Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель

• Название: Немой. Фотограф Турель
• Автор: Отто Вальтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Проза
• Год: 1974

Два романа известного швейцарского писателя Отто Фридриха Вальтера. Первый роман — о немом юноше Лотаре и о человеческой драме, разыгравшейся в швейцарском кантоне Золотурн. Второй — о похождениях фотографа авантюриста Каспара Туреля. Острый сюжет и психологическая достоверность этих произведений служат раскрытию социальной проблематики и разоблачению современного буржуазного мифа об обществе «всеобщего благоденствия» в таких «благополучных» европейских странах, как Швеция, Швейцария и т. п.

---

Можешь себе представить, как все засвистели, заорали, а Люсьен сзади кричит: «Если она отказывается, так и мы тоже отказываемся работать!» Но потом Шюль нам разъяснил, что срок ультиматума ведь истекает только вечером, и часа в три мы все-таки пошли в цеха. В шесть, после работы, мы снова собрались во дворе, прибыли еще рабочие с карьера, и когда Шюль, и Келлер, и остальные вышли, они все смеялись и хлопали друг дружку по плечу. «Все в порядке!» — несколько раз крикнул нам Келлер, Шюль машет в воздухе договором, а потом начинает его читать вслух. Поняли мы только то, что фрау Стефания Демас передает цементный завод со всем его активом и пассивом населению Триполисштрассе. Неплохо, а? Ну и веселье тут началось! Мы вытащили во двор всю заводскую столовую, все скамьи и стулья, и пивные бочки, какие только удалось отыскать, гуляли далеко за полночь, жгли костры во дворе. Но главного мы не поняли — что получится из этого роскошного подарка, ясно?

Нет, мне было не очень ясно, и один из них продолжал, теперь уже вполголоса: они добиваются удвоенной продукции за то же самое время, сказал он. Правда, почасовые расценки выше и теоретически — сорокачетырехчасовая неделя. Но восемь часов сверхурочных — это теперь самое меньшее. Десять процентов заработка прямо отчисляются в фонд капиталовложений. Тамма, и Матиса, и Борна из комитета вывели. Келлер и Шюль, правда, остались, но Келлер стал надсмотрщиком, а Шюль — что-то вроде посредника между комитетом и нами. А сам комитет, как говорят, теперь состоит из одиннадцати человек, представителей каких-то заграничных концернов, знать их никто не знает, и только одно и слышно: удвоить продукцию в единицу времени. Куда ни плюнь, рапортички, каждые два часа Келлер с одним из новых делают контрольный обход, в отхожих местах установлены секундомеры, кто курит во время работы, того увольняют, частные разговоры в рабочее время запрещены, да и пыль осталась — да, хитра была старуха, видит бог, хитра: точно знала, что получится!

Я спросил, неужели нельзя изменить такое положение вещей. Прошли те времена, сказали мне; Тамм пытался организовать новую забастовку, но за десять дней, в тот самый вечер, как было назначено первое настоящее собрание, произошла эта история с Юлианом Яхебом, так из-за нее и затея с забастовкой провалилась. С тех пор Тамм снова машет лопатой в каменоломне, не может же он остаться без заработка, верно? Да, хитра была старуха, все повторяли они, и я медленно пошел дальше по узкой улочке, а под фонарем снова свернул на Триполисштрассе.

«Но я все сделала как следует, — а сама смеется, и дышит в темноте, — все как следует, скребла и скребла кухонным ножом, у которого конец отломан, каждую ночь по два часа, а дядя Юли спит рядом за деревянной перегородкой, и как я прислушаюсь, он все ворочается во сне. А землю я в мешок, а мешок в шкаф, и скребу, скребу, каждую ночь еще немножко поглубже, а темно, земля холодная, но не промерзшая, только крепко утоптанная, а яма все больше, и я копаю под наружной стеной, яма все больше, мне ведь с каждым днем труднее пролезть. А позавчера дядя Юли ушел на весь день, и я целый день скребла, и ночью еще четыре часа, а вчера после обеда я подумала: „Вот сейчас“, — и лезу все глубже, и не хочу думать про дядю Юли, мой жених меня ждет, думаю, он уже все приготовил, и прислал мне из Лозанны письмо и фотографии нашего дома…»

А я и понимаю, и не понимаю, а она мне говорит. «Мак, — говорит, — он мне обо всем написал, и я думаю, он еще сегодня вернется», и я ее только слышу, а не вижу, ведь темно, а она часто дышит в фургоне у меня и больше не говорит ни слова. И я встаю и прислушиваюсь, приоткрываю жестяную дверцу, чтоб ей попрохладнее, и прислушиваюсь, и вижу вокруг только крыши автомобилей, а фрау Кастель больше не стоит у окна, окно закрыто, и вообще дома не видно, в такой-то темнотище, и никакого жениха не видно, и я опять зашел к ней и говорю: «Не пришел жених», и жду, и слышу, как она трудно дышит в темноте, и думаю: «Сейчас она еще заплачет, а я разве виноват», но нет, она говорит: «Мак, — и снова развеселилась, — иди садись сюда и расскажи мне что-нибудь», — и хватает меня за руку. Я слышу пыль, слышу, как над головой пыль стучит по жести и как сердце стучит, и шорох, когда она шевелится на камыше, но не слышу больше ее сопенья, а она: «Расскажи что-нибудь», а я: «Что рассказать, ведь улиток в июне нет», она снова шевелится, в фургоне пахнет смазочным маслом, и потом, и ее волосами, и теперь опять она начинает плакать, и я тоже реву. Фрау Кастель мне всегда говорит: «Да перестань же наконец, Мак; если хочешь здесь жить, веди себя прилично, ты как малый ребенок, перестань сию же минуту. Ну и рева, — говорит мне всегда фрау Кастель, и говорит: — Перестань сейчас же стол ковырять, он и без того весь червями источен, положи-ка вилку», и я тут же откладываю вилку. А Принцесса говорит: «Если будет мальчик, пусть его зовут Каспар, назовем его Каспар», но мой жених сказал — об этом после поговорим, мы шли в темноте по тропке, и он обнял меня за плечи, а из Ааре пахло рыбой, и он говорит: «А ты уверена?» — «Ну конечно», — говорю, а он в своем вельветовом пиджаке, и я отворачиваю голову, его рука на моем плече, и я кусаю вельвет на рукаве, потому что меня смех разбирает, я не могу больше быть серьезной и грустной. Я, наконец, все ему сказала, и я была рада, я же теперь была уверена, но мой жених… Он высокий, гораздо выше тебя, и когда он смотрит на меня, у него всегда улыбка прячется около рта, она прячется, но она всегда есть, и тут я посмотрела на него, но не увидела улыбки, было же так темно. Мы как раз проходили мимо завода, и когда мы шли под фонарем, он убрал руку и сказал: «Давай заглянем к Шюлю». Я давно знала господина Шюля и уже почти перестала его бояться, вот раньше, как он начнет свои шуточки у нас в пивном зале, и такой у него голос… А теперь я его не боялась, но был уже одиннадцатый час, все уже, наверное, спят, а мой жених смеется: «Нет, пойдем», — и мы идем вверх по Триполисштрассе, а он говорит: «Это мой старый друг, его ты можешь не бояться, он в таких делах разбирается, так для тебя лучше, а потом посмотрим», — это все она говорит, и хватает меня за руку, и говорит: Просто весело провели время, все это была просто игра, чтоб меня попугать, и что им только не взбредет в голову, Мак… У господина Шюля в мастерской горел свет, и мы обошли дом и открыли дверь, а он сказал: «Сначала мы за это выпьем». Мастерская — но на самом деле это длинный сарай, там стоит верстак и два старых автомобильных мотора у двери, на полу несколько ящиков, а позади рядом с токарным станком эта механическая пила и во-от такая куча опилок, на стенах висят всякие инструменты, а через всю мастерскую натянута длинная проволока, и с нее свисает лампа в колпаке из проволочной сетки, не слишком-то там светло. Господин Шюль ушел в пристройку, а мой жених говорит: «Он здесь в свободное время исправляет старые моторы», и говорит: «Он все может исправить, и к тому же он еще наполовину доктор». Господин Шюль принес бутылку штайнхегера и два стакана, сначала налили мне, потом мой жених взял мой стакан, и они выпили вдвоем…

«Веселенькая история», — сказал господин Шюль и снова засмеялся, но мой жених сказал, что это точно, а господин Шюль снова подошел к токарному станку, и со шлифовального круга полетели искры. Он говорит: «Я только притру клапан, а потом мы немножко выпьем все вместе». Они вытащили из угла стол и вокруг поставили ящики, а господин Шюль еще принес стул из пристройки, и я села, и на столе была бутылка и стаканы, ну а какие шуточки отпускал господин Шюль, скажу я тебе, — она чуть-чуть засмеялась в темноте и опять помолчала. Я слышал, как пыль садится на крышу, и как шуршит камыш, и как она трудно дышит, и ее рука сжимает мое плечо, потом она снова заговорила: «Мы правда веселились все вместе, и мы пили штайнхегер». «Это единственный из спиртных напитков, какой тебе можно пить в твоем состоянии, — сказал господин Шюль, — но правда ли ты в таком состоянии, ведь этого нельзя знать, ты такая молодая, разве ты уже разбираешься в этих вещах? А ты?» — обратился он к моему жениху. Мой жених считал, что Шюль его ближайший друг и потому он ему рассказал, понимаешь, а господину Шюлю он сказал: «Ты наполовину доктор, ты разбираешься в этом, конечно, лучше, чем мы, грешные, ладно, давай выпьем». И господин Шюль наливает и говорит, что, мол, и не из таких положений выходили, есть кое-какой опыт, а мой жених говорит: «Ты феноменально способный и невероятно ловкий парень, этого у тебя не отнимешь, Шюль», а господин Шюль: «Что умею, то умею» и «Ловкость рук и никакого мошенства». Потом мы все снова засмеялись, и господин Шюль поднял стакан и воскликнул: «Долой пыльную ведьму!» — и они стали спорить про забастовку. Под конец господин Шюль сказал: «Ну, оставим это пока, кто платит наличными, того лучше обслуживают», — и посмотрел на моего жениха. «Кто платит вперед, — говорит господин Шюль, — того лучше обслуживают», — и смотрит на него. «Лучше всего тебе сейчас же положить на стол две сотняги, и мы еще раз выпьем за твою святую простоту. Слышишь?» — говорит мой жених, он встал и подкинул поленьев в печку за дверью — искры так и брызнули, весело так, он еще твердо держался на ногах. «Выпьем, Принцесса, только не слишком много, — сказал мой жених, — тебе еще домой возвращаться». — «Я потом отвезу вас к Юли», — сказал господин Шюль. — «Он ведь купил у нас „пежо“, я сам его видел, и видел, как он его чинил, и он купил у нас почти новые фары, а фрау Кастель все время говорила, посмотрим, удастся ли тебе его починить, и я сам толкал его по улице вместе с господином Шюлем, и он починил его, и на нем две фары, обе почти новые». — «Но, Мак, — сказала Принцесса, — дядя Юли не знал, что я там, я ему наврала, будто мы с Кати и Карлом пойдем прогуляться по городу, посмотреть на новые витрины, вот и все, а про моего жениха я ему ничего не говорила. Бывало, он по вечерам заходил к нам, когда в пивной уже никого не было, дядя Юли сидел за стойкой и читал газету, — по три-четыре раза перечитывал одно и то же, он не смотрел на нас, а мы сидим за столиком в углу, и мой жених через столик мне глазами показывает, — выйди, мол, но я не решаюсь, он ведь хоть и читает, а сам все-все видит, и я только вот так качаю головой, и мы сидим. Мой жених приносил мне фотографии, и мы говорили про фотографии, а дядя Юли иногда подойдет к нашему столику со своим стаканом, и опять заведет про давнишние гонки в Люттихе, и про машины, и про давнишних призеров, про „нортон“ с коляской, мой жених отвечает: „Да“, „Нет“, „Да“, но дядя Юли не уходит и все рассказывает, и не спускает с нас глаз, и если теперь я приеду домой на машине с господином Шюлем и с моим женихом… Нет, это невозможно, ведь он сразу услышит мотор… И мы засмеялись.» «Ну, так ты и вправду такая храбрая?» — спросил господин Шюль. Теперь лампа чуть-чуть повернулась, и лицо у моего жениха такое чудное, белое, а это ведь просто была игра. «Да, я храбрая», — и мы с господином Шюлем рассмеялись, а он сказал моему жениху: «Тогда ты сейчас давай-ка выйди, ну, игра в фанты, или игра на храбрость, так, что ли…» — «Ну что ж», — сказал мой жених, он был немножко пьяный, он вышел, и таким холодом потянуло, когда он открыл дверь, жуть какой холод из двери! Наверное, был уже двенадцатый час, я встала, и от штайнхегера в голове у меня шумело, мне от него стало нехорошо, и я держалась за токарный станок, чтоб не упасть, и я спросила, что теперь будет. Господин Шюль подошел ко мне. «Теперь мы прежде всего выясним, как обстоит дело». Он снял лампу, навесил ее сзади на токарный станок, там, где куча опилок, и снова прошел в соседнюю комнату. Я услыхала, как скрипит водопроводный кран (интересно, что теперь будет?), но господин Шюль вернулся, в руках у него напильник, узкий, заостренный на конце, он подошел к печке, снял крышку, она была раскаленная докрасна, искры — до потолка, он сунул напильник прямо в искры. «Садись вот сюда, — сказал он, — на опилки, поняла?» Но мой жених… и я спросила: «Это такая игра?» А он сказал: «Ты все такая же дурочка, а?» И тогда я пошла и села, лампа — у меня перед носом, это игра на храбрость, мужская игра, или он пьяный? Он снова подошел, и я закрыла глаза рукой от света: у него в руках напильник, зачем этот напильник?.. «Ну а теперь веди себя смирно, малышка, сейчас мы это все устроим». Я обхватила руками колени. «Убери-ка руки». Зачем напильник, зачем убрать руки… Он взял меня за руки. «Откинься немного назад, ну, давай». Он подтолкнул меня в плечо. Что это за игра на храбрость, я такой не знаю… Он толкнул меня назад, оторвал мои руки, и вдруг — его колено у меня между ног, света больше нет, только его тень, и его руки… Я закричала. «Ты что, с ума сошла?» — сказал он, тяжело дыша. Уж какая там храбрость, я зову моего жениха, и вдруг как вся затрясусь, я ничего не вижу, не слышу, даже рук его не чувствую, только этот напильник, я как ударю, по нему, вырвалась, как ударю по тени, пнула ее ногой, била, кричала, вскочила и держусь за станок, лампа упала, я оттолкнула его, спотыкаясь, побежала, какая там храбрость, только страх. «Бешеная кошка, нет, такая дурища…» Я обежала вокруг стола, а дверь закрыта… — «А, я понимаю, моя дверца, — она тоже один раз вдруг совсем закрылась, а я спал на своем месте и хотел выйти, но дверца закрылась, а я кричал „фрау Кастель! фрау Кастель!“, но никто не слышал, я барабанил в дверцу кулаками, но никто не приходил, и было темно, и ничего не слышно, только грохот с завода!..» «…Ладно, Мак, — сказала Принцесса Бет, — я вижу, ты понимаешь, о чем я, — говорит она, — я колочу в дверь, а господин Шюль повесил лампу на прежнее место над столом, и выпил свой стакан, и сказал: „Неплохо“ и „Как-нибудь, когда у тебя будет время, я покажу тебе еще другие игры“». Тут дверь открылась, и вошел мой жених… «Пойдем, — сказал он, — и прекрати». На улице стоял октябрьский холод, и, наверное, за это время прошел снег, но небо было чистое, и под луной облако дыма из трубы, и все стало белое — его лицо, и дорога до Триполисштрассе, и сама Триполисштрассе была белая, и крыши белые, и стены домов, белые дома, и даже деревья и ольшаник на берегу почти голый и белый, и Ааре. — «Как крыши автомобилей в лунном свете, — говорю я ей, — как крыши здесь, на кладбище, они похожи на овец, и иногда, — говорю я ей, — иногда я думаю: вот теперь все они там чистые, и на них нет больше пыли, и все моторы заработали, и я выезжаю вместе с ними из-за забора, и мы едем вниз по Райской Аллее и по мосту. Колонной по одному, сначала „доджи“, потом „опели“ и грузовики, и просто расклепанные радиаторы, все за мной, Принцесса, урчат моторы, иногда я себе так представляю, и все старые клаксоны снова на месте, и снова гудят, и все снова едут, выезжают вместе со мной…» Но она громко дышала в темноте, совсем даже и не слушала меня, и сказала: «Болит, сейчас еще больнее стало, только бы мой жених шел поскорее, и сразу пройдет, Мак, надо ждать, и только, пожалуйста, не реви больше, слышишь, ждать, и все, а твои машины, Мак, это ведь стадо, — значит, она все-таки слушала, — они проедут мимо дома дяди Юли, и если он станет меня искать, Мак, — я все сделала как следует, но если дядя Юли все же станет меня искать, сиди тихо, пока не придет мой жених, тогда мы с ним поговорим. Я выскребла дыру, и сегодня я залезла в нее, и под наружную стену, все глубже, выбралась на волю…».