Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я

• Название: Мишка, Серёга и я
• Автор: Ниссон Зелеранский
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Детская проза
• Год: 1977

«Мишка, Серёга и я» — повесть о трех друзьях и о «трудном» восьмом классе. В школе его называют восьмым «о», что означает «орда».

Три друга, три разных человека…

Один из них — фантазер и мечтатель, самый остроумный человек в классе. Второй друг — выдумщик, оптимист и задира. Третий — очень принципиальный и требовательный к себе человек. Он имеет большое влияние на своих друзей.

Им четырнадцать — пятнадцать лет, это очень сложный возраст. Возраст первых столкновений с жизнью, первой любви.

И хотя действие повести относится к шестидесятым годам, все, что происходит с героями, волнует нас и сегодня.

---

Серёга сзади потыкал меня прутом и весело сказал:

— Двинь меня разок — и сквитаемся.

Я обернулся, вырвал у него прут и швырнул его в сторону. Прут звякнул и откатился. Перепрыгивая через ступеньки, я побежал наверх.

— Рассердился, да? — послышался снизу голос Серёги. — Ну и дурак! Сам потом благодарить будешь.

Я не ответил.

Уже подбегая к нашему этажу, я столкнулся с Аней и Мишкой.

— Что вы там возитесь! — спросил Мишка. — Нас за вами послали.

Аня поспешно сказала, как будто эту новость необходимо было сообщить сейчас же:

— Кстати, Верезин, ты можешь не приносить мне «Жана Кристофа». Мне Миша обещал. Правда, Миша?

— А ты обещала взять его с собой на Курилы? — спросил я и, отодвинув Мишку плечом, стал спокойно подниматься дальше.

Аня ахнула.

— Дурак! — крикнула она мне вдогонку.

Я слышал, как она заплакала и как Мишка начал ее успокаивать. Потом к их голосам присоединился голос Серёги. Я почему-то вдруг почувствовал себя среди них посторонним. Может быть, потому, что меня скоро увезет отсюда мама?..

Мы закончили работу раньше, чем ожидали.

Когда я понял, что первая лампочка зажжется прежде, чем приедет мама, у меня отлегло от сердца. Это было спасением. Мне не придется совершать подлый поступок. Я не лишусь заслуженной радости и увижу первые результаты своего труда. Впрочем, если бы Григорий Александрович требовал от меня только этой жертвы, я бы ни секунды не колебался.

Мы уже сложили инструменты, а Виктор все еще ходил вдоль стен и при свете времянки придирчиво осматривал как бы наспех намалеванную, неровную алебастровую дорожку. Время от времени он недовольно качал головой (у нас перехватывало дыхание). Но бригадир только бормотал:

— Завтра придется подчищать. — И шел дальше.

У последнего угла Виктор особенно долго задержался. Потом, подмигнув Геннадию Николаевичу, он проговорил:

— Шабаш! Девки, открывайте пол-литры!

В комнате сразу поднялся шум. Девочки бросились открывать бутылки с виноградным соком. Из рук в руки передавались куски колбасы, конфеты, бумажные стаканчики.

Геннадий Николаевич подошел к выключателю.

— Все готовы? — спросил он.

— Погодите! — испуганно закричал Серёга. — Времянку же погасить надо!

Супин, который стоял ближе всех к переносной лампочке, обжигая руки, торопливо вывернул ее из патрона. Разом наступила темнота. Постепенно вырисовались очертания рук, протянувших стаканчики к одинокой лампочке под потолком.

— Включать? — взволнованно спросил Геннадий Николаевич.

— Ур-ра! — завизжала Ира Грушева.

Вслед за ней все грянули «ура». Меня кто-то облил виноградным соком. Мы кричали «ура», а свет не зажигался. В конце концов все смолкли.

— Геннадий Николаевич, что же вы не включаете? — послышался обиженный голос Мишки.

— Я уже десятый раз включаю, — растерянно ответил Геннадий Николаевич. — Не горит.

Когда Супин зажег времянку, лица у нас были сконфуженные и жалкие. Мы старались не смотреть друг на друга. У меня вдруг заломило спину.

— Вот и первая лампочка! — уныло сказала Ира.

— Предлагаю, — упрямо сказал Геннадий Николаевич, — не уходить, пока не добьемся своего. Верно, Виктор?

— А что? — крикнул Виктор. — Дело! Найдем, где наляпали, и минут за сорок все закончим.

— Кто хочет, может уйти, — поспешно добавил Геннадий Николаевич. — Мы не обидимся.

Ребята смотрели на нашего классного с немым обожанием. Раньше так смотрел на него только Мишка. Однако, услышав последние слова Геннадия Николаевича, мы возмущенно загалдели:

— Кто уйдет! Кто хочет? Никто не хочет! Мы не Синицыны! Пусть кто-нибудь попробует захотеть!

Именно в это время в дверях появилась испуганная и грозная мама…

XIII

Наверное, я был пьян. Едва я зажмуривал глаза, темнота начинала кружиться. Голова становилась легкой, почти невесомой. Я поднимал веки, но стенные панели ресторана, и фонтан, журчавший посредине зала, и голые бронзовые фигуры богинь, расставленные по углам, — все это еще минуту продолжало кружиться. Мне было очень весело.

Мы сидели за большим круглым столом. Еще недавно он выглядел чинно и строго. Сейчас его загромождали тарелки с остатками закусок, ваза, в которой лежало всего три яблока и наполовину съеденный апельсин, полупустые бутылки из-под вина. Хрустящая белая скатерть, которая так нравилась мне в начале вечера, была теперь в темных винных пятнах. Официант делал вид, что ничего не замечает. Но мне казалось, что он очень сердился. Я побаивался его. Когда он подходил, я с особенным оживлением обращался к Сашке или Григорию Александровичу.

Из тех людей, которые сидели за нашим столом, я знал только Гуреева, Званцева да отца Синицына — Викентия Юрьевича. Это был молодящийся, еще красивый человек с уверенными барскими жестами. На лице у него я заметил следы пудры. Остальных я видел первый раз в жизни. Если бы мне показали этих парней на улице, я никогда не поверил бы, что могу очутиться за одним столом с ними. Викентий Юрьевич с улыбкой объяснил, что все они в прошлом круглые отличники, а теперь «вольные казаки». Пощелкав ногтем по бутылке, Викентий Юрьевич сказал:

— Мальчики, есть тост.

Наступила тишина.

— Выпьем за те галоши, которые были на тех ботинках, которые были на тех ногах, которые привели нас сюда.

Все захохотали и стали чокаться. Мой сосед, чернявый парень с усиками, завопил:

— Долой! Галоши — девятнадцатый век. Пьем за каучук!

Григорий Александрович встал и, с рюмкой в руках обойдя стол, подошел ко мне.

— Чокнемся, старик, — сказал он. — Ты сиди, сиди!

Я пил уже седьмую рюмку. До этого мне приходилось пить только на семейных торжествах. Там мне разрешали выпить одну рюмку. Если вино было слабое, я выпивал две. Сейчас меня передернуло при мысли, что надо снова глотать эту кислую бурду. Но я не мог отказаться: надо мной уже и так смеялись.

— Не надумал? — испытующе спросил меня Званцев, мелкими глотками отхлебывая из рюмки. — Не надумал помочь другу в беде?

У Григория Александровича действительно была серьезная беда. Комиссия, которая проверяла его работу, нашла, что он не способен быть воспитателем. Его сняли, а тренером молодежной группы — это Званцев прибавил с нехорошей усмешкой — назначили одного из дружков Козлова.

Кроме того, Званцев случайно узнал, что Геннадий Николаевич собирается написать о нем в «Советский спорт». Он хочет добиться, чтобы Званцева вообще дисквалифицировали как тренера.

Григорий Александрович уверял, что все это, конечно, чепуха. Его якобы уже пригласили в другое спортивное общество. Представители не менее пяти обществ звонили ему на дом. Но он должен доказать, что комиссия была неправа. Это станет окончательно ясно, если вслед за Званцевым перейдут в другое общество лучшие его ученики, в том числе и я. Вернее, прежде всего я: комсомолец, почти отличник, зачинатель движения хозяев района, человек, о котором писала «Комсомолка», и, наконец, способный боксер.

Если нее Геннадий Николаевич в самом деле напечатает статью в газете, то мы, комсомольцы, хорошо знающие нашего тренера, должны написать опровержение.

Григорий Александрович рассказал мне все это, как только мы с Сашкой приехали в ресторан (я соврал маме, что еду в кафе-мороженое, и дал слово, что Григорий Александрович сам приведет меня домой не позже одиннадцати часов).

Тогда я очень испугался. Ведь комсомольское собрание категорически запретило мне тренироваться у Званцева. В то же время мне было стыдно отказывать Григорию Александровичу в помощи, хотя я, в сущности, уже принес ему одну жертву, уйдя со стройки.

— С удовольствием бы, — осторожно начал я, — но…

Званцев нетерпеливо выслушал все мои возражения.

— Так переходи в другую школу, — сказал он, — как Гуреев.

Я изумленно взглянул на Сашку.

— Григорий Александрович, я же не так говорил, — виновато сказал Гуреев. — Если Гарька перейдет, тогда и я…

— Вот и переходите вместе.

— Как, Гарик? Может, перейдем? — нерешительно спросил Сашка.

— А комсомольское собрание? — напомнил я. — Нет, Григорий Александрович, нам нельзя, — сказал я Званцеву. — Простите!

— Нельзя? — сердито сказал Званцев. — Андрей ведь переходит!

— Он же не комсомолец! — в один голос воскликнули мы с Сашкой.

— Не будем спорить, — миролюбиво сказал Званцев и добавил: — С твоей муттер я все-таки поговорю. А ты пока подумай.

— Подумаю, — охотно пообещал я. Мне очень хотелось поскорее кончить этот разговор. Слишком уж он становился опасным.

Сейчас Званцев опять начал его. Мелкими глотками отхлебывая из своей рюмки, он спросил: