Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

• Название: Обнаженная Маха
• Автор: Винсенто Бласко Ибаньес
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2014

Пронзительный, чувственный шедевр Бласко Ибаньеса более ста лет был под запретом для русского читателя! Страсть и любовь, выплеснутые автором на страницы книги просто завораживают и не отпускают читателя до последней строки…

---

Она первая овладела собой. Поднялась на постели, отразившись черным силуэтом на светлом фоне окна, и окликнула художника, пристыженно молчавшего, притаившегося в темноте.

— В конце концов... это должно было случиться, — спокойно сказала графиня. — Мы играли в опасную игру, и по-другому закончиться она не могла. Теперь я понимаю, что всегда тебя любила, что ты единственный, кого я могу любить.

Реновалес тоже сел на кровати, и только две тени слились в одну на мерцающем фоне окна. Они обнялись крепко-крепко — словно стремились раствориться друг в друге.

Руки Кончи ласково прибрали со лба художника пряди его буйного волос... Она посмотрела на него влюбленными глазами, легко коснулась губ поцелуем и нежно прошептала:

— Мариано, властелин сердца моего... Я люблю тебя, обожаю. Буду твоей рабыней... Не бросай меня никогда... А если бросишь, я поползу за тобой на коленях... Ты не знаешь, как я тебя буду любить!.. Теперь ты мой — ты ведь этого хотел... милый мой гений ... чудище любимое... великанище... идол мой!

V

Как-то — дело было в конце октября — Реновалес заметил, что его друг Котонер чем-то обеспокоен.

Маэстро шутливо расспрашивал о его работе реставратора в старинной церкви. Старый художник вернулся в Мадрид растолстевшим, более веселым, он весь прямо лоснился каким-то сытым поповским блеском. «Ты привез от своих каноников корзину здоровья» — сказал ему Реновалес. Епископский стол, уставленный вкусными блюдами, был для Котонера сладким воспоминанием. Он со всеми подробностями рассказывал, что на нем было, и на все лады расхваливал добрых сеньоров, которые, как и он, не мучаются от суетных желаний и знают одну только страсть: вкусно и изысканно поесть. Маэстро потешался над простодушием добрых отцов, представляя, как пополудни, после службы, они собирались у лесов и любовались работой Котонера; с каким почтением домашние священники и другие жители епископского дворца ловили каждое слово дона Хосе и удивлялись, что художник, друживший с кардиналами и учившийся живописи в самом Риме, может быть таким простым и добродушным.

Но в тот день, после второго завтрака, Котонер показался Реновалесу слишком серьезным и молчаливым, и маэстро начал допытываться у друга, что его беспокоит. Кому-то не понравилась его реставрация? Или ему нужны деньги?.. Котонер отрицательно покачал головой. Речь идет не о нем. Его беспокоит состояние здоровья Хосефины, с нею что-то не так. Разве это не заметно?

Реновалес только пожал плечами. То же, что и всегда: неврастения, диабет, все эти запущенные болезни, от которых она не хочет лечиться, пренебрегая предписаниями врачей. Она еще больше похудела, но вроде стала немного спокойнее. Плачет меньше. Правда, почти не разговаривает и, кажется, хочет одного — забиться в какой-нибудь угол и сидеть, грустно глядя перед собой и ничего не видя.

Котонер вновь покачал головой. Оно и не удивительно, что Реновалес ничего не замечает.

— Ты живешь очень странной жизнью, Мариано. Вернувшись из своего путешествия, я не узнал тебя — ты совсем изменился. Раньше не мог жить, чтобы не рисовать, а теперь неделями не берешь в руки кисть. Куришь, поешь, ходишь по мастерской и вдруг выбегаешь из дому и мчишься... сам знаешь куда. И я знаю, и жена твоя, пожалуй, догадывается... Итак, развлекаемся, маэстро?.. А до других нам никакого дела нет! Но пора тебе, человече, спуститься с неба. Посмотри, что делается вокруг тебя, прояви хоть каплю внимания к больной.

И добрый Котонер начал сердито выговаривать маэстро. Разве можно так себя вести как он? То и дело просто вспыхивает, будто от нетерпения, выбегает из дому, а когда возвращается, то на устах у него играет улыбка, глаза мечтательные — сразу видно, куда и зачем ходил.

Старый художник был встревожен тем, что Хосефина с недавних пор просто тает на глазах, хотя, казалось бы, куда уж ей дальше худеть? Бедолага кашляет, и этот какой-то плохой кашель — то глухой, то хриплый и надрывный, — от которого ее всю трясет, беспокоил Котонера.

Надо показать ее врачам.

— Врачам! — воскликнул Реновалес. — А зачем? Целый факультет медицины побывал в этом доме! И что толку? Она никого не хочет слушать, отказывается от любого лечения — возможно, нарочно, чтобы подразнить меня. Ничего страшного с ней не происходит — ты просто ее не знаешь. Хотя от нее действительно остались одни кости и кожа, но увидишь — она еще переживет и тебя и меня.

Голос художника дрожал от гнева. Видимо, для него стала совсем невыносима мрачная атмосфера этого дома, в котором он не знает другой радости, кроме воспоминаний о радостях, которые узнал в чужом доме.

Котонер добился, чтобы Реновалес позвал врача — тот был его давним другом.

Хосефина вознегодовала, поняв, что состояние ее здоровья вызывает тревогу. Она чувствует себя хорошо. Простудилась — только и всего, осенью она всегда простужается. И в ее сердитом, обиженном взгляде художник прочитал, что жена считает его заботы чистейшим лицемерием.

После осмотра больной художник и врач вышли в мастерскую, чтобы поговорить наедине. Казалось, врач не знал, что сказать. Делать какие-то определенные выводы рано... Трудно предугадать настоящие возможности этого измученного организма, так цепко хватающегося за жизнь... Поэтому врач воспользовался уклончивыми рекомендациями, как часто делают люди его профессии. Надо бы вывезти ее из Мадрида... подышать чистым воздухом... изменить образ жизни...

Реновалес возразил. Куда они поедут в начале зимы, ей и среди лета захотелось домой! Врач пожал плечами и выписал рецепт. По выражению его лица было ясно, что он считает себя обязанным что-то написать, не может уйти, не оставив хоть какой-то бумажки. Он посоветовал мужу постоянно следить за состоянием больной и объяснил, каких именно симптомов следует остерегаться. Перед тем как уйти, еще раз пожал плечами, демонстрируя этим свою полную растерянность.

— В конце концов... Кто знает... Бывает по-разному! Организм человека способен на неожиданные реакции, он таит в себе превосходные резервы для самозащиты...

Эти загадочные утешение встревожили Реновалеса, и он начал украдкой наблюдать за Хосефиной. Прислушивался к ее голосу, смотрел на нее, когда она его не видела. Они уже не спали вместе. После женитьбы Милито отец переселился в комнату дочери, и они разбили цепь, приковывающую их, как рабов, к общему ложу, где они уже давно не могли спокойно отдыхать. Но Реновалес считал своим долгом каждое утро навещать жену.

— Хорошо выспалась? Может, чего-то надо?

Она смотрела на него враждебно, отрешенным взглядом.

— Ничего мне не надо.

А для большей убедительности еще и поворачивалась к нему спиной.

Художник воспринимал ее неприкрытую враждебность с кротким смирением. Это его обязанность — а вдруг она скоро умрет! Но такая возможность нисколько не волновала его, он оставался равнодушным и сердился на самого себя. Безжалостно укорял себя за бесчувственность, за полное безразличие к состоянию больной, за то, что не чувствует к жене ничего, кроме мимолетных угрызений совести.

Как-то пополудни, дело было в доме графини де Альберка, после дерзких развлечений, которыми любовники будто бросали вызов священному покою гранда, вернувшегося из путешествия, художник робко заговорил о своей жене.

— Я теперь буду приходить реже — пусть тебя это не удивляет. Хосефина очень больна.

— Действительно, очень? — переспросила Конча.

И в глазах ее замелькали злорадные огоньки, которые показались Реновалесу знакомыми: те же, что не раз танцевали перед ним в темноте, беспокоя его совесть, как блики адского пламени.

— Трудно сказать. Но, думаю, как-то обойдется.

Он чувствовал потребность лгать. Утешал себя, умаляя серьезность болезни. Надеялся этой ложью и самообманом развеять острую тревогу, которая донимала его, словно иглами. Таким образом он пытался найти себе оправдание, вел себя как человек, обманывающий самого себя, делающий вид, что не осознает всей тяжести своего преступления.

— Ничего страшного, — говорил он дочери, которая, встревоженная видом матери, каждый вечер приходила ночевать около нее. — Насморк, зимняя простуда. Когда потеплеет — все пройдет.

Он велел топить во всех комнатах; в доме стало жарко, как в печке. Не чувствуя никакого волнения, художник неоднократно громко повторял себе, почти выкрикивал, что у жены только простуда, а тем временем внутренний голос твердил: «Ложь! Она умирает. Умирает, и ты это знаешь».

Симптомы, о которых говорил ему врач, появлялись с жуткой закономерностью, нанизывались один на другой. Сначала он замечал только, что Хосефину почти все время трясет, как в лихорадке, а вечером у нее появлялась ломота. Потом она начала ужасно потеть — от обильного пота простыни на ее кровати утром оказывались насквозь мокрые. Это жалкое тело прямо на глазах истончались, усыхало, словно сгорало на невидимом огне. Она кашляла без остановки, тяжело хрипела и жаловалась на постоянную боль в груди. Дочь кормила ее, как ребенка, с ложечки, но из-за кашля и рвоты Хосефина не могла ничего проглотить. Язык у нее сделался совсем сухой. Она жаловалась, что внутри ее печет как огнем.