Арсений Дежуров - Слуга господина доктора

• Название: Слуга господина доктора
• Автор: Арсений Дежуров
• Жанр: Современная проза

Десять лет назад я написал роман «Слуга господина доктора». Временами все в этой книге кажется мне стихийным, нелепым, неуклюжим, каким-то противно-молодым (особенно в первых главах). Кажется, что такую прозу раньше публиковали в журнале «Юность».

В моем романе нет ничего выдуманного. Я просто записывал всё, что со мной происходило. Роман получился интересным. И я, и мои друзья-филологи считаем, что настоящая жизнь интереснее, чем литература. Люди, которые не изучают литературу с филологической пристальностью, думают наоборот, вот почему они выдумывают романы с удивительным сюжетом, и вот почему эти романы скучно читать.

«Слуга г-на доктора» — очень большая книга про мою жизнь, полную невзгод и приключений. Всё в ней настоящее, хотя я не отказываю романисту в священном праве немного приврать для красоты слога, когда он пишет о себе.

---

Вернулся к листу я, успокоившись, уже годный мыслить в размер. Пора была вывести какую-то резюмирующую мысль и придать бессмысленной груде образов видимость идеи. Лучше всего с этим справился бы Кант, которого я тоже вывел под видом девушки. Он таращился в окно, выдумывая категорический императив. Когда впоследствии Даня попросил меня определить сущность категорического императива, я, в целом, довольно посредственный кантианец, грубо рявкнул: «Не так живи, как хочется!» Именно эту мысль я и сделал центральной в моем стишке, утешая Даню в бесплодных усилиях любви. Ну и наконец, он счастлив, и станет счастлив, я был в том уверен, несмотря на мрачность мысли и суицидальные разговоры. Видно было, что пройдет время, он женится, у него будут детки, и это будет хорошо.

Стишок получился такой:

Девушки студента Стрельникова

Дорогой доктор, я хочу Вам сказать, что я хочу Вам сказать, что я хочу Вам сказать…

П.Б. Ганнушкин. Очерки по клинической психиатрии.

Мой божьей милостью студент
Хрусталик щурит близорукий,
Он напрягает брови-луки
Среди чепцов, корсетов, лент.
Он здесь взыскует обрести
Мечту-девицу. На пути
Его, сменяемы, как дни,
Стоят искомые они.

Они товаром щепетильным
С лотка торгуют у ворот,
По лету освежают рот
Они мороженым ванильным.
Благословя свою планиду,
Готовят ужинать ему —
Берут картофель, куркуму,
Бобы, тимьян, асафетиду,
Когда румяный бонвиван —
Студент — приходит в ресторан.

Они, враждуя с нищетою,
Крошат старуху топором.
Они с глухонемой тоскою
Собаку мечут в водоем.
Запутавшись в делах сердечных,
Шурша шелками, дикий блеск
Тая ресницами, сквозь лес,
Пугая хор певцов беспечных,
Они спешат к локомотиву.
И вот раскинулись кичливо
Шиньон, лорнетка, от мигрени
Пилюли, ноги, позвонки,
Перчатка с трепетной руки,
Платок, помада, пудра, тени,
Осколки сердца, каблуки.

Иные девушки цветами
Взошли в дубравах и садах,
И, умиленные, мы — ах! —
Пустить готовы корни сами
Здесь, где цветут желтофиоли,
И крокусы, и асфодели,
Нимфеи бледные в канале,
В петлице розочка на бале
И маргаритка на панели.

Другие мчат тайгою летней,
копытом давят ягоды морошки,
а прочие из теплой чашки
лакают, жмурясь, языком шершавым,
но это те, кому везло, а есть иные —
они прижали морды шерстяные
к железным прутьям, смотрят отупело
на школьников и на влюбленных,
как те все мимо,
карамель на палке лижут
и обезьяну за резинку тянут
игрушечную.

Но милее
Мне среди девушек одна.
Она, как пряха, у окна
Присела за своим трудом.
Она согбенна за столом,
Она плечо пером ласкает,
Она бумагу пальцем трет,
Она задумалась. Но вот
Взгляд от писаний отрывает,
В окошко смотрит. Перед ней
Живет сугубо без затей
Град Кёнигсберг, его аптека,
Соборы, мэрия и почта,
И с магдалиною порочной
Die Hauptstrasse, и калека,
И караваны, бубенцы,
И минаретов изразцы,
Разноплеменные народы,
Слоны, киты, морские воды,
Хрустальный купол бытия,
Где, сквозь парсеки свет лия,
Коловращенье совершают
Светила, радостью даря
Слепого и поводыря,
Святого, что спасенья чает,
И сластолюбцев, и скопцов,
Детей — их дедов и отцов,
Мужей — их шуринов и братьев,
Девиц, алкавших новых платьев,
Букмекеров и брадобреев,
С большой дороги лиходеев,
Дуэний, панночек, жокеев,
Магометан и иудеев,
Блудниц, распутников, монахов —
И каждому звезда дана.

Среди счастливых есть одна,
Как видно ваша, Даня Стрельников.

Упоенный собственным гением, я остаток дня продолжал мыслить рифмами, много курил, и, прежде чем предъявить творческий продукт его адресату, постремился заручиться одобрением моих конфидентов: старшего научного сотрудника и поэта М. Кучукова, поэта и доцента С. Скорнякова, поэта и журналиста Д. Вербенникова и Мули Бриллиантова, клерка компании АОЗТ «Объединенные кредитные карточки».

Муля внимал потрясенный.

— Сеня, это сила! Во! — говорил он, показывая большой палец, — Круто. Твой студент не поймет, баран. Серьезно говорю — уровень.

— Мне самому нравится, — хихикал я, — а он-то пусть прочувствует, как оно у нас, у поэтов… Сам-то он такое ваяет — ты бы почитал — у меня вот нет ничего под рукой.

— Так он что, еще и в стихах упражняется?

— La jeunesse… — ответствовал я с глумливой миной в лице.

— Баран, — припечатал Муля.

Мой друг, вообще-то, негативист, особенно если немного выпьет. Его похвала, похвала знатока, любителя изящного, была мною оценена, но я жаждал большего, и, выгнав Мулю, уже прижимал к уху неостывшую трубку, накручивая Вербенникову.

— Это вы, желтая поганка? — в обычной манере разговоров с поэтом спросил я, приветствуя.

— Здравствуйте, старая жаба, — устало вздохнула творческая натура, — Не пытайтесь у меня занять, я сам на мели. Извините, не зову в гости, Оленька уехала, есть нечего, есть только бутылка коньяку, впрочем, вы коньяк не пьете, я надеюсь, не хотите же вы иметь врага в моем лице?

— Ах, досада, — сам невольно начинаю говорить с изнеженной, манерной интонацией, стоит мне услышать Вербенникова, — полагаю, если я выеду немедленно, то застану бутылку пустой, а вас в стельку?

— Признаться, я не готов к такой мобильности. Ну так что же? Может быть, у вас есть еще какое-нибудь дело ко мне? Только не говорите о деньгах, я немедленно положу трубку.

— Вербенников, я стал поэтом. Поняли, бездарность?

— Ой, Сенечка, как напрасно. А может быть, не надо?

Но я уже, привывая, читал «Девушек», под неодобрительное, но с тем внимательное сопение собрата по перу. Только я, раскрасневшийся, окончил чтение, нервно свернул стихи в трубку, Вербенников принялся льстиво хвалить, как на всякий случай делал всегда по чтении кем-либо чего-либо, проявляя нелишнюю в поэтических кругах осмотрительность. Впрочем, тут же он напомнил, что со слуха поэзию воспринимает слабо, и поинтересовался, что такое асафетида. Я сухо сказал, что асафетида тут не главное, а меня интересует панорамное, так скажем впечатление от текста.

— Хорошо, хорошо… прекрасно, Сенечка… Там у вас ритм сбивается в середине, это очень хорошо… Но, вообще, вы знаете, я не люблю силлабо-тонику… Я не знаю, кто теперь пишет силлабо-тоникой, кроме Скорнякова, этого сумашедшего… Он голодает, вы знаете? У вас… Не обижайтесь, Сеня, у вас похоже на Скорнякова… Впрочем, это объяснимо, хотя нет, не похоже, конечно, у вас как-то все иначе, не коитус, скорее, похоже… Но, в общем, мило, конечно, милые такие, домашние стихи… А кто этот ваш студент? Очередной крокодил какой-нибудь?

— Ах, нет, Вербенников, душенька, нет, он такой красавчик!..

— Да не может быть! — возмутился Вербенников. И он сам и ближайшие люди моего и его окружения считают Вербенникова несомненным красавцем. Его очарование осталось незаметным только мне, и если бы меня спросили о внешности поэта, я бы припомнил верно, что у него коротковата шея. К красивым мужчинам Вербенников относится с ревнивой подозрительностью, но всегда интересуется поглядеть на новую звезду, чтобы сравнить его и свою красоту, неизменно с удовлетворительным для себя результатом.

— Вы мне покажете его? А, хотя нет, нет, не надо, мне же на Арбат вход заказан… А что ваша Робертина? Она мне звонила, я сказал, что занят. Она больше не звонила. И вообще, если вы ее увидите, скажите, чтобы не звонила. Впрочем, не надо, я скоро меняю квартиру. Я буду жить на ВДНХ. За все платит Оленька, бедная, впрочем, как обычно. Вам, конечно, этот стыд не ведом, вы же альфонс, хотя я тоже, простите, Сеня.

Так он продолжал еще некоторое время без всякой связи в мыслях, а я томился по новым похвалам. Но Вербенников уже исчерпал себя и сыпал ерундовыми, копеечными сплетнями литературного мира. Преимущественно это было явное хвастовство, реже — хвастовство скрытое.

Скомкав прощание, я связался со Скорняковым — это было непросто, его мать, женщина гнусного и нервического склада, для начала выспросила меня о целях звонка, и, хотя я не сказал ей ничего предосудительного, позвала моего друга с видимой неохотой. Скорняков слушал восторженно.

— Как это прекрасно, — запел он высоким, гармоническим голосом, — Все так понятно, так чувственно: «Даня, как хорошо вместе, а будет порознь, так это тоже хорошо, пусть, пусть», — чудно, в самом деле, чудно. Там ты только с ритма сбиваешься в середине, на Вербенникова похоже, оно и понятно, ты же других стихов не читаешь, но все равно, потом выравниваешься, и начинается вся эта космогония… Все так прекрасно!.. И девушка у окна — это ты?