В. Авдеев - Расовый смысл русской идеи. Выпуск 2

• Название: Расовый смысл русской идеи. Выпуск 2
• Автор: В. Авдеев
• Жанр: Философия
• Год: 2003
• ISBN: 5-7619-0167-6

Данный сборник работ является логическим продолжением первого выпуска «Расовый смысл русской идеи», вышедшего в нашей книжной серии, и направлен на выработку концептуальных основ новой русской расовой теории. Помимо статей, посвященных осмыслению рассмотренного контекста фактов нашей истории, в сборнике представлены исследования о биологических причинах, лежащих в основе современных социальных и политических явлений, а также анализ демографической ситуации и возможные варианты выхода из кризиса. Вся книга подчинена созданию позитивной программы повышения жизнеспособности русского народа как важной части белой расы. Как и первый, данный выпуск снабжен оригинальными документами, помогающими практически оценивать качество человеческого материала, а также свидетельствами обсуждения темы на уровне Государственной Думы Российской Федерации. Для широкого круга читателей, интересующихся будущим своих потомков.

---

Кстати, новгородские иконы и фрески ХII – ХV вв. не только отражают вкусы этих людей, но и фактически показывают воочию их самих. Уже в росписях второй половины ХII в. мы видим волевые, мужественные, «с тяжелыми, крупными чертами» [16] лица; энергичные, пронзительные взгляды. Это – новгородские купцы с тех трех лодей, что отбились в 1142 г. от 60 шведских судов; это – липицкие бойцы, яростно искрошившие суздальский полк; это – «вои» Ярослава Мудрого под Любечем в 1016 г. – оттолкнувшие после высадки на вражеский берег лодки и оттеснившие-таки киевскую дружину к замерзшему озеру…

Средневековая новгородская живопись (как и архитектура) дает основания говорить о суровости не просто характера, но всего мировосприятия новгородцев. Так, если в образе Спаса на среднерусских иконах «звучит тема “Умиления” и та интонация, которая может быть выражена эпитетом “Всемилостивый” Спас», то Спас икон новгородских близок к «суровому и грозному типу Пантократора, Вседержителя» [17]. Святые Борис и Глеб для новгородского художника – это прежде всего павшие от руки врага воины; они изображаются не прекраснодушными, исполненными милосердия мучениками (как на московских иконах), а ширококостыми, мужественными витязями, в руках у которых – крест и меч. Суровы образы и других святых. Их лики «нахмурены и неприступны, жесты внушительны, формы массивны, силуэты тяжеловесны» – все в них выражает «идеал духовной непреклонности, заступничества и подвига» [18].

Суровому, мужественному характеру соответствует и многократно отмечавшийся исследователями [19] лаконичный стиль речи новгородцев. Здесь явно не любили бросать слова на ветер – и потому умели обходиться немногими, но предельно выразительными. Официальные заявления Новгорода ХII-ХIII вв. словно вырублены на камне; таково, например, послание великому князю Ярославу Ярославичу, который в 1270 г. двинул на Новгород ордынскую рать: «Княже, сдумал еси на святую Софью; поеди, ать иэъмрем честно за святую Софью; у нас князя нетуть, но бог и правда и святая Софья, а тебе не хочем» [20]. «Оударил еси пятою Новъгород», – так был квалифицирован там поступок внука Юрия Долгорукого Мстислава Ростиславича, променявшего в 1176 г. новгородское княжение на ростовское [21]. Важно отметить, что в новгородских летописях этой фразы нет; ее приводит суздальский летописец – писавший в совершенно иной манере и, конечно, не способный так стилистически обработать ответ новгородцев. Можно поэтому считать, что перед нами точная запись новгородской фразы и что речевой лаконизм действительно был присущ новгородцам вообще – а не одним только тамошним летописцам. О том же свидетельствуют и записки новгородцев, побывавших в ХIII–XIV вв. в Константинополе – Добрыни Ядрейковича, Стефана и других.

Впрочем, подлинные шедевры подобного стиля чаще встречаются именно у летописцев. Сравним, например, два сообщения об окончании внутренних смут – суздальской летописи под 1216 г. и новгородской под 1220 г. «…Но пакы Бог и крест честный и молитва отца их и дедня введе я (Константина и Юрия Всеволодичей – А. С.) в великую любовь … и бысть радость велика в земли Суждальстеи, а дьявол един плакате своея погибели», – пишет суздалец [22]. А вот как излагает абсолютно ту же мысль новгородец: «Богом и святою Софиею крест възвеличян бысть, а дьявол попран; а братья вся въкупе быша» [23].

Краткость, простота и ясность изложения, присущие литературным памятникам Новгорода, связаны также с той особенностью новгородской ментальности, которая лучше всего раскрывается в записках новгородских путешественников. Деловитость и предельная конкретность, с которой описываются греческие диковинки; схожесть записок со служебными отчетами, в которых заботятся лишь о точности передачи фактов, – все это ясно указывает на присущий новгородцам трезвый, практичный, тяготеющий к конкретности склад ума. Новгородец «не терпел сложных иносказаний, схоластически-напряженных умствований» [24]; эта его особенность проявилась и в новгородской иконописи. Не случайна распространенность в ней «житийных» икон – этих точных и подробных иллюстраций к житиям конкретных святых; – не случайны предельно простая композиция новгородских икон ХIII – ХV вв., их ясный, не затененный «лишними» фигурами сюжет, их многочисленные поясняющие надписи. Смотревшему на новгородские иконы не было нужды сосредоточенно вникать в оттенки душевного состояния, чувств и раздумий персонажей – эти последние изображались «как нечто решенное», «обладающее дельностью и односложностью внутреннего состояния». Получались «четкие и внушительные “формулы”, рассчитанные на массовую доступность, наглядность художественного образа», на «активность восприятия, а не ровную, мягкую сосредоточенность».

Да и сами «формулы» являют собой «не философов, а подвижников, наставников среди простолюдинов» [25].

Вообще, это люди, не склонные к созерцанию; люди действия, люди дела. Характерна реакция новгородцев на обращение к ним за военной помощью Ярослава Мудрого в I015 г. – Ярослава, который только что (!) истребил славнейших новгородских воинов. Естественно ожидать, что горожане не преминут попрекнуть князя, прочитать ему нравоучение, позлорадствовать. Однако их ответ (в передаче новгородского летописца) краток и деловит: «А мы, княже, по тобе идем» [26] – помочь Ярославу в борьбе с Киевом в интересах Новгорода, а после драки кулаками не машут… Любопытно, что южнорусскому книжнику, перерабатывавшему новгородский летописный свод середины XI в., такая «бесчувственность» показалась неправдоподобной, и он заставил новгородцев все-таки попрекнуть Ярослава: «Аще, княже, братья наша исечена суть, можем по тобе бороти» [27]. Но именно такие – целеустремленные, не склонные к рефлексии – люди и могли пройти с боями до Лапландии и Урала!

Все вышесказанное не позволяет согласиться с утверждением В. Л. Янина о том, что раскопки в Новгороде «перечеркнули» «возникшее было представление о примитивной простоте и суровости рядового новгородца», о различиях в характере Новгородцев и суздальцев [28]. Во-первых, исследователи никогда не объявляли простоту, к которой тяготели новгородцы, примитивной. А во-вторых, аргументация В. Л. Янина заключается лишь в том, что «многие деревянные предметы, повседневно служившие человеку, украшены такой же причудливой и тонкой резьбой, как и стены владимирских храмов» [29]. При этом игнорируются не только все прочие аспекты новгородской культуры (живопись, литература, стилистика устной речи и др.), но и наличие в резном искусстве Новгорода черт, вполне сочетающихся с представлениями о «простоте и суровости» новгородца [30]. Да и строгость облика новгородских храмов отнюдь не определялась одним лишь отсутствием резного «узорочья».

Другое дело, что трезвость новгородского мировосприятия была трезвостью одухотворенной. Эту особенность прекрасно передает, например, сообщение Новгородской I летописи о смерти Александра Невского: «Той же ночи и преставися; и везоша и в Володимерь, и положиша и в манастыри у святой Богородици Рожества; и снемшеся епископи и игумени с митрополитомь Кюриломь и со всем ереискымь чиномь и с черноризци и со всеми суждалци, погребоша и честно месяца того же в 23, на святого Амфилохия, в пяток; дай, господи милостивый, видети ему лице твое в будущий век, иже потрудися за Новъгород и за всю Русьскую землю» [31]. Каким органичным, естественным выглядит это завершение сухого делового сообщения сильными, исполненными героики и строгой торжественности воинского ритуала словами!

Вместо: «соблюдать клятву» здесь говорят: «блюсти новгородскую душу» [32] …

Что же касается отмеченных московским летописцем непокорства и упрямства новгородцев, то следует подчеркнуть, что корни их – в исключительно развитом чувстве собственного достоинства. Это чувство сквозит уже в ранних летописных сюжетах, рисующих нам жителей Новгорода. Так, они не просят, а фактически требуют в 969 г. у Святослава Игоревича дать им собственного князя: «Аще не пойдете к нам, то налезем князя собе» [33]. Они не желают отречься по приказу из Киева от веры своих отцов – так что насильственное крещение новгородцев в 989 г. становится возможным только после сожжения города (археологи подтверждают это известие Иоакимовской летописи [34]). Они не желают сносить насмешки врага накануне битвы со Святополком Окаянным под Любечем в 1016 г. – и ставят своего князя перед фактом: «Заутра перевеземъся на ня; аще кто не поидеть с нами, сами погнем его» [35]. Вообще, задевать этих суровых и гордых людей опасно – можно поплатиться жизнью, как поплатились в 1015 г. скандинавские наемники, начавшие было преследовать жен новгородцев.

В ХII в., в глазах суздальских летописцев, гордость была уже главной отличительной чертой новгородцев. Характерна оценка этими летописцами причин бедствий (пожаров, военных поражений, осад, разграблении), постигших в 1160-х – 1180-х гг. жителей различных городов Руси. Если киевляне, владимирцы, ростовцы терпят бедствия за свои «грехи», то новгородцы – за свою «гордость» [36].