Орест Высотский - Николай Гумилев глазами сына

• Название: Николай Гумилев глазами сына
• Автор: Орест Высотский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-235-02568-7

Ядро настоящего сборника составляют впервые публикуемые в полном объеме биографические записки о ярчайшем поэте Серебряного века Николае Гумилеве, составленные его сыном Орестом Высотским, также поэтом, до конца своих дней работавшим над книгой об отце. Вторая часть сборника — это воспоминания о Николае Гумилеве, собранные и прокомментированные известным специалистом по русской поэзии, профессором Айовского университета (США) Вадимом Крейдом. Эти материалы Крейд расположил «сюжетно» — так, чтобы у читателя создалось наиболее полное представление о драматичной и захватывающей биографии поэта, в эпоху крушения империи воспевавшего державное отечество, отважного воина, путешественника, романтика.

Книга иллюстрирована уникальными фотодокументами.

---

Среди друзей Николая Степановича, тяжело переживавших утрату, царило недоумение: за что его казнили? Кто-то утверждал, что в трагедии отчасти повинен сам поэт. Георгий Адамович писал: «В Гумилеве было много ненужного, мальчишеского в его постоянных громких заявлениях: „Я — монархист“… в сочинении им прокламаций». Одоевцевой очень импонировал образ Гумилева-героя, возглавившего заговорщиков. Редактор первого 4-томного собрания сочинений Гумилева, изданного в 60-е годы в Вашингтоне, Г. П. Струве обосновывает схожую версию: «Отрицательное отношение к новому режиму было общим тогда для значительной части русского интеллигентского общества… Гумилева от многих отличало его мужество, его неустрашимость, его влечение к риску и тяга к действиям… Неправильно думать, что в так называемый заговор Таганцева он оказался замешанным более или менее случайно».

Другие, хорошо знавшие Гумилева, вообще сомневались в существовании заговора: слишком нелепой выглядела сама мысль о вооруженном восстании, когда гражданская война завершилась победой большевиков. Советская власть укрепилась, в стране был объявлен нэп, отменена продразверстка — и вдруг 250 заговорщиков задумали свергнуть существующий строй. На такое могли решиться только фанатики, идущие на верную смерть. Однако список расстрелянных никак не напоминал образ самоубийц. Казнили 61 осужденного. Из них восемь — ученые, люди творческого труда. Семь матросов из мятежного Кронштадта, 16 бывших офицеров (в основном поручиков), после революции служивших советской власти. Это очень странный список: в нем революционные матросы Балтфлота и монархист Попов, граф Шуленбург и какая-то девица Зубер, занимавшаяся контрабандой, скульптор князь Ухтомский и двадцатичетырехлетний крестьянин член РКП Лапин.

Журналист Волковысский и поэт Николай Оцуп считали весь заговор плодом фантазии сотрудников Петроградской Чека. Это предположение выглядит вполне обоснованным, тем более что понадобились самые изощренные методы, чтобы выбить из арестованных нужные показания. А. И. Солженицын пишет, что Таганцев 45 дней отказывался отвечать следователю Якову Агранову, но в конце концов назвал всех членов ПБО в обмен на письменное обещание Агранова никого не расстреливать. Очень возможно, что следователь добился нужных показаний, просто избивая и шантажируя допрашиваемого.

Делегация Волковысского, Ольденбурга и Оцупа, ходившая к председателю ЧК Семенову, не добилась результатов. Не возымело действия и ходатайство, 5 августа направленное в Петроградскую ЧК: «По дошедшим до издательства „Всемирная литература“ сведениям сотрудник его Николай Степанович Гумилев в ночь на 4 августа был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилев является ответственным работником в издательстве „Всемирная литература“ и имеет неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем рассмотрении дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождении Н. С. Гумилева от ареста». Долгие годы ходили легенды о заступничестве Горького у В. И. Ленина, о телеграмме, якобы посланной Лениным Зиновьеву. Однако, как пишет свидетель Н. Я. Мандельштам, на самом деле Горький, оповещенный об аресте Гумилева, обещал Оцупу что-то сделать, но хлопотать в Москву так и не поехал, и никакой ленинской телеграммы не было.

В «деле» имеется ходатайство с просьбой отпустить Гумилева под поручительство М. Горького, М. Лозинского, Б. Харитонова, А. Машарова. Но этот документ приобщен к другим материалам только 4.09.1921, то есть спустя несколько дней после казни.

Гумилеву инкриминировали участие в составлении прокламаций контрреволюционного содержания, получение денег на технические надобности и обещание связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов и офицеров. Ни одно из этих обвинений не подтверждено ни доказательствами, ни свидетельскими показаниями. Да и сами обвинения абсурдны. Какие «технические надобности» можно было осуществить, имея 200 тысяч обесцененных рублей? Такой суммы едва хватило бы на 3–4 буханки хлеба. Причем даже этих денег при обыске не оказалось, было изъято только 16 тысяч. В деле подшита расписка Мариэтты Шагинян о получении от Гумилева 50 тысяч рублей. Но Шагинян на допрос не вызывали.

Кого Гумилев обещал «связать с организацией в момент восстания»? Осипа Мандельштама, Ирину Одоевцеву, Иванова, Ходасевича, Нину Берберову, Корнея Чуковского с сыном? Вздорность подобных обвинений очевидна каждому.

Существует предположение, что следствие получило нужные ему сведения, допросив Одоевцеву. В ее воспоминаниях о последних днях Гумилева говорится, что он будто бы показал ей ящик с деньгами и рассказывал все про ячейки, даже называл людей. Однако этим воспоминаниям нельзя доверять: они написаны по прошествии многих десятилетий и, возможно, основываются на официальном сообщении в «Петроградской правде», а вовсе не на запомнившихся разговорах мемуаристки с Гумилевым.

Одоевцева отзывается о следователе Якобсоне как об умном, культурном человеке, знавшем на память стихи Гумилева. Действительно ли он их знал — неизвестно, но вот отчество поэта путал: трижды в материалах дела Гумилев назван Николаем Станиславовичем.

«Обвинительное заключение» следователь заканчивает фразой: «На основании вышеизложенного считаем необходимым применить по отношению к гр. Гумилеву Николаю Станиславовичу, как к явному врагу народа и рабоче-крестьянской революции, высшую меру наказания — расстрел». Оказывается, смертный приговор был вынесен не судом, даже не «особым совещанием», а самим следователем. Такого не бывало даже при Ежове!

В 1987 году государственный советник юстиции второго класса Г. А. Терехов, ознакомившись с делом Гумилева, впервые сообщил, что никаких обвинительных материалов, которые изобличали бы поэта в участии в антисоветском заговоре, там нет. Содержится лишь доказательство, подтверждающее недонесение им о контрреволюционной организации, в которую он вступил. По законодательству 1921 года это могло считаться тяжким преступлением. Оттого Терехов не находил оснований для реабилитации.

Свой вывод он мотивировал так: «Мотивы поведения Гумилева зафиксированы в протоколе его допроса; пытался его вовлечь в антисоветскую организацию его друг, с которым он учился и был на фронте». Кто же этот «друг»? Фамилия «друга» не указана, очень возможно, что «другом» был любой провокатор. В показаниях Гумилева, содержащихся в деле, упоминается некий поэт Борис Верин. Не он ли?

Поговаривали, что сам Зиновьев, кем-то информированный, находил Гумилева подозрительной фигурой. Называлось в связи с его делом также имя Федора Раскольникова (Ильина), весьма видного политического деятеля красного Петрограда. Правда, в 1920 году он был назначен послом в Афганистан, но в Петрограде у Раскольникова оставалось много друзей-единомышленников. Тут могли быть и причины личного характера: Раскольников, безусловно, знал о романе Гумилева с Ларисой Рейснер. А Рейснер в 1918 году стала женой Раскольникова и получала от него такие письма: «К сожалению, гумилевщина — это яд, которым заражены даже некоторые ответственные коммунисты». Вспоминая С. А. Колбасьева, служившего переводчиком посольства в Кабуле, Раскольников опять писал про «гнилой дух гумилевщины, который… заражает воздух». О самом Гумилеве в том же письме сказано: «Органический белогвардеец, не по убеждениям, а по духу, по настроению, он в то же время обладает всеми отвратительными чертами деклассированного интеллигента».

Красный террор, помимо многого другого, имел цель «оздоровить классовый состав общества». Последовательно уничтожалась самая активная, деятельная часть интеллигенции, которую невозможно превратить в покорных рабов. Говоря о казни Гумилева, эмигрант Андрей Левинсон в 1921 году писал: «Удивляться ли тому, что его убили? Такие люди несовместимы с режимом лицемерия и жестокости, с методами растления душ, царящими у большевиков».

На долгие годы — до весны 1986-го — имя Гумилева было вычеркнуто из истории русской литературы. Саму мысль о том, что в отношении его могла быть допущена несправедливость, с порога отвергали не только партийные функционеры. Писатель Константин Симонов утверждал: «Некоторые литераторы предлагали чуть ли не реабилитировать Гумилева через органы советской юстиции, признать его, задним числом, невиновным в том, за что его расстреляли в 21 году. Я лично этой позиции не понимаю и не разделяю. Гумилев участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — это факт установленный». Правда, Симонов предлагал, невзирая на этот «факт», опубликовать лучшие стихотворения Гумилева, не допуская и мысли, что поэт погиб безвинно.

И только по прошествии семидесяти с лишним лет стали появляться публикации, в которых вещи были названы своими именами: Гумилев — жертва террора, а его мученическая судьба воспринимается как пример героики и благородства.