Арсений Дежуров - Слуга господина доктора

• Название: Слуга господина доктора
• Автор: Арсений Дежуров
• Жанр: Современная проза

Десять лет назад я написал роман «Слуга господина доктора». Временами все в этой книге кажется мне стихийным, нелепым, неуклюжим, каким-то противно-молодым (особенно в первых главах). Кажется, что такую прозу раньше публиковали в журнале «Юность».

В моем романе нет ничего выдуманного. Я просто записывал всё, что со мной происходило. Роман получился интересным. И я, и мои друзья-филологи считаем, что настоящая жизнь интереснее, чем литература. Люди, которые не изучают литературу с филологической пристальностью, думают наоборот, вот почему они выдумывают романы с удивительным сюжетом, и вот почему эти романы скучно читать.

«Слуга г-на доктора» — очень большая книга про мою жизнь, полную невзгод и приключений. Всё в ней настоящее, хотя я не отказываю романисту в священном праве немного приврать для красоты слога, когда он пишет о себе.

---

Марина гордилась братом. Тем, как она сообщала о его наличии, покуда он был жив, она вызывала зависть подруг и приятелей. Лет в пять Александр по недосмотру няньки выколол карандашом глазной хрусталик, после чего больше года пролежал в институте Гельмгольца. Зрение восстановить не удалось, атрофировалась мышца, и Александр мало того, что не видел левым глазом, так еще и начал косить по расходящемуся типу, что называется в народе «один глаз на нас, другой на Арзамас», прости Господи. Я, уж не знаю почему, подозрительно отношусь к людям с расходящимся косоглазием, так что будь Александр жив, мы бы вряд ли стали друзьями. Мне как-то довелось опрометчиво сказать об этом Марине и расстроить ее. Я просто вышел на разговор о предпочтениях во внешности и сдуру залепил про косоглазие — дескать, когда глаза в кучу, как, скажем, у моего экс-друга Алика Мелихова, так это ничего, даже радует меня — человек словно бы углубленно думает (что, вообще-то, Мелихову не присуще), а у кого глаза вразброд, с теми никогда не ясно, смотрят они на тебя или нет, да и им не поймешь, в какой глаз смотреть — в левый (куда, как говорят знатоки человеческих душ, смотришь с симпатией) или в правый (которому адресуешь свое недоверие). Марина загрустила. Ей хотелось, чтобы я тоже любил Александра, как ее подруги Варечка и Ободовская. Я стушевался, запутался, кое-как поменял тему, и в следующий раз, заведя ту же волынку, совершенно поменял авторитеты: растоптал в муку имбицилла Мелихова, и возвеличил прочих косоглазых. Марина воспрянула — мне кажется, она действительно забыла прежний мой огрех, настолько не могла ужиться с мыслью, что мне не понравился бы покойный брат.

Так вот этот Александр вырос удивительным молодым человеком, что называется «не от мира сего». К нему с благоговением относились все, кто его знал — не только Маринин круг, но и мои студенты, с которыми он учился на младших курсах. Если бы его жизнь сложилась иначе, мы бы встретились с ним как педагог с учеником, но он покончил с собой в 1992 году из-за несчастной любви.

Со слов Марины, он всегда влюблялся в какие-то чудовища, в каких-то разблядейших блядей, вызывая общественный шок, и всегда несчастно. Его без околичностей использовали в жестоких авантюрах и без сожаления бросали, как только в его участии отпадала нужда. В семнадцать лет он ушел из дому, жил с какой-то дамой восемью годами старшей его, был изгнан, рассеивал свое горе в клуб a х марихуаны, слонялся по дорогам матушки Руси. Вновь влюбился и вновь все потерял, и так тянулось довольно долго, пока он не выкинулся из окна притона на Маяковке. МАМОЧКА слегла, Марина думала, что жизнь кончилась и жить незачем — ее поспешно крестили. (Александр умер не крещеным). Правда, Марина до сих пор толком не знает, приобщилась она братству верующих или нет, потому что ее отказались причащать св. Даров — она поутру, перед церковью, выпила чаю и съела помидор, а мать наша св. Церковь не поощряет чаепития и помидоры накануне таинства.

Марина любит помидоры. Строго говоря, за всю жизнь Марина мало кого любила — Александра, подруг, помидоры и меня. Зато любила всей душой — всем бы так любить.

Ответственность перед любящей Мариной понуждала меня быть искренним с ней. Стоило мне на сердце положить какую-то тяжкую думу, запутаться в сомнениях, я немедленно выкладывал ей все мои раздумья в той последовательности, как они сменяли друг друга и даже в тех самых словах. Я рассказывал ей о детстве, о друзьях, о родне, Об Алике Мелихове так, словно у меня нет от нее никаких тайн. Тайна же была одна — я не был искренен. Это было похоже на искренность, но это была откровенность без искренности. Каждое новое признание я насильственно вызывал в себе вопреки внутренней склонности, и каждая выболтанная тайна уподоблялась мучительной отрыжке. Временами я суеверно крестился в боязни, что когда-то и я буду так же обманут, как обманута Марина. Я, утонченно лгавший, боялся, что судьба вернется ко мне.

[15 марта 1997. Дашенька, Даша, милый Даша, я очень по Тебе скучаю, я соскучился, Даша, а позвонить робею. Пора уж и в самом деле отдохнуть друг от друга — не год, не пятилетку, а так — двое суток. Обстоятельства счастливо складываются — у Тебя репетиции, у меня супружеские обязанности — в общем, все при занятиях, для досады места нет. Да и в самом деле — пора уж приканчивать пустые разговоры — мы расточительствуем, Даша, мы безумны в своем расточительстве — кофей, никотин и алкоголь изнуряют интеллект, иссушают душу и наша праздность становится не счастливой, а обыденной.]

V

В это время Маринина МАМОЧКА думала мрачную думу. Ненависть к Ободовской, Варечке, ко мне, ко всем известным и неведомым визитерам улицы Качалова точила ее иссохшую душу. Она металась в своем логове, как раненая росомаха, царапала булавкой фотографию Ободовской, сплетничала с нашими соседями — но ничто не могло помешать нашему счастью. Наконец старушке было откровение — ей открылось, что надо обменять Качаловскую квартиру вкупе с квартирой покойного Александра на огромное уродливое жилище, единственное достоинство которого заключалось в том, что в нем можно было кататься на велосипеде. Бог наказал нас, отняв у бедной женщины рассудок. Качаловскую квартиру со всей обстановкой, которую у нас недоставало средств вывезти, занял азербон по имени Анзор. В переезде мы потеряли вещи — из самых бессмысленных потерь — чемодан с зимней обувью, который Ободовская выкинула за неопрятностью внешнего вида. Старая драконесса ликовала. Однако блестящий план, имевший целью вернуть Марину в лоно семьи, провалился с инфразвуковым треском — вместо того чтобы понуро разбрестись по домам, мы припомнили, что арбатская квартира, штаб нашего врага и родственника, записана на Марину. МАМОЧКА получила пинка в те полушария, где заключались ее скромные мыслительные способности, и с утробным воем скрылась в новом обиталище на Бородинском мосту. (Знаю от автохтонного населения, что еще на протяжении нескольких месяцев из-за наглухо запертой двери можно было слышать рык и скрежет когтей).

Миленький мой Даша, видел бы Ты, что являла собой арбатская квартира к нашему приезду! Фамильный склеп Капулетти по сравнению с ней — просто Диснейленд. На стене в большой комнате, в точке пересечения диагоналей висела огромная фотография покойной сестры Марины, красивой девочки десяти лет, умершей от рака за два года до рождения Марины. Под портретом пыльно выцветали ирисы из петушиных перьев. На стене справа висел триптих — Маринина бабушка по отцовской линии, сфотографированная с фасной, профильной и трехчетвертной точки зрения. Образ незабвенной обрамляли пластмассовые тюльпаны. Здесь же поблизости сквозь тряпочные нарциссы понуро смотрел фронтовой друг папы, судя по лицу, добродетельный и скучный человек. Впрочем, какой он был в действительности, мало кто помнил, потому как он скончался более тридцати лет назад. На противоположной стене висела сюрреалистическая картина кисти Александра — красное небо, фаллические деревья, отдельно взятые дамские ножки и шахматные часы, нарисованные по линейке.

Особых слов заслуживает домашняя библиотека — на верхней полке кисли книжки-малышки из «Библиотеки Огонька», здесь же классики литературы чередовались со всякой лажей двадцатого века — Фейхтвангером, Цвейгом, Ролланом. На рабочем столе отца остались три рукописи: «Тебе это может быть интересно», «Письмо в будущее. Мои мемуары», «Вехи одной жизни. Автобиографическая проза». Я открыл наудачу первую из книг. Вся она состояла из газетных вырезок. На открытой странице было вклеено интервью с одесским полицейским. В тексте подчеркнута красным фраза: «Говорят, что порок не имеет национальности. Однако приходится признать, что в нашем городе действуют криминальные группировки, объединенные по национальному признаку. Например, армянская, азербайджанская, даже еврейская — и этот великий народ причастен преступному миру Одессы». Слова «великий народ» были подчеркнуты дважды (Маринин папа еврей). Рукопись «Письмо в будущее» открывалась рыдательным предисловием: «Милые мои детушки, — писал старик, сотрясаясь плечами, — я пишу сейчас вам, будущим. Какие-то вы теперь стали? Так много всего вокруг вас нового, интересного, так хотелось бы обсудить свежие впечатления, собравшись вместе, как раньше. Увы, меня уже нет с вами…» «Старый опоссум, — подумал я, — двух детушек вы уже сгноили, и недалеки времена, когда укандохаете последнего». Все эти портретики, цветочки, псивые картинки из мультфильмов, вырезанные из клеенки зверьки — котики и зайки с педерастическими улыбками, вся эта гниль, плесень, труха, авгиевы залежи некрофильской пошлости уводили мою душу за пределы обыденного уныния. Казалось, в квартире слоился смог ладана, тлена, дерева и сырой земли. Это было гноилище дохлых вещей.