Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе - Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

• Название: Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией
• Автор: Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-709-6

Книга канадского историка Дэвида Схиммельпеннинка ван дер Ойе описывает вклад имперского воображения в политику дальневосточной экспансии России в первое десятилетие правления Николая II. Опираясь на массив разнородных источников — травелоги, дневники, мемуаристику, дипломатическую корреспонденцию, — автор показывает, как символическая география, геополитические представления и культурные мифы о Китае, Японии, Корее влияли на принятие конкретных решений, усиливавших присутствие России на Тихоокеанском побережье. Русское «восточничество» и страх «желтой опасности», «конквистадорский» империализм и проект «мирного проникновения» — эти столь различные образы и прогнозы российской судьбы в Восточной Азии анализируются и сквозь призму сознания неординарных политиков, ученых и публицистов, и в контексте массовых настроений и эмоций той эпохи.

---

Спад, начавшийся около 1900 г., существенно поубавил оптимистические ожидания богатства, которое могли бы принести России тихоокеанские территории{1088}. Российские промышленники, ранее бывшие самыми страстными сторонниками проекта, начали по-новому задумываться об экономической жизнеспособности Сибирской железной дороги. В докладе для Общества ориенталистов глава отделения торговли и промышленности Общества заявлял, что магистраль пригодна только для перевозки пассажиров, почты и ценных грузов{1089}. Другой обозреватель заключал: «Международного транзитного значения дорога иметь не может… так как очень немногие товары могут выдержать плату за перевоз на расстоянии 10 000 верст (от центра Европы) и перевоз их морем через Суэц всегда будет гораздо дешевле»{1090}.

В то же время частный сектор больше не разделял надежд министра финансов на развитие небывалых торговых оборотов с Китаем. К тому моменту Общество содействия русской промышленности и торговле оценивало перспективы сбыта в Срединном царстве в лучшем случае как минимальные{1091}. Бизнесмены знали, что, несмотря на усилия Витте повысить заинтересованность восточного соседа в своей продукции, экспорт так и не начал расти. На рубеже XX столетия товарооборот с Китаем едва ли превышал 7 млн. руб. в год, что ставило Россию на седьмое место среди торговых партнеров Китая, немного впереди Бельгии{1092}. Российские фабрики были не в состоянии производить товары, необходимые китайцам, а купцы были не заинтересованы в развитии этого рынка. Газетный корреспондент сообщал из Шанхая:

Ни одной русской вывески, ни одной русской лавки; за исключением единственной мелочной, скрывшейся от взоров в далеком предместье, в переулке… Там нашел и русский табак, и соленые огурцы (40 коп. фунт). <…> С гордостью даю этот адрес читателям, чтобы при посещении Шанхая они могли познакомиться с пионером и представителем русской торговли и промышленности в торговой столице Дальнего Востока, воздать ему должные почести и кстати купить соленых огурцов{1093}.

В последние годы перед войной с Японией русская пресса в основном разделяла такую мрачную оценку Теперь, вместо того чтобы смотреть на Восток как на источник богатства, газеты видели в нем огромную обузу для царской казны. Такие влиятельные обозреватели, как Суворин из «Нового времени», начали использовать экономические аргументы, призывая отдалиться от Азии. Даже «Санкт-Петербургские ведомости», которые традиционно были преданным союзником министра финансов, начали терять веру{1094}.

Свою роль в неприятии общественностью планов Витте по мирному проникновению в Азию играли циклические факторы. Но существовала и более фундаментальная причина плохого отношения к идеям министра финансов. На рубеже веков в образованном российском обществе, более чем где-либо еще в Европе, по-прежнему господствовал аристократический, доиндустриальный этос, для которого купцы и предприниматели были достойными презрения нуворишами. Если перефразировать принстонского историка Арно Майера, можно сказать, что нигде старый режим не держался за жизнь столь цепко, как в империи Романовых.

Хорошим примером трудностей министра финансов может служить злой анекдот о встрече Николая II с представителями купеческого сословия в Нижнем Новгороде летом 1896 г. В рамках коронационных празднеств Витте организовал роскошную Торгово-промышленную выставку в историческом торговом городе. По словам министра, выставка должна была продемонстрировать успехи промышленности и политическую мудрость его программы{1095}. Делалось все возможное, чтобы произвести впечатление на посетителей. Студентам и рабочим предлагали бесплатные билеты на поезд из любого уголка России{1096}.

Витте надеялся внушить уважение к купечеству и напомнить публике о корнях русского предпринимательства. Местная газета восклицала: «Купечество наиболее всех других сословий сохранило в себе самобытный русский дух». Это был намек на то, что в своем подражании европейцам знать уступила свою ведущую роль. «Многие сословия, — продолжала передовица, — ввиду изменившихся социальных условий не могут, как во время былой старины, проявлять свою силу»{1097}.

Кульминацией стал визит на ярмарку свежекоронованной императорской четы в июле. Николая и Александру встретила почетная стража из купеческих сыновей в средневековых русских костюмах из бархата и меха. Вступив в беседу, царь спросил ребят, как их зовут. «Кнуп!» — с гордостью воскликнул первый. «Фон Айнем!» — ответил второй, а за ним последовали «Шульц!», «Кениг!» и другие разнообразные немецкие фамилии. Николаю это не понравилось{1098}.

Неизвестно, было ли так на самом деле, но эта история иллюстрирует отношение русских к идеям министра финансов. Виттевское видение России как современной торговой державы имело такие же шансы укорениться в воображении его соотечественников, как и орхидея, высаженная в сибирской тайге.

* * *

Если у многих русских, когда Николай стал их царем, Дальний Восток вызывал энтузиазм, то в умах других сообщения об осложнениях на Тихом океане в 1894 г. порождали страхи. Автор «Вестника Европы» переживал из-за огромного населения беспокойного азиатского соседа{1099}. «Сигма» (С.Н. Сыромятников), который часто комментировал события в Восточной Азии в «Новом времени», предвосхитил знаменитую поэму Владимира Соловьева: «…я позволяю себе просить русское общество, русских писателей, русских журналистов обратить внимание на то, что творится теперь на Востоке, и приготовиться к борьбе с грядущим панмонголизмом. Не только к борьбе за Приморскую область или Сибирь, а к борьбе за нашу историческую жизнь, за наше развитие и за те идеалы, которым мы сознательно служили столько веков»{1100}.

Стремительное отступление китайцев смягчило эти страхи. Но в последующие годы Китай явился источником иного рода тревог. Как и на западном побережье Северной Америки, в последние годы XIX в. наплыв в Восточную Сибирь манзов, как здесь было принято называть китайских мигрантов, не приветствовался местным русским населением[172]. Газеты во Владивостоке начали требовать от властей «облегчить борьбу русского рабочего с противодействующими ему влияниями наплыва в край китайцев и при конкуренции в области ручного труда»{1101}.

Генерал Куропаткин был не единственным, кто озвучил тревогу в связи с «наплывом желтой расы». «Русская мысль» в феврале 1897 г. жаловалась, что в этом случае «Сибирь сделалась бы вполне нерусскою», и убеждала: «…мы должны охранять каждую десятину в Сибири для русских»{1102}. В свою очередь, «Сибирский вестник» отмечал годом ранее: «…на восточных наших окраинах китайцы являются в той же роли, со всеми ее последствиями, в какой на западных окраинах являются евреи»{1103}. Иногда русские газеты даже перепечатывали западные диатрибы, направленные против иммигрантов{1104}.[173] И все же, если вспомнить желчность «San Francisco Examiner» Уильяма Рэндольфа Херста, надо признать, что русская пресса гораздо меньше паниковала из-за манзов во Владивостоке и Хабаровске, чем североамериканские газеты по поводу меняющегося этнического состава Калифорнии и Британской Колумбии.

Боксерское восстание естественным образом усиливало тревогу из-за неспокойной восточной империи, особенно среди писателей и художников. Радикальный литературный критик Николай Михайловский, например, был убежден, что исполнялись самые зловещие предсказания Владимира Соловьева: «Мы сейчас увидим, что литература мрачных ожиданий военного или мирного, но во всяком случае грозного для Европы монгольского потока далеко не исчерпывается тремя писателями…»{1105}

Знаменитый баталист Василий Верещагин был также обеспокоен Боксерским восстанием{1106}. Летом 1900 г. он опубликовал пространную серию статей о недавнем путешествии по Дальнему Востоку, в которой звучал испуг, удивительно напоминающий страхи Куропаткина. Возможно, Восток оказал схожее воздействие на воображение Верещагина, потому что у него с Куропаткиным было общее прошлое. Оба сделали свои карьеры во время войн в Средней Азии в 1870-е и 1880-е гг. и дружили впоследствии{1107}. В представлении общества имена обоих были крепко связаны с Туркестаном. Если Куропаткин был летописцем завоевания, Верещагин был признанным художником той кампании.

Если и могло показаться, что ранние картины Верещагина прославляли сражения в Средней Азии, то теперь он недвусмысленно выражал свое отрицательное отношение к завоеванию Востока[174]. В одной из статей он вспоминал, что в свое время выступал против захвата долины Или{1108}. Художник также резко возражал против аннексии любых земель в Маньчжурии и Синцзяне в трудную для Цинов пору. Верещагин предупреждал, что такая аннексия сулит России «массу очень тяжелых обязанностей, потому что как ни велика, ни могущественна Россия, но и она может надсадиться над миссией вести, усмирять и цивилизовать несколько десятков миллионов народа чужой расы и тем надолго отвлекать все силы и заботы государства на этих малоинтересных сограждан». Он заключал: «Чем меньше у нас будет населения с мужскими косами, тем лучше»{1109}.