Лайош Мештерхази - Свидетельство

• Название: Свидетельство
• Автор: Лайош Мештерхази
• Издательство: Правда
• Жанр: О войне
• Год: 1983

Лайош Мештерхази, писатель-коммунист, написал роман о Будапеште. Автор рассказывает о родном городе военных лет, о его освобождении советскими войсками от господства гитлеровцев, о первых днях мира.

---

— Факты, говоришь! — буркнул старый Мартон. — Эти ведь, пока не гремит гром над ними, только то и считают фактом, что им подходит.

Он зашнуровал наконец ботинки и распрямился.

Тем временем местные знатоки политической и военной обстановки снова вернулись на лестницу.

— Мерзкий вид имеет наша улица, — посасывая больной зуб, отметил советник Новак. — Давненько я не видел ее при дневном свете. Мерзкий вид.

— Ничего, сударь, русских пленных хватит! Они нам восстановят все это.

Шерер захохотал своим визгливым бабьим смехом.

— Скажите, Шерер, правда, что немцы мосты взорвали?

— Точно не знаю. Во всяком случае, не все. С точки зрения стратегической это было бы не верно. Речь может идти о чем? Временно привести их в негодность — для этого довольно одного-двух взрывов. Но чтобы вы убедились в предусмотрительности немцев, открою вам одну тайну: в Дёре заготовлена точная копия будапештского моста Франца-Иосифа, все-все до последней клепки!

Под сводом арки зазвучали знакомые шаги, — Магда!

Новак не признавал в амурных делах социальных различий и готов был почесать язык с любой хорошенькой женщиной. Поэтому и сейчас он весело воскликнул:

— Какая вы все-таки молодчина! Уже успели и на «колодец», за водичкой прогуляться! — И вдруг в голосе его зазвучали нотки зависти и удивления. — Как? Сигареты?.. И хлеб? Покажите-ка! Откуда? Где дают?..

Магда, вероятно, спешила и потому запыхалась, но ответила она по-детски звонко и взволнованно, хотя и откровенно холодным тоном:

— Русские дали.

— Как? Кто?

— Русские.

— Бросьте шутить! — воскликнул Новак, но по его тону можно было понять, что и он не принимает слова Магды за шутку. — Где русские?

— Где? Вон там, в конце улицы, возле Туннеля.

— И вы?.. Да нет, вы шутите! — с усилием выдавливая из себя смешок, продолжал Новак. — Как же вы могли бы пробраться к ним через передовую?

— Нет больше никакой передовой! — В строгом голосе Магды звучали непонятные слезы. — Говорю же вам: нет фронта! И они уже здесь. Неужели вы не понимаете? Здесь!

Ласло и Мартон метнулись навстречу Магде, распахнули перед ней дверь. Ставя ведро с водой на пол, она уронила несколько пачек сигарет. Рука ее крепко сжимала буханку хлеба. Магда глядела на Ласло, и он видел перед собой совсем новое, до сих пор незнакомое лицо: оно вздрагивало от кипящей внутри и вот-вот готовой вырваться наружу радости, и глаза ее были широко распахнуты… Магда самозабвенно улыбалась, не в силах произнести ни слова, шагнула к Ласло, остановилась и… бросилась на шею старому Мартону.

— Пришли! — проговорила она сквозь радостные рыдания. — Здесь они, дядя Мартон!

А внизу, окаменев и потеряв дар речи, замерли те трое.

— Глупая шутка! — хрипло выдавил наконец из себя советник. — Глупая…

В этот миг в подъезд вбежал сынишка дворника — тот самый, которому под рождество еще так нравилась осада. Он принес, добровольно вызвавшись помочь тете Магде, второе ведро с водой.

— Это что у тебя на голове? — вскричал советник, завидев мальчишку.

— Русская шапка! Русский солдат подарил. И хлеб тоже.

— Да что же это такое, черт побери! Где, какие русские? А ну говори, щенок!

— Там, на площади… Тьма-тьмущая… И по нашей улице уже идут… А я вам не щенок!

А по улице, возвращаясь от «колодца», вереницей шли женщины и мужчины с полными ведрами воды, жильцы из соседних домов, — и все радостно повторяли одну и ту же весть… Соботка, комендант ПВО дома, нерешительно топтался на месте и, бледный как мел, повторял:

— А я и не знаю, как положено поступать в подобных случаях… честное слово, не знаю.

Новак, который вдруг несколько охрип, все же уверенно настаивал:

— Нужно занять единую позицию — это главное. Всем жильцам дома без исключения — единую позицию!

— Если бы я знал, как поступают в таких случаях… Может, флаг белый вывесить?

— Единую позицию! Это — главное. Документ нужно какой-то составить… скажем — манифест! Где Шерер? Шерер? — Но Шерера и след простыл. — Да, да, манифест! И чтобы все до одного подписали… Что здесь только гражданское население, женщины, дети… Дети, маленькие больные дети!

— Если бы я только знал, как в таких случаях положено поступать. Что-то белое нужно? Флаг белый…

— Нет и нет! Лучше флаг с красным крестом. В конце концов здесь же больные дети! Красный крест — это международный, всеми признанный знак. Он зафиксирован в международном праве…

Ласло и его друзья ринулись на улицу. Все: и дядя Мартон, и Дюри, и старый профессор, и женщины. Из убежища люди тоже поднялись к выходу и теперь толклись у сорванных с петель ворот. Детишки — тощие и бледные, испуганно щурились от непривычного света. Они не прыгали и не галдели, а, удивленно разинув рты, слушали в двадцатый раз рассказ дворницкого Яни о том, как ему повстречался высокий-превысокий русский и подарил шапку.

— Он видит, я без шапки. Вот и подарил. А я тете Магде из первой квартиры помогал воду нести…

Любопытство вытащило к воротам и поставило за спины других и Новака. Да и Соботка вдруг почуял, что «в этот критический момент» его место — с остальными обитателями дома. И он толкался в подворотне, а соседи с отвращением шарахались от него: все знали, что с самого рождества он ни разу даже на ночь не снимал ни шляпы, ни пальто, и вши буквально кишели на нем.

В половине десятого утра 12 февраля 1945 года на угол улицы Мико вышли двое. На фоне снега их одежда казалась черной. Может быть, Ласло нужно было бы припасть к земле, или запеть гимн, или просто исторгнуть из груди счастливый победный клич… Но он молчал и только в глубине сердца — там, где до сих пор привык ощущать лишь боль в горле, — ощущал ни на что не похожий трепетный и могучий голос счастья. И, может быть, именно поэтому чем-то оно походило на горе, ибо воскрешало в памяти всю прежнюю, накопившуюся в нем боль. «Почему я не могу ничего сказать? Почему не нахожу слов — слов, достойных этого величественного, дивного чувства? Но ведь все так просто, все это так просто!.. Февраль, мраморно-серое, в прожилках, небо и две черные фигуры, идущие по снегу… Может быть, это память о дорогих, безвозвратно погибших друзьях лишила мою радость дара речи? Или зрелище повергнутой в руины улицы? Или это какая-то старая, ненужная новому, свободному миру, скорлупа сковала, оградила мое сердце?..»

Но нет! Вот и дядя Мартон, старый рабочий, прошедший через столько битв коммунист, — он тоже молчит. Смотрит на тех, идущих им навстречу с нижнего конца улицы, и молчит…

А двое в черном медленно приближаются к ним. Останавливаясь, осторожно посматривая по сторонам, они подходят все ближе. Их ноги ступают по извилистой, но твердой тропинке, протоптанной ходившими столько недель за водой женщинами — между груд оружия, невзорвавшихся бомб, столько раз перерезанных телефонных проводов… Они подходят к третьему от Ласло дому и спрашивают что-то у людей, стоящих в воротах. Они не в солдатских шинелях. Один, повыше ростом, в темно-коричневой кожанке, другой — в стеганой телогрейке, оба в валенках. На груди у каждого — дисковый автомат, на голове — меховая ушанка… Вот уже можно разглядеть их лица… Высокий, в кожанке, — худощав, нос с горбинкой, на лице повязка. Другой — круглолицый и курносый, совсем еще мальчик… Вот они у соседнего дома. Постояли, осмотрелись и там что-то спросили, пошли дальше… На шапках у них красные пятиконечные звезды. У младшего на погонах красные лычки, у старшего — две маленькие звездочки. Уже слышно, как похрустывает снег у них под ногами… Еще несколько шагов, и они будут здесь!..

Медленным, размеренным шагом шли русские солдаты. От самой Волги, по снегу и грязи, сквозь пыль и зной шли они этим размеренным шагом — как ходят люди, собравшиеся в долгий путь. И зорко оглядываются, смотрят направо и налево, на лысые сады по горному склону, на зияющие окна домов: ведь они первыми вступали на землю, где еще минуту назад лютовал враг. И лица их строги. Наверху, в Крепости, порою еще рвутся мины, трещат винтовки. Поэтому лица их строги и бесстрастны, как их шаг.

Возле дома Ласло они на миг останавливаются. На ломаном венгерском языке обращаются к стоящим под аркой:

— Немет нынч?

В ответ звучит сначала детский, затем взрослый хор:

— Нынч! Нет немцев…

Яни, сын дворника, кричит:

— Смылись!

Серые, пристально глядящие глаза русских на миг задерживаются на бледных лицах тесно сбившихся в кучку людей, на мышино-серых личиках детей. Может быть, русские узнали свой хлеб в ручонках мальчишки?

— Нынч! — повторяют они и кивают. И шагают дальше. Размеренно и неотвратимо, как стрелки часов.

А люди стоят в воротах и смотрят им вслед. И словно дивятся про себя: только и всего?