Марина Мареева - Принцесса на бобах

• Название: Принцесса на бобах
• Автор: Марина Мареева
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1998
• ISBN: 5-7027-0636-6

Эта история любви уже завоевала мысли и сердца миллионов. Фильм «Принцесса на бобах» стал лидером проката 1997 года.

Итак, «новый русский» Дима Пупков решает облагородить свою, мягко говоря, не слишком звучную фамилию и уж совсем непрезентабельную родословную женитьбой на бедной представительнице знатного рода Шереметевых…

Любовь и измены, блеск и нищета, привязанность и одиночество, ценности подлинные и мнимые, — все это «Принцесса на бобах» Марины Мареевой.

---

— Не, ну тогда будь последовательной, да? Иди до конца, — хмыкнул шофер, выглянув из машины. — Кофточки вернула — квартиру возвращай. И тачку.

Дима свирепо глянул на шофера — тот умолк, покашлял пристыженно. Дима перевел на Владика насмешливый взор и сочувственно сказал:

— Знаешь, на кого ты сейчас похож?

— На кого? — спросил Владик, прижимая корзину к груди.

— На Этуша из «Кавказской пленницы». Помнишь, он от Варлей с подносом выходит? С гвоздикой за ухом? Вот так…

Дима подошел к своему стражу. Достал из корзины розу, брезгливо отодвинув в сторону Ларины тряпки. Заложил розу Владику за ухо. Отошел на шаг назад, любуясь делом рук своих.

Шофер подобострастно заржал. Владик попытался улыбнуться через силу — острый шипчик впился в мочку уха. Охранник терпел боль стоически — то ли еще вытерпишь ради хозяина?

— Поехали, — вздохнул Дима.

— А корзину куда? — спросил Владик растерянно.

Дима огляделся. У соседнего подъезда висела мемориальная табличка (дом был хороший, престижный, кооператив от Литфонда): «Здесь, с такого-то по такой-то годы жил поэт…» и т. д.

— Поди поставь ее к доске, — велел Дима, направляясь к машине. — Пииту — от благодарных потомков. Не зарастет, мол, народная тропа.

Владик кивнул и сорвался с места, но вспомнил про шмотки и оглянулся:

— А тряпки, шеф?

— Оставь. — Дима в последний раз посмотрел на Ларины окна. Они были наглухо зашторены. Все равно подглядывает, стерва, — в щелочку. Наверняка. — Оставь в корзине, — повторил он. — Это от меня наследникам. Наследницам. Давай живей! Едем.

Самый ненавистный звук на свете — пронзительный звон будильника.

Нина вскочила, села на постели, потянулась к своему мучителю, к подлому церберу, истязателю проклятущему… В самом деле, будильник был для нее почти живым существом. Такой маленький, самый дешевый, сорок семь тысяч рэ, сама его покупала, сама заводила по три раза в сутки… Последние годы Нинина жизнь была вечным недосыпом. Только-только начнешь задремывать — а он уже дребезжит садистски, этот чертов будильник.

Нина нажала на кнопку — садист умолк, утихомирился. Два часа дня. Нина вернулась с работы в восемь утра, уснула в десять. Теперь нужно было вставать и, торопливо перекусив на бегу, опрометью нестись в подземный переход на Проспекте Мира. В три часа дня Нина заступала на очередную трудовую вахту. У газетного лотка. Работа непыльная, через день, какой-никакой приварок к жалованью посудомойки…

Она подавила зевок, встала с постели и набросила халатик на пижаму… Посмотрела мельком на свое отражение в настенном зеркале.

Глаза бы не глядели! Кто поверит, что ей всего сорок? Кто поверит в то, что когда-то, каких-нибудь десять лет назад… Впрочем, десять — это не так уж мало. И все же, десять лет назад она считалась едва ли не первой институтской красоткой. И все бабы наперебой завистливо хвалили ее за дивный цвет кожи. Да, было, было… «Чем ты ее мажешь? Крем какой-то особый?» «Курить надо меньше», — смеялась Нина и отбирала у них сигареты…

Да… Десять лет назад. И мужики на улицах клеились, и в метро на нее поглядывали. Завкафедрой, кобелина еще тот, а поди ж ты! Пытался ухаживать всерьез, намекал: «Только скажите „да“ — разведусь, кафедру — под хвост, карьеру — туда же…» Нина смеялась, отшучивалась. Осторожно отводила его лапы от своих плечей. Нина была верной женой. Спасибо матери — воспитала по Домострою.

Нина включила свет в маленькой ванной. Умылась торопливо, снова посмотрелась в зеркало. Жуть! Хваленая кожа поблекла, подвяла. Под глазами — круги. Поспи-ка по четыре часа в сутки! В течение нескольких лет. Тут и Синди Кроуфорд в старуху Изергиль превратится.

— Ниночка! — Мать опасливо заглянула в ванную. — Ниночка, только не сердись!

— Ну? — Нина повернулась к матери. — Что стряслось?

— Нина, — вымолвила мать траурным тоном. — Телефон отключили. Даже не предупредили, скоты!

— Бо-оже! — Нина ринулась в кухню, в их тесную махонькую «хрущобную» кухню, где повернуться было негде. Сняла трубку с телефонного аппарата. Телефон был похож на инвалида трех войн, обмотан изолентой, как израненный вояка — бинтами. Нину подула в трубку, прислушалась — молчание. Глубокая контузия. Отключен.

— Это я виновата, — вздохнула мать с той же скорбной торжественностью. Старая лиса, она никогда ни перед кем не оправдывалась. Умела подать собственные прегрешения как деяния пусть не совсем достойные, но неизбежные, продиктованные суровой необходимостью. — Я не успела оплатить счет. Думала, дотяну до пенсии, заплачу из своих.

— Где он? — спросила Нина отрывисто. — Где счет?

— Вот. — Мать вынула из кармана фартука листочек. — Это я говорила с Винницей. И с Гродно.

Нина выдернула листок из старушечьей ладошки. Сто восемьдесят тысяч! Финита. Горели синим пламенем кроссовки для сына. Три месяца откладывала по сороковнику.

— Мама! — Нина в сердцах скомкала листок в руке и опустилась на стул у стола. Тут же опомнившись, расправила счет, разгладила его на кухонной клеенке. — Мама, когда это кончится все?! Опять звонила своим коммунарам?!

— Нина, седьмое — не за горами, — заметила мать со сдержанным пафосом.

— Какое седьмое? — устало переспросила Нина, глядя на телефонный счет. Это не счет, это публичное оглашение смертного приговора… «Казнить. Нельзя помиловать». Сто восемьдесят тысяч! Где она их возьмет? Где?!

— Как — «какое»? — возмутилась мать, ставя перед дочерью тарелку с супом. — Седьмое ноября, моя дорогая! Мы пикетируем мэрию. Потом колонной идем к Манежу. Да, я звонила в Винницу. И в Гродно. И в Свердловск. Оповещала товарищей по партии.

— Вот пусть они и оплачивают счет, твои товарищи по партии, черт их дери! — взорвалась Нина, отодвигая тарелку в сторону. — Пусть твой Зюганов платит!

— Не трогай Зюганова! — завопила мать, разом утратив хладнокровие. — Он святой человек, он мученик идеи! Он жизнь положил на алтарь…

— Ну, пусть еще сто восемьдесят штук туда кинет. — Нина резко поднялась из-за стола. — С него не убудет.

Мать молчала, казня ее взглядом. Мать у Нины была из породы вечных оппозиционерок. Едва ли не первое Нинино детское воспоминание: она, Нина, лежит поперек кровати в их коммунальной комнатке на Самотеке и, раскрыв журнал «Огонек» на развороте, пририсовывает усы и бороду какому-то круглоголовому крепышу в дурацкой шляпе с дырочками… И, помусолив химический карандаш, «вкладывает» в дядькину левую длань щегольскую трость. Как у франта из книжки с картинками. Из Андерсена, которого мать читала ей каждый вечер.

— Нет, — говорит мать, подойдя к кровати и вглядевшись в Нинины каракули. — Ты ему не трость, ты ему ботинок в руке нарисуй. А в правой — початок кукурузы… Дай покажу как.

— Шу-у-ура! — раздается гневный вопль отчима. — Спятила?

И он выдирает «Огонек» из жениных рук. Прячет его куда-то, лихорадочно выдвигая и задвигая ящики стола и бормоча вполголоса:

— Это же Хрущев… Початки они будут рисовать… Дуры! Сама дура и ребенка учишь. Загремим все под фанфары…

— Не те времена, — возражает мать насмешливо.

— Времена всегда одни и те же, — отрубает отчим. — Одни и те же, заруби себе на носу своем курносом…

Хрущева сменил Бровастый — мать кляла и его, открыто, никого и ничего не боясь, со снисходительным презрением. Упаси Бог, она не якшалась с племенем пылких борцов за идею, она и выговорить бы не смогла: «диссиденты», «отсиденты»… Нет, мать была оппозиционеркой из очереди за колбасой, коих тыщи. Она честила власти в бескрайней очереди к пункту приема стеклотары. У окошка сберкассы. В прачечной, в собесе, дома, у плиты… Но только теперь, во времена правления Бориса со товарищи, ненависть матери к власть придержащим обрела действенные формы.

Она ходила на все демонстрации. Не пропускала ни одного митинга. Мужественно распорола свою единственную нарядную блузку из пунцового шелка и три ночи кряду шила из нее флаг, одолжив у соседки швейную машинку. Нина поначалу посмеивалась, подначивала мать беззлобно. Думала — старушечья блажь, пройдет…

Куда там! Мать разыскала на антресолях тома основоположников, сверзившись при этом со стремянки. «Ма, опомнись! — увещевала ее Нина, накладывая компресс на ушибленный копчик новоявленной кабетинки. — Нечем тебе заняться — внуком займись. Мне некогда, Косте — плевать, а Вовка совсем от рук отбился!..»

И мать занялась Вовкой. Недели через две, приковыляв домой с ночной смены, Нина застала мать и сына за чтением ленинских работ. Мать читала «Как нам реорганизовать Рабкрин» — монотонно, с заунывной торжественностью, как дьяк на паперти. Нинино шестилетнее дитя зевало, ковыряло в носу и скучающе глядело в потолок.

Нина закатила матери скандал и спустила тома вождя пролетариата в мусоропровод. Мать ответила ей трехдневной голодовкой и каменным молчанием на все слезные Нинины мольбы простить ее, неразумную…