Георгий Котлов - Несколько мертвецов и молоко для Роберта

• Название: Несколько мертвецов и молоко для Роберта
• Автор: Георгий Котлов
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Эротика
• Год: 2002
• ISBN: 5-8370-0179-4

Полупустынные улицы жалкого провинциального города. Праздно разъезжающий катафалк. Дезертир, ночующий в свежевырытой могиле или пытающийся повеситься, облачившись в нижнее белье своей возлюбленной…

Роман молодого прозаика Георгия Котлова — это одновременно и психологический триллер, описывающий реалии провинциальной России, и нежная, грустная история о странной и порочной любви.

---

Всем нам дали по зажженной тощей свече, и мы должны были их держать. Батюшка, молодой, с реденькой бородкой, как у Арамиса из кинофильма «Три мушкетера», установил в ногах и в изголовье покойницы по две такие же тощие свечи и зажег их красивой зажигалкой. Потом он принялся распевать свои молитвы, помахивая кадилом с тлевшим ладаном, и иногда подкладывал новые кусочки, очень похожие на сухой кошачий корм. На пару с батюшкой причитала пожилая женщина в синем рабочем халате, и всякий раз она путалась — начинала какую-нибудь молитву, а батюшка тут же сердито ее перебивал началом другой. Больше всего мне запомнилась фраза, которая часто повторялась: «Научи меня оправданиям твоим…»

Она била по моим мозгам, а предназначалась, видимо, Господу Богу.

В церкви и без того было очень жарко, душно, а когда зажгли несколько десятков свечей да еще батюшка задымил своим кадилом, и вовсе стало нечем дышать. Запах был почти такой же, как сейчас в ванной, правда, тогда еще сладковато воняло формалином. Да еще потом из-под мышек родни, знакомых и соседей покойницы.

Батюшка отпевал покойницу на совесть: не меньше двух часов. У меня кружилась голова и подкашивались ноги. Я с нетерпением ожидал, когда наконец кончится вся эта канитель, и, если бы не держался одной рукой за край гроба, в другой я торжественно держал зажженную свечу, наверное, запросто мог свалиться без чувств на скрипучий деревянный пол, до того мне было плохо. Уходить было нельзя, и все мы терпели. Батюшка, не переставая гнусавить свои псалмы, скрипел половицами, кругами расхаживая вокруг гроба и меня, — я был единственным из ребятишек, кто затесался сюда и крепко, чтобы не свалиться на пол, держался за край гроба. На страшное синее лицо и ползавших по нему мух я старался не смотреть, но потом, когда родственницу отпели и принесли на маленькое деревенское кладбище, нужно было с ней попрощаться, поцеловать ей руки и лоб, и, честно говоря, меня холодный пот прошиб в жаркий июльский полдень, когда прощаться очередь дошла до меня.

Лучше бы никуда и не ездил, сидел бы себе дома, обреченно подумал я тогда. Сперва задыхайся пару часов в церкви от духоты, чадящего ладана, запаха формалина и батюшкиного гнусавого голоса, а теперь еще и расцеловывай покойника.

Маленький мальчик, который боялся мертвецов, с ужасом глядел на скрещенные синие руки, ползавших по ним мух и никак не мог заставить себя склониться над гробом и прикоснуться к ним губами; мне казалось, стоит к ним приблизиться — и они тут же оживут и схватят меня за нос. Сзади напирала толпа ждущих своей очереди, чтобы попрощаться. Видя, что я замешкался, кто-то нетерпеливо и незаметно ткнул мне в бок кулаком: дескать, поторапливайся, уродец. Получилось вполне деликатно, но было больно.

Пришлось наклониться и ткнуть плотно сжатыми губами в холодные пальцы, которые почему-то, к моему удивлению, остались неподвижными и поленились схватить меня за нос. Зато потом, когда я поднес свое лицо к белой повязке на лбу покойницы, ее-то и следовало целовать, черные губы мертвой родственницы вдруг раздвинулись, и она улыбнулась мне, показав желтые и какие-то полупрозрачные зубы. Может быть, все это мне просто померещилось, как померещилось и то, что она подмигнула мне своим чуть-чуть приоткрытым глазом, внутри черного зрачка была страшная пустота, но я так напугался, что, не притронувшись к повязке на лбу, отскочил от гроба и нырнул в толпу, не попрощавшись с родственницей до конца. Мне было тогда лет двенадцать, я все еще спал вместе с матерью и до ужаса боялся покойников.

На меня никто не обращал внимания, все шло своим чередом, две женщины принялись голосить. Наверное, подумал я, мне действительно все померещилось, мертвая родственница, чинно лежа в своем гробу, и не думала улыбаться мне и подмигивать. Тем не менее к гробу я больше не подходил. Даже когда его накрыли крышкой и на длинных полотенцах опустили в могилу — нужно было подойти и бросить в могилу горсть земли, но я этого не сделал. Я сидел на лавочке возле старой могилы, заросшей вишней, и на ржавой табличке пытался разобрать фамилию похороненного здесь человека. Это мне не удалось, зато я узнал, что родился он в 1927-м, а был похоронен в 1948-м. Двадцать один год всего прожил тот человек на белом свете. Столько сейчас мне, и тот человек, тоже когда-то молодой парень, давно сгнил в земле, а я лежал сейчас в своей ванне, окруженный, словно покойник, свечами, и от их черных, обугленных кончиков продолжали подниматься к потолку, к пауку, тонкие полоски белого дыма. Запах стоял, как в помещении, где отпевают покойника, как в той деревенской церквушке. Из-за запаха я и вспомнил ту историю.

«А может быть, — вдруг подумал я, — мертвец — это я сам, и паук над моей головой отпевает меня?»

7

Негромко журчала вода, набираясь в ванну. Когда она начинала покрывать мое тело, как покрывает во время прилива часть берега, я убирал пятку и немного спускал воду. В дверь больше не звонили, на третьем или четвертом этаже не была слышна музыка, а я все лежу в своей ванне, торопиться мне некуда. Я жду. Может быть, все-таки она придет, и мы снова, как раньше, будем вместе. Проклятая война разлучила нас, похоже, навсегда, но верить в это я отказывался. Я все еще надеюсь, поэтому жду. Поэтому дверь в ванную приоткрыта, чтобы не прозевать ее звонок. Наивный дурак, ведь у нее должен быть ключ.

Колпачок с кровью стоял на прежнем месте. Я поднес его к паутине.

Паук даже не пошевелился. Я встряхнул колпачком, и несколько капель застряли в паутине, остальные упали мне на грудь, рядом с каплями подсыхавшего яда.

Пить мою кровь паук отказывался, так же решительно, как она отказалась принять мою любовь. Кровь дезертира. Кровь извращенца, маньяка и чудовища — последние слова принадлежат ей, она наградила меня ими перед тем, как уйти. Она, принцесса, фея из сказки, ушла. Чудовище и извращенец из фильма ужасов остался, торчит день-деньской в ванной, онанирует и кончает, глядя на ее белье, а потом собственной кровью хочет напоить паука, который живет в паутине под потолком.

Я вылил кровь из колпачка, завинтил его обратно на флакончик с яблочным шампунем и посмотрел на себя в зеркало, предварительно протерев его рукой, потому что оно было запотевшее и мутное; из глубины его на меня уставился странный тип с стеклянными, как у наркоманов, глазами, с тощей грудью, заляпанной спермой и кровью, с огромными, если растянуть губы в улыбку, желтыми клыками сверху и глубокими, как у взрослого мужика, залысинами. Жалкая, непривлекательная и легкозапоминающаяся внешность. Настоящий уродец. Вдобавок дезертир. Внизу, там, где зеркало я не протер, за мутными капельками на поверхности, прятался сморщенный член дезертира, жалкий, как все остальное. Тот, ради кого она меня бросила, настоящий красавец, из тех, что нравятся любой женщине: высокий брюнет с голубыми глазами. Еще он богат, я же нищ, как церковная крыса. Наверное, все дело в нем, голубоглазом брюнете, а не в том, что я, как она выразилась, чудовище, маньяк и извращенец.

Я натянул губы, обнажив свои огромные клыки. Оскал получился замечательный. Из-за этих клыков в школе со мной не хотели дружить девочки, а благодаря большим и оттопыренным, как у гоблина, ушам я получил прозвище Ушаноид. Теперь еще эти залысины… Мне двадцать один год, а волосы начали выпадать еще там, на войне, и все это, наверное, от нервов. Если так будет продолжаться, скоро стану совсем лысым. Можно и не ждать.

На полочке оставался еще один станок для бритья, одноразовый «Жиллетт». Там же были крем для бритья, помазок.

Я намочил волосы (проторчал в ванне несколько часов, а они все еще оставались сухими), потом, выдавив немного крема в ладонь, прямо в ней взбил помазком пену и равномерно распределил ее на влажных волосах. После этого стал их сбривать.

Когда станок забивался, я подставлял его под струю воды и хорошенько промывал. Сперва я сбрил узкую полоску между залысинами (точно такая же у Кортнева из группы «Несчастный случай»), потом выбрил макушку, после этого принялся за виски и затылок. Брить самому себе затылок — это не так сложно, как может показаться, нужно лишь приловчиться и помогать второй рукой, натягивая кожу и почаще промывая лезвие. Я так приспособился, что и в зеркало почти не смотрелся. На башке было несколько прыщей или болячек, я срезал их, текла кровь. Когда не осталось ни единого волоска, я подставил голову под струю холодной воды, затем смочил лосьоном после бритья и снова посмотрелся на себя в зеркало. Теперь залысин не было, гладкая голова отливала синевой, уши из-за отсутствия волос, казалось, сделались еще больше, а порезы продолжали кровоточить. Один порез был настолько глубоким, что сочившаяся кровь, сползая по лбу, подбиралась к моему левому глазу.

Я на секунду закрыл глаза, а когда открыл их снова, из глубины зеркала на меня смотрел Леша Храмов, он учился в параллельном классе, а в седьмом его придавило грудой стекла, когда он и еще несколько мальчиков помогали завхозу выгружать его из грузовика позади школы. Он с товарищами был внизу, а завхоз с грузовика подавал им большие листы стекла, которые они осторожно брали рукавицами и носили в мастерскую, а потом что-то случилось с этим грузовиком, вроде бы немного приподнялся кузов, и все стекло поехало вниз. Завхоз с грузовика сразу спрыгнул, и Лешины одноклассники успели отскочить в сторону, а вот сам он не успел ничего сделать, стопки тяжеленного стекла с противным скрипом скатывались с кузова и падали на Лешу, заваливая его. Когда его откопали из-под груды разбитого стекла, он был уже мертв и весь изрезан. Во время перемены вся школа бегала смотреть на него, пока его не увезли в морг. У него было прозвище Лысый за то, что частенько брил голову наголо, и в тот раз она у него тоже была обрита и блестела так, что в ней, как в осколках стекла, отражалось солнце. Еще оно отражалось в крови, которая не переставала сочиться из многочисленных порезов.