Анатолий Кудрявицкий - Летучий голландец

• Название: Летучий голландец
• Автор: Анатолий Кудрявицкий
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1178-1

Известный московский музыковед Константин Алфеев пишет книгу об операх, основанных на легенде о «Летучем голландце». Внезапный поворот событий превращает Алфеева в изгоя, и ему приходится бежать из родного города. Он находит пристанище в уединенном доме на берегу реки и продолжает работу над книгой. С домом происходят странные превращения: он все более напоминает корабль. Параллельно с действием в реальной России 70-х годов разворачивается и действие на легендарном «Летучем голландце». Тем временем милиция и органы безопасности обнаруживают укрытие беглеца… Написанный в жанре магического реализма, «Летучий голландец» отличается отточенным стилем и увлекательным сюжетом.

Поэт и прозаик Анатолий Кудрявицкий родился в Москве, живет в Дублине (Ирландия). Работал редактором в журналах «Огонек», «Иностранная литература». Опубликовал книгу прозы и несколько сборников стихов. Лауреат международных поэтических премий.

---

– Сколько попыток мы сделали?

– Три, мой капитан. Но всё без толку.

– Три попытки, – в один голос сказали лекарь и кок, и глаза их в полутьме зазеленели рысьим блеском. – Ты проиграл спор, капитан. Теперь корабль наш!

Они встали, воздели руки – и как будто стали расти. Сама каюта стала просторнее, стены ее озарились странным зеленым светом. Лица кока и лекаря, хорошо видные теперь, оказались нарумяненными, как у женщин, брови были подведены, губы алели. Рубины в перстнях на пальцах этих двоих испускали красные лучи, плясавшие по потолку, по стенам, по столу. Такой луч попал на лицо Дирка, и боцман почувствовал: с ним творится что-то странное, по спине бегают мурашки, ноги холодеют.

Капитан, похоже намеренно напившийся до полного нечеловеческого спокойствия, бесстрастно взирал на эту игру теней.

– А кому из нас достанется капитан? – металлическим голосом спросила фигура, бывшая ранее коком, и вытянула длинный скрюченный указательный палец. – Спорила с ним я.

– Он достанется мне, – выкатила белые шары глаз другая фигура, и Дирк подумал: она напоминает короля Филиппа Второго, только в женском платье. – Сейчас увидишь.

Они стали играть в кости, и при каждом броске судно трещало по швам.

– Да, Смерть, он достался мне, – сказал прообраз Филиппа Второго.

Другая фигура швырнула кости на стол так, что ножка подломилась и все полетело на пол. Только сейчас Дирк понял: шторм прекратился, потому что качки уже не было.

И тут прямо на него устремились рубиновые лучи перстней, и Дирк увидел лица, страшнее которых никогда в жизни не видел.

– Тогда, может быть, этот мой? – со змеиной улыбкой спросила Смерть.

– Нет, его ждет та же участь, что и всех остальных на этом судне. Теперь корабль мой. Навсегда.

И Смерть исчезла, погасла, как фонарь. А вторая фигура обратила свой застывший королевский взор на Дирка.

– Помнишь того испанского купца? – прозвучал вопрос. – Выйди на палубу – там он лежит. Выброси его за борт.

И фигура исчезла так же, как и другая.

Капитан сидел молча, вперившись в пустоту. Дирк потряс его за плечо.

– Кто это был? – спросил он.

Капитан обратил к нему страшное лицо – все покрывшееся желтыми морщинами, как у столетнего старика.

– Кто с нами сейчас разговаривал? – повторил свой вопрос боцман.

– Это Смерть-при-жизни, – одними губами ответил капитан. – Теперь мы в ее власти. Мы осуждены вечно идти против ветра.

30

Когда небо запахивает полы своего вечернего халата и боль, которую несет в себе день, багровым шаром ускользает за горизонт, глаза созвездий смотрят на ночную жизнь сквозь темную пелену несуществования. «Смерть возьмет свое, но она не сможет взять всё», – млечно поет луна, чей свет маскирует бесконечность ночи. Сквозь мглу просачивается сон без сновидений, в котором беззвучно тонет наше прошлое. Наше настоящее зависит от того, проснемся ли мы; что же до нашего будущего, кто может сказать с уверенностью, что оно у него есть? Вот у наших дел иногда бывает будущее, и изредка даже у наших слов…

Такие неясные мысли бродили в голове полупроснувшегося Н., пока наконец звук упавшего с кровати на пол блокнота не разбудил его окончательно.

«Почему в сундуке нет записей?» – размышлял за завтраком Н., память которого проигрывала, как заезженную пластинку, его недавний визит на чердак. Но потом он вспомнил: старые шкиперы не любили делать записей, иногда только денежные подсчеты вели. Приходится до всего додумываться самому. У Вагнера «пытка бессмертием», «скитания», «лишь раз в семь лет разрешено сходить на берег»… Да ведь это не проклятие, а испытание. В чем же может заключаться проклятие?

Н. вспомнил себя и подумал: в вечной неудаче. В том, чтобы тлеть, а не пылать, мерцать, а не сгорать. И ветер распахнул окно и согласно завыл в комнате.

«Да, в невозможности сгореть, в отсутствии кислорода для этого горения, – сказал себе Н. и закрыл окно. – Жить как Эйнштейн среди эскимосов, все время идти против ветра, что сдувает тебя обратно, туда, откуда пришел. И никакая женская любовь тут не поможет, сколько ни бросайся Сента со скалы, в третьем ли акте или хоть в каждой картине. Но есть, есть в этой опере проклятие, и вот оно: "Вокруг судна море неспокойно, у его бортов пенятся волны, тогда как повсюду поверхность моря неподвижна и гладка"».

31

«Бежать, – решил Дирк. – Шторм стих, можно спустить шлюпку. Ни секунды дольше на этом проклятом корабле!»

На онемевших, негнущихся ногах он приковылял на палубу. Ослепительно светило солнце. Палуба была пуста, буря смыла все – и шлюпки, и фальшборт, и… людей? Никого, только обрывки парусов чуть трепещут на вантах. И – тело лежит у мачты. Тело того испанца. Мертвое тело.

Дирк подошел, взял труп за ноги, подтащил к борту и бросил в воду.

– До завтра! – сказал, падая, мертвый испанец и скрылся в прозрачной голубой воде.

Дирк почувствовал, что волосы у него на голове встали дыбом. Он осмотрелся. Корабль штилевал в открытом море.

«Я один, – сказал себе Дирк. – Нет, я и капитан».

Потом пришла следующая мысль: может, и остальные где-то на корабле? И он пошел к кают-компании. Еще не дойдя, он услышал веселые голоса и вздохнул с облегчением: обошлось. Вот он открыл дверь. Кают-компания была пуста. Но звенели пивные кружки, звучал разговор. Ван дер Вейде рассказывал какую-то историю, потом все начали ее обсуждать.

– Эй! – заорал боцман. – Хоть кто-нибудь меня слышит?

Но разговор продолжался, и никто не спешил ответить.

Дирк пулей выскочил из кают-компании. Решив, что у него, должно быть, испарина на лбу, он собрался отереть пот шейным платком. Но у него не было платка. У него не было тельняшки, портов, башмаков. У него не было шеи. У него не было тела. Только голос. И еще незримые конечности. Руки, чтобы каждый день сбрасывать с палубы мертвого испанца, ноги, чтобы к нему подойти.

32

«В сущности, опера начинается там, где кончается легенда. В легенде главное – предыстория, в опере – последствия, самопожертвование Сенты и самого "Летучего голландца", возвышенная любовь и прочее в том же романтическом духе. Единственное, что в опере интересно с точки зрения сюжета, – попытка показать конец "Летучего голландца", то есть спасение. Спасение от чего? От непрерывных скитаний по океану, от одиночества. Но неужели спасение от одиночества – лишь в окончательной гибели? Что же делать тогда "Летучему голландцу" не оперного, а реального мира? Тому, чья печаль "глубока, как море, по которому он плавает"? Сводить счеты с нежизнью или продолжать ее жить, исследовать глубины неприютного мира – собою? Для нас, сторонних наблюдателей, главное в истории "Летучего голландца", как мы уже говорили, – предыстория, для него же самого – последующее плавание, возможность видеть города и страны, странствовать по векам и океанам, быть одиноким и свободным… "Корабль его без якоря и сердце его без надежд"».

Н. сидел на террасе своего странного дома и, вбирая всем объемом легких влагу подступающего дождя, писал, писал…

«Считается, что "Летучий голландец" – единственная опера на этот сюжет. На самом деле она не единственная. Есть еще одна опера – и она, быть может, в большей мере выражает суть легенды, чем произведение Вагнера. Это "музыкальное действо" Венсана д'Энди "L'Etranger", то есть «Чужестранец». Этот самый Чужестранец живет на берегу моря среди французских рыбаков, но составляет с ними разительный контраст: он печален и благороден, готов поделиться уловом с нуждающимися, они же – грубы, злы, подозрительны и потому отвергают его – он для них чужой. Эта жизнь среди недостойных – вот истинное проклятие, более страшное, чем проклятие "Летучего голландца". Одна лишь девушка любит Чужестранца, да и как обойтись без такой хорошей девушки в опере? Иначе, глядишь, и оперы бы не вышло. Но вот Чужестранец открывает свою сущность: "Мое имя? У меня его нет… Я тот, кто мечтает. Я тот, кто любит. Любя бедных и безутешных, мечтая о счастье всех людей, братьев, я прошел через много миров. Я долго плавал и по всем морям…" Стоп. Ибо дальше начинаются чудеса с драгоценными камнями, погружение влюбленных в пучину морскую, иначе говоря, весь арсенал романтических атрибутов. Для нас интересно, что герой не просто странствует, а ищет. "Под знойным солнцем Востока, среди белых полярных океанов" разыскивает две вещи: красоту и любовь. И находит – и тогда погибает. Не потому, что сам не создан для счастья, а поскольку для счастья не создан этот конкретный мир, населенный этими конкретными людьми.

По музыке же лучшая у Венсана д'Энди – самая ненатуральная сцена, когда в море брошен волшебный изумруд, окрашивающий море вплоть до горизонта в "сверхъестественный зеленый цвет" и заставляющий воды "бурно вздыматься". Самые неправдоподобные вещи порою будят фантазию художника…

Обе оперы не так уж часто идут на сцене, хотя "Летучий голландец", конечно, чаще. Премьера «Чужестранца» состоялась в Брюсселе седьмого января 1903 года, ровно через шестьдесят лет после первого представления вагнеровского "Летучего голландца" в Дрездене, второго января 1843 года. Еще через шестьдесят лет, в 1963 году, окончил полный курс истории музыки в Московской консерватории пишущий эти строки…»