Николай Воронов - Закон души

• Название: Закон души
• Автор: Николай Воронов
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

---

Рассказу этому без малого двадцать лет — я хорошо помню, что появился он почти одновременно со знаменитыми «Дождями» Сергея Антонова. Схожие сюжеты: «маленький человек на большой стройке», у Антонова — секретарша, тут — кассирша. Но и на фоне крупной удачи опытного новеллиста свежий, своеобразный голос молодого уральского рассказчика не потерялся, запомнился и сразу обратил на себя внимание. Характер героини рассказа вырастал, раскрывался на удивление тонко и точно во всей своей непознанной раньше, скрытой романтике «будничного труда». Он начинался в упорстве старшего бухгалтера Сидора Ильича, так и не отпустившего Симу из опостылевшей ей кассы, на окошке которой местные весельчаки начертали: «При коммунизме кассиров не будет»; он развивался через служебные споры с напудренной и тонко пахнущей кассиршей Правобережья Бельской, которая не понимала, зачем в день зарплаты возвращаться на стройку сквозь пургу и стихию с кучей денег в рюкзаке, если «мы с вами скромные кассирши, а не полярные летчики»; и он торжествовал в нешуточных переживаниях и приключениях с парнем-экскаваторщиком, оказавшимся случайным попутчиком Симы на этой темной и вьюжной «дороге долга», — торжествовал и в буре чувств, открывшихся и заполонивших Симу, и в той привычной строгости, с которой она, скрывая от чужих глаз свою новую радость, распахнула в тот день окошечко кассы: «Только не напирайте. Все до одного получите».

Переживаний и мыслей в «Кассирше» больше, чем слов, — жестко отобранные фразы как бы сдерживают этот вынужденный напор ума и сердца. Не всегда потом Н. Воронов бывал столь строг и беспощаден в своем отборе слов — и тогда появлялось «врачующее очарование» природы с вовсе уж заемным «шелковистым шелестом тростников», банальной «заветной целью» и слишком красивыми «тяготами пути», «мглой безнадежности». Более оправданы его откровенные, часто резкие и непривычные на слух, стилистические изыски в поэтике индустриального труда и пейзажа, хотя и здесь не обходится без явных излишеств, когда, например: неистовство грома кажется автору похожим «на то, будто раскатывались трубы тоннельного сечения». Ясна и последовательна целеустремленность Воронова к принципиально новым словосочетаниям, к ассоциациям городским, заводским, не «земляным», а «металлическим» — но во всем этом нельзя терять чувства меры. Одно дело — поднять механический паровозный гудок до всех оттенков живой природы, и совсем другое — свести «живую» грозу к узкопрагматическому, служебному грохоту «труб тоннельного сечения». Эти лабораторные «придумки», за которыми, как за искусными автоматическими шторками, чувствуется уже не живой глаз, а объектив фотоаппарата, особенно ощутимы там, где необычные, «сложносочиненные» эпитеты и метафоры нанизываются друг за другом в одной фразе, в одном описании.

Стилистические, ритмические, словарные поиски Н. Воронова не во всем и не всегда удачны, но даже в своих заблуждениях они мне куда приятней, чем та гладкая, голубоватая и обезжиренная, как снятое молоко, проза, с помощью которой нередко еще создаются и печатаются сочинения на рабочую тему. Может, поэтому критика редко упрекала Воронова за избыточную яркость его изобразительных средств, чаще находили у него излишнее сгущение красок — скажем, неоправданное пристрастие к «барачному периоду» в жизни его излюбленных героев. Я думаю, в спорах на этот счет много объясняет и проясняет повесть «Голубиная охота».

Это — снова о детстве, причем как раз о довоенном детстве в бараках 30-х годов (Воронов родился в 1926 г.). Здесь еще почти нет дыхания большого завода (он только подымался, строился), да и сюжет весь повернут не к заводской молодежи и даже не к строителям, а к поселковым голубятникам. Один, далеко не самый важный уголок тогдашнего быта и жизни. Жизни трудной, небогатой на развлечения и радости. Каждый рубль, каждая горстка пшена на учете, а тут еще и безотцовщина, и безжалостные законы улицы и местного базара. Значит, детство горькое, невеселое? А вот этого как раз не скажешь, прочтя «Голубиную охоту».

Конечно, гонять и обменивать голубей — дело не самое стоящее в воспитании подростков, по нынешним временам в их возрасте можно найти занятия куда поинтереснее. Но ведь не было — еще не придумала жизнь для них, тогдашних, ни всесоюзной пионерской игры «Зарница», ни походов юных следопытов, ни соревнований дворовых команд на «Золотую шайбу». А жить, расти, постигать сложность человеческих взаимоотношений, находить красоту в окружающем мире им приходилось именно тогда и именно там, где застало их детство. Самое удивительное, что удалось доказать и показать Н. Воронову в этом бесхитростном, «барачном» сюжете, — это то, как они находили красоту и вырастали в достойных людей, получая в тогдашнем рабочем поселке свои первые жизненные уроки и свои первые радости, в том числе и на захватившей их «голубиной охоте». И поди потом проследи и высчитай, откуда так запомнились и пришлись по душе озорному ремесленнику все цвета «побежалости стали» — не от этого ли разноцветья его любимых дутышей и турманов? И когда он понял истинную цену хлеба, получаемого по карточкам, — не тогда ли, когда вывел для себя: «Коль голуби были мои, я старался есть поменьше, чтобы в основном на корм им шла моя пайка»? Невелик урок, но разве бесполезен он как первый урок осознанной справедливости… В нехитрых забавах и заботах «товарищей по голубиной охоте» тоже складывалась, находила себя личность будущего вороновского героя, она уже формировалась по законам родного поселка, по нормам рабочей морали. И потом не раз еще мы заметим и отметим эти особые нормы взаимовыручки, дельного участия, деликатного, молчаливого поступка — и в «Спасителях», и в «Золотой отметине», и в других рассказах этой книги.

Железнодольск дорог Николаю Воронову и таким, каким он запомнился ему в юности, и таким, каков он есть сегодня, сейчас, во всем его внутреннем многоцветье и «в отсутствии внешнего величья». Это не значит, что писатель готов все простить и оправдать в человеке из Железнодольска, — его любовь к своему литературному герою-современнику не слепа, и год от года, книга за книгой она становится не только разнообразнее в словах и красках, но и мудрее, требовательнее. Он не склонен ни себе, ни ему прощать и малого «куржака», хотя, конечно: «Куржак — это ведь часто ненадолго, потому что на него есть ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры».

Вот за это главное — за ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры — и дорог автору этой книги знакомый с детства рабочий характер «железнодольца». И если для писателя-фронтовика, за какую бы тему он ни взялся, критерием отбора и художественной правды остается «военная мерка», то для Николая Воронова, когда он кладет на стол чистый лист бумаги, «точка отсчета» своя, прежняя — уральский Железнодольск и его люди.

«На горизонте белые, в извивах грифельных долин, уральские горы. И опять чудится: никогда не была так близка сердцу эта земля. Либо я сильно соскучился о ней, либо с годами бережней, зорче воспринимаешь все то, чем живет она и что создается на ней».

Писатель знает, понимает и любит человека в труде. Чем больше узнает, тем больше любит.

Вадим Соколов

ГОЛУБИНАЯ ОХОТА Повесть

Петька Крючин был счастливчиком! Во-первых, он держал голубей. Во-вторых, жил на конном дворе, в доме, крытом пластинами шифера. В-третьих, у него был отец, да вдобавок к отцу — старший брат, тоже заступник и взрослый человек. Я не завидовал Петьке. Хотя с той мальчишечьей поры прошло много лег, я точно помню, что не завидовал. Просто становилось обидно, когда он гонял голубей, а калитка и ворота были заперты, и ты, отираясь возле них, страдал, как от большого горя, а над твоей маятой издевался какой-нибудь Федька Печерников, у которого уже растут усы, и так тебя допекал, что ты кидался на Федьку драться, но не мог его одолеть. Вот тогда и становилось обидно, что у Петьки столько всего: и голуби, и лошади, и отец, и старший брат, а ты безотцовщина, и что мать и бабушка не разрешают заводить голубей, упирая на то, что барак против этого и что совсем плохо буду учиться.

Я назвал Петьку счастливчиком не потому, что раньше считал его счастливчиком: я назвал его так теперь. Тогда я жил с постоянным чувством счастья, поэтому только изредка обнаруживал различие между Петькиным и собственным положением, но и оно тотчас забывалось: вспоминал о матери. Для меня никто и ничто не могло быть равнозначно ей. Если бы мне отдали все голубятни и конные дворы города, а для защиты приставили борцов госцирка, лишь бы я согласился жить порознь с матерью, то я, сколько бы ни уговаривали, не пошел бы на это.

Вероятно, еще потому мои обиды были короткими, что Петька обычно пускал меня во двор, правда, со строгим предупреждением, чтобы я смирно стоял в сторонке вместе с другими мальчишками, которых он выделял, покуда не понадоблюсь.