Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

• Название: Красногрудая птица снегирь
• Автор: Владимир Ханжин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00611-7

Железные дороги… О тех, кто связал с ними свою судьбу, вот уже несколько десятилетий пишет Владимир Ханжин. В этой книге два его романа: «Крутоярск-второй» — о героике эпохи реконструкции транспорта в 50-х годах, «Красногрудая птица снегирь» — роман, обращающий нас к сегодняшним проблемам железнодорожников.

---

А вот такая фамилия — Пирогов — звучит. На узле, на отделении, на дороге говорят — это придумал Пирогов, это пироговское. И это его, и это. И даже когда ему было плохо, люди говорили — неудача Пирогова, поражение Пирогова.

Ишь ты, как вышагивает по комнате. Уверенность-то какая!

Она видела, что он увлекся, ничего не замечает, захваченный своими мыслями, и все-таки раздражение нарастало в ней. «Еще неизвестно, милый, выйдет у тебя с этим индукционным торможением или нет, не повторится ли та несчастная история…» Она понимала, что скверно так думать, не следует так думать. Досадуя на себя, мучаясь противоречивостью чувств, простонала: «Господи, да что я за человек такой?!»

Пирогов снова сел в кресло:

— …Что-то я распустил перья?.. Проблема частная, в объеме государства — капелюха, а я тут… Будто закон всемирного тяготения открыл. Золотое яйцо снес. Наверно, я похож на ребенка, который плещется в мелководном озерце, а ему представляется, что это — океан. Каждый раз, когда задумываю что-то новое, мне кажется, что я бросаюсь в океан. Ладно, пусть хоть кажется. Каждому своя глубина. Кстати, механизированные горки необходимо…

Он осекся и замолчал.

— Что необходимо? — Она сознавала, что выдает себя, что у нее слишком многое написано на лице. И голос ее выдает. Надо справиться с собой, улыбнуться. — Что необходимо, Олег?

— …Что-то Алексей долгонько? Не отпустили, видимо.

— Так что ты еще насчет горок?

Но он уже смотрел на нее отчужденно.

— Я, пожалуй, пойду.

— Но ты обещал ей. — Ксения кивнула в сторону Олиной комнаты.

Пирогов заколебался было. Но представилось: он сядет за стол рядом с Ксенией, надо будет поднять рюмки, чокнуться…

— Нет, пойду.

Провожая его, она задержалась в открытой наружной двери. Возник сквозняк, в большой комнате распахнулась форточка, и дверь, выскользнув из рук Ксении, захлопнулась. Ксения без цели стояла в передней. После громкого, гулкого удара двери особенно отчетлива была тишина квартиры. Сердце тоскливо ныло, хотелось бежать от себя, от своих мыслей.

Она вернулась в комнату, где сиротливо стоял сервированный стол. На белой скатерти, предусмотрительно накрытой прозрачной полиэтиленовой пленкой, в окружении хрусталя, серебра, фарфора — закуска. Не бог весть какая обильная. Можно было бы побольше, побогаче. Ксении сделалась противна ее прижимистость.

Она убрала со стола предназначенный Пирогову прибор, рюмку и фужер. Хоть не будет напоминать, что он был и ушел. Открыла дверцу серванта — поставить тарелки.

Внизу, в глубине серванта, прижавшись к стене, стояла шкатулка. Сработанную кустарями-вятичами, купленную давным-давно, кажется во время командировки, проездом, в Кирове, шкатулку эту бог знает сколько времени не вытаскивали из серванта.

В ней хранились воинские награды мужа.

Ксения достала ее. Шкатулка неярко блеснула лаком. Ксения подняла крышку. Медали, ордена. Они посверкивали золотом и серебром, красной и белой эмалью. Ксения смотрела на них и думала: за двадцать с лишним лет супружеской жизни Алексей никогда не надевал свои награды и даже орденские колодки прикалывал к пиджаку всего несколько раз. Может, пять, может, десять, не более… Ксения взяла орден Красного Знамени, положила на ладонь. Винтик, что был на тыльной стороне ордена, слегка уколол, и у нее гулко — так, что отдалось во всей груди, и, наверное, даже в руках, в ногах, — ударило сердце. Ей увиделся Алексей. Большой, сильный. А ведь его могло не быть. Смерть, наверное, тысячу раз проходила рядом, и, значит, его тысячу раз могло не быть. А он живет и молчит о том, что смерть тысячу раз проходила рядом, что он честно воевал. У него орден Красного Знамени, и вот эти ордена и медали, он заслуженный человек, почетный человек.

У нее сжало, стеснило горло, и она едва не разрыдалась вдруг.

Ей услышалось тихое покряхтывание. Оно доносилось из комнаты Оли. Ксения не сразу сообразила, что это ребенок. Она забыла, что он есть, что он дома — тут вот, рядом.

Она осторожно вошла в комнату дочери. Оля спала, а малышка лежала с открытыми глазами, слегка ерзала, но не плакала. Лицо у нее было спокойное, даже довольное — сразу видно, человек выспался. Ксения, страшась сделать малышке больно, неловко подсунула под нее руку. Конечно, мокрая, надо перепеленать. Но не будить же дочь.

Когда Оля была вот такой, заботы о ней легли на бабушку — ее, Ксении, маму. Бабушка была молодец. Сразу взяла ребенка на руки так, как если бы всю жизнь только тем и занималась, что выхаживала таких вот крошек. И с первого же раза перепеленала девочку уверенно, ловко, туго. У Ксении никогда так не получалось.

Ксения расчистила место на столе. Ей пришлось напрячь память, чтобы правильно разложить пеленки. Потом она наклонилась к малышке и развернула ее. Та крепко сжала кулачки и смешно потянулась. Лицо ее выражало довольство. Все так же страшась причинить ребенку боль или, хуже того — что-то повредить, сломать, Ксения стала поднимать внучку. Малышка не закричала, не заплакала. Она с доверчивым любопытством смотрела на Ксению и словно бы даже тянулась к ней. А когда Ксения подняла девочку, та удивительным образом сама уютно расположилась на руках у бабушки и прижалась к ее груди всем своим упругим и бесконечно мягким, теплым бархатным тельцем.

Все перевернулось в Ксении. Нежность к этому сладостно хрупкому, беззащитному существу заполнила ее до краев. Покрывая малышку поцелуями, она подумала, что сделает все для ее счастья. Это была упоительная, светлая, страстно зовущая к жизни мысль.

БЕЗ ОКОНЧАНИЯ

В электромашинном цехе Ручьевского локомотивного депо — том цехе, где ремонтируются двигатели электровоза, его основа основ, — над оглушительно гудящим морем станков, аппаратов, пневмоинструментов, бегущих автокаров нависает, вклиниваясь в огромное помещение прямоугольным мысом, открытая металлическая терраса. На нее ведет крутая, в два марша лестница, тоже металлическая. На террасе по периметру слесарные верстаки, а в середине модели будущих машин — причудливые, обнаженные конструкции, словно бы сотканные из несметного числа проводов и мелких деталей: хозяйство Пирогова, слесарно-сборочное отделение экспериментального цеха. В стене, от которой начинается терраса, — неширокий проем, за ним коридорчик с двумя дверями. Первая — в кабинет Пирогова и старшего мастера, вторая — в конструкторскую цеха.

У Пирогова сидит Баконин. К начальнику экспериментального на этот раз у него нет какого-либо дела. Просто не смог не повидать, оказавшись в Ручьеве. Время у Баконина расписано по минутам, он даже пальто не снял, лишь положил на стол пыжиковую свою шапку, поблескивающую мокрыми остриями шерстинок, — на улице обильно идет снег.

Вот уже более года, как Баконин работает в Москве. Долгушин забрал его к себе.

— Рад, что мы с вами хоть вот так, накоротке… — Баконин поворачивает руку, смотрит на часы. — Будете в Москве — никаких гостиниц. Ко мне. Наговоримся досыта.

— Вы сейчас в Старомежск?

— Да, скорым.

В кабинет входит старший мастер, останавливается в нерешительности у двери, косясь на Баконина.

— Что? — спрашивает Пирогов.

— Да нижние ползунки… Бьемся, бьемся… Надо бы вам самому.

Баконин берется за шапку:

— Идите, Олег Афанасьевич, идите! Все равно мне пора.

…Снег сыплет и сыплет. Даже на деповском дворе не успевают убирать его. Баконин идет глубокой тропой, протоптанной на междупутье.

На Средне-Восточной он сейчас как член министерской бригады «расшивальщиков», возглавляемой тем же Долгушиным. Пожарный выезд. Плохо на дороге. Даже график пассажирского движения полетел в тартарары. Поезд, которым ехал из Москвы Долгушин с бригадой, застрял в пятидесяти километрах от Старомежска. Глеб Андреевич хотел выслать машину, но Долгушин отрубил ему в сердцах по телефону: «Хочешь нас в глазах пассажиров посмешищем сделать — железнодорожное начальство автомашиной спасается».

Ручьевцам Баконин не бог весть как помог. Ну, изучил обстановку: когда вызывал к аппарату Долгушин или Москва, мог ответить на вопросы. Ну, призвал, нажал, кое-кому задал трепки. Ну, посоветовал кое-что, до чего ручьевцы и сами додумались бы. Набор срочных средств, к которым прибегают в таких обстоятельствах, известен. Другое дело, насколько они эффективны. Он не апостол, чуда не сотворил. И Долгушин тоже не сотворит. Есть только одно, чего не могут командиры Средне-Восточной и что может Долгушин: снять с дороги часть работы. Часть грузопотока, который должен пройти по ней транзитом, пустить в обход, по другим дорогам. Прежде в трудные зимы это не раз делалось. Выручить за счет государства: кружной путь — дорогой путь. И за счет других дорог, рискуя при этом осложнить положение на тех, других, дорогах: зима — везде зима. Зато избавление дорогому Глебу Андреевичу: зима похозяйничает еще с месяц, и он опять на коне. Ну, будет конь иногда спотыкаться, а все ж не теперешняя кризисная ситуация. Никто не подсчитает, во что обошлась она государству. Все забудется, как забывалось прежде.