сытного ужина, не посидев в гостиной хотя бы часик (для здоровья, для здоровья! дайте брюху без суеты осуществить его тяжкий труд!), одеваться и выходить на мороз. Однако надо. Ибо смерть Илиша что-то да значит в склоке между аптекарями и купцами Лелюхиными.

Пришлось…

И, надо ж, повезло! Маликульмульк повстречал Гринделя у самой Свинцовой башни — тот нес в замок заранее приготовленную записочку.

В записочке было два немецких слова (если бы по-русски — одно): «отравление».

— Пойдем в «Петербург», — сказал Маликульмульк, — там все обсудим.

— Пойдем, — согласился Давид Иероним. — Я безумно хочу есть…