Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

• Название: Обнаженная Маха
• Автор: Винсенто Бласко Ибаньес
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2014

Пронзительный, чувственный шедевр Бласко Ибаньеса более ста лет был под запретом для русского читателя! Страсть и любовь, выплеснутые автором на страницы книги просто завораживают и не отпускают читателя до последней строки…

---

Казалось, идя по гулкой, полой земле, посетитель сей печальной обители ежесекундно рисковал провалиться — так нетверда она была под ногами. Приходилось идти очень осторожно, обходя ямы, которых было на кладбище множество; нередко под провалившемся надгробьем с потускневшими золотыми буквами и фамильным гербом виднелись тонкие кости скелета и небольшой череп — жалкие останки женской головки с черными провалами глазниц, сквозь которые, как сквозь ворота, сновали туда сюда цепочки муравьев.

Художник шел, вздрагивая, он был расстроен и глубоко разочарован. Все его розовые мечты неожиданно показались абсурдными. Так вот она какая, наша жизнь!.. Вот где находит конец красота человеческая! Вот где будет лежать вместилище прекрасных чувств, которое он носит на плечах, вот здесь оно будет зарыто со всей своей гордыней!..

— Она там, — сказал Котонер, и художники повернули в узкий проход между двумя рядами крестов; они шли, задевая истлевшие венки, которые от прикосновения рассыпались.

Могила была достаточно скромная, выполненная из белого мрамора в форме гроба, и выступала над землей пяди на две. В одном из торцов возвышалось надгробие, похожее на спинку кровати и завершающееся крестом.

Реновалес оставался холодным. Но ведь здесь лежит Хосефина!.. Он несколько раз прочитал надпись, словно никак не мог поверить. Да, это могила его жены; буквы отображали ее имя и краткую эпитафию неутешного мужа, которая показалась художнику лишенной всякого чувства, фальшивой, просто позорной.

Он шел сюда, вздрагивая от тревоги перед страшной минутой, когда увидит последнее ложе своей Хосефины. Сядет рядом с нею, походит по земле, хранящей эссенцию ее тела! Эта трагическая картина все время стояла у него перед глазами; он будет плакать, как ребенок, упадет на колени и будет рыдать, охваченный смертельной тоской...

И вот он перед могилой, но его глаза совсем сухие, осматриваются вокруг холодно и безразлично.

Хосефина здесь!.. Приходилось верить заверениям друга и этой эпитафии с ее высокопарными и пустыми фразами; но ничто не указывало Реновалесу на присутствие покойницы. Он решительно ничего не испытывал, с любопытством смотрел на соседние могилы, и в его душе возникало кощунственное желание расхохотаться, ибо смерть вдруг показалась ему шутом, что появляется в финале спектакля жизни, скалясь в сардонической улыбке.

По одну сторону от могилы Хосефины, под бесконечным перечнем титулов и наград, покоился какой-то знатный сеньор: еще один граф де Альберка, который скончался, надеясь, что вот-вот вострубит ангел и он сможет торжественно появиться перед господом со всеми своими грамотами и крестами. По вторую — лежал генерал, гнил под глыбой мрамора с высеченными на ней пушками, ружьями и флагами, будто этот вояка хотел запугать смерть. В каком уморительном обществе легла Хосефина на вечный покой! Соки всех этих тел смешивались сквозь толщу земли, и люди, при жизни незнакомые, теперь объединялись и сливались в безвозвратном поцелуе небытия. Эти два сеньора стали последними обладателями тела Хосефины, ее вечными и уже неизменными любовниками; завладели ею навсегда, и им безразличны его чувства, эфемерные тревоги живых их не касаются. О смерть! Какая же ты неумолимая насмешница!

От осознания человеческой ничтожности Реновалес ощущал негодование, печаль, отвращение... но не плакал. Глаза художника впитывали лишь внешнее, материальное: преимущественно форму, в которую он был влюблен всю свою жизнь. Единственное неприятное чувство, которое он испытал, увидев могилу жены — это стыд, что надгробие такое скромное и неприметное. Это же его Хосефина — жена выдающегося художника!

Он подумал, что все известные скульпторы — его друзья; стоит только сказать им, и они вырежут величественный монумент со статуями, проливающими слезы, — символами супружеской верности, нежности и любви. Это будет памятник, достойный подруги великого Реновалеса... Вот и все, что думалось художнику; его воображение не могло пробиться сквозь твердь мрамора и достичь скрытой под ним тайны. Могила была пустая, немая, и ничто в ней не взывало к душе Мариано.

Он ничего не чувствовал, нисколько не волновался и видел кладбище таким, каким оно было снаружи — мрачным, печальным и отвратительным местом, пропитанным духом разложения. Реновалесу казалось, что с ветром, под которым гнулись островерхие кипарисы и шуршали старые венки и розовые кусты, долетает сладковатый трупный смрад.

Художник почти враждебно посмотрел на молчаливого Котонера. Это товарищ во всем виноват, потому что в его присутствии он смущается, воздерживается от любого проявления чувств. Пепе все же чужой, хоть и друг, он затесался между ними двумя и не дает им поговорить откровенно, обменяться безмолвными словами любви и прощения, о чем так мечтал Реновалес. Он еще вернется сюда сам, без сопровождающих, и, может, тогда почувствует то, чего не может почувствовать сейчас.

И художник все-таки вернулся сюда — уже на следующий день. Сторож с радостью приветствовал его, поняв, что от этого посетителя можно ожидать щедрых подачек.

Озаренное утренним солнцем, кладбище показалось Мариано большим, величественным. Разговаривать теперь не с кем, и только его шаги нарушали мертвую окружающую тишину. Он поднимался по лестнице, проходил мимо подземных галерей и чувствовал все большее беспокойство. Тревожно думал, что с каждым шагом удаляется от мира живых, что входные ворота с уродливым кладбищенским сторожем уже далеко и он тут — единственное живое существо. Он единственный, кто способен мыслить и бояться в этом жутком городе, в этом уголке загробного мира — черного, бездонного провала, от которого веет ужасом и в котором томятся тысячи и тысячи призрачных существ, приговоренных к тайне небытия.

Подойдя к могиле Хосефины, художник снял шляпу.

Никого. Вокруг, насколько хватало глаз, раскачивались от ветра деревья и розовые кусты тянулись ряды гробниц. Прямо над головой художника тихо шелестели ветки акации, а в них щебетали птички, и этот голос жизнь немного успокаивал художника, рассеивал детский страх, который овладел им сразу, как только он ступил на гулкую территорию усыпальниц.

Он долго стоял, неотрывно глядя на мраморную плиту; одна ее половина, освещенная солнцем, была золотого цвета, а другая — белая, подсиненная тенью. Вдруг художник вздрогнул, словно очнувшись от чьего-то голоса... своего собственного. Повинуясь непреодолимому порыву произнести вслух свои мысли, нарушить мертвую кладбищенскую тишину, он неожиданно заговорил:

— Хосефина, это я... Ты прощаешь меня?..

Реновалеса охватило страстное детское желание услышать голос с того света, голос, который пролил бы на его душу бальзам прощения, он хотел унизиться, ползать на коленях, плакать, чтобы Хосефина услышала его, чтобы улыбнулась в своей бездне небытия, увидев, как изменился ее муж. Хотел сказать — и говорил это ей мысленно, — что она воскресла в его помыслах и, потеряв жену навеки, он стал любить ее так горячо, как никогда не любил при жизни. Чувствовал себя виноватым, так неодинаково сложились их судьбы, что он до сих пор живет на свете и чувствует себя еще сильным и молодым, что провел ее в последний путь равнодушным и холодным, думая о другой женщине, что преступно жаждал смерти своей жены, а теперь безумно влюбился в ее призрачный образ. Ничтожество! И он остался жить. А она, такая ласковая, такая добрая, исчезла навсегда, потерялась и растаяла в бездонных глубинах вечности!..

Реновалес заплакал: слезы полились из его глаз — искренние и горячие, — и он почувствовал, что они с Хосефиной теперь совсем близко друг от друга, что они почти вместе и их разделяет только мраморная плита и тонкий слой почвы. Теперь он любил ее спокойной и умиротворенной любовью, очищенной от земной суеты. О если бы он мог сейчас сорвать это беломраморное нагромождение! Реновалес уже не видел кладбища; не слышал ни птичьего щебета, ни шелеста ветвей; было такое чувство, будто его окутало облако и в густом тумане он видит только белую могилу, эту мраморную плиту, под которой навеки упокоилось любимое тело.

Хосефина прощала его; представала перед ним такой, какой была в юности, какой осталась на его рисунках и картинах. Смотрела ему в глаза проницаемым взглядом — как во часы их любви. Он слышал ее голос, звучавший так же по-детски звонко, как тогда, когда она смеялась над любым пустяком в их счастливую пору. Это было воскресенье; покойница стояла перед ним, как живая, пожалуй, сотканная из невидимых ипостасей ее жизненной сути, которые еще ​​витали над могилой, будто грустно прощались со своей материальной оболочкой, прежде чем устремиться в бесконечность.

Художник отчаянно плакал в тишине, слезы давали ему сладкое облегчение; напуганные его тоскующими вздохами, птички замолчали. «Хосефина! Хосефина!» — рыдал он, и отвечало ему только эхо, обладающее этим заложенным гулким плитами кладбищем.