Борис Изюмский - Призвание

• Название: Призвание
• Автор: Борис Изюмский
• Издательство: Ростовское областное книгоиздательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1952

---

Борис Петрович поднялся на веранду, постоял там, глядя на заснеженные деревья.

«Педагогическая техника… это очень важно, но, конечно, не все. Можно безупречно овладеть техникой, и все-таки засушить дело. В музыке бывают виртуозы с холодной душой. Нет, надобен еще энтузиазм… Он прав, нужно горение изобретателя, увлеченного работой, и, если хотите, — тонкость психолога…»

На веранде зажегся свет. Выглянула Валя, в накинутом на голосу платке:

— Ты, папа? А мы тебя ждали-ждали…

Он вошел в квартиру.

«Да, да, тонкость психолога! Вот, пожалуйста, этот случай сегодня в седьмом „Б“ — „Проверка холодом“».

Борис Петрович повесил в коридоре шубу и открыл дверь в комнату.

За столом сидели мать, жена и дочь — пили чай.

— Добрый вечер! — сказал Борис Петрович и подошел к столу. — Чайку бы стаканчик запоздалому путнику, злостному нарушителю семейного порядка, — попросил он и покосился в сторону нахмурившейся жены. — Виноват, но достоин снисхождения! Задержался немного в школе.

У него был такой задорный вид, так веяло от него морозным воздухом, завидной бодростью, что Екатерина Павловна, собиравшаяся пожурить мужа, невольно смягчилась.

— Да уж что с тобой делать… Придется поить!

Борис Петрович подсел к столу, погрел руки о горячий стакан с чаем и, снова обведя всех веселыми, лукавыми глазами, спросил:

— А не рассказать ли вам, чада мои и домочадцы, новеллку из школьной жизни… Самую, можно сказать, свеженькую. Об интуиции и тоне.

Валя, очень любившая такие рассказы отца, пододвинула к нему сахарницу, вазу с варением, сама подсела на низкой скамеечке поближе к его коленям и, как в детстве, снизу заглядывая отцу в лицо, попросила:

— Только подробнее, папа. Знаешь, с разными такими деталями, чтобы все ясно-преясно было.

— Есть, с деталями! Ну-с, так вот… испортилось что-то в отоплении, и на несколько часов прекратилась подача пара. В школе стало холодно. Тогда милые наши дети из седьмого «Б» решили, так сказать, испытать характеры своих учителей.

— Капитолина Игнатьевна, холодно! — сгибаясь в три погибели и с шумом потирая ладони, встретили они учительницу, когда та пришла на урок.

— Ничего подобного! — недоверчиво глядя на семиклассников и ожидая от них очередного подвоха, не согласилась «француженка». И затем добрых двадцать минут шел разговор: действительно ли холодно, или это только так кажется?

— Мария Ивановна, холодно! — жаловались они на следующем уроке физики.

— А мне не холодно! — решительно объявила Мария Ивановна, всем видом своим и тоном давая понять, что именно это, в конечном итоге, самое главное.

— Анна Васильевна, холодно! — продолжалось испытание.

— Верно, — спокойно согласилась наша общая знакомая, — и мне тоже холодно. Но что поделаешь? Не бросать же работу? Не такие мы люди, чтобы при первых трудностях хныкать и отступать. Верно?

Борис Петрович набрал полную ложечку варенья — сладкое любил больше, чем внук, — и, с удовольствием съев, сказал, обращаясь к дочери:

— Комментарии нужны?

— Не нужны! Вот посмотришь, папа, Анна Васильевна еще и старичков ваших перегонит! Помяни мое слово!

— Сообразительный народ пошел, без комментариев обходится, — подмигнул Борис Петрович жене и потянулся за новой порцией варенья.

ГЛАВА XXVIII

Корсунов оступился, ушиб ногу и лежал в постели дома. В руках у него были тетрадь и карандаш. Он продумывал свое выступление на конференции по книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Хотелось рассказать о том новом, что лауреаты-химики внесли в науку. Теоретическую конференцию наметили провести в школе через две недели.

Откинув голову на подушку, он полежал с закрытыми глазами, потом записал план, и, приподнявшись на локоть, посмотрел в окно: видна была часть двора. Снова выпал глубокий снег, деревья облепило белой ватой, и они стояли, могучие, разлапистые, похожие на шеренгу дедов-морозов в белых тулупах.

Во дворе, на веревке для белья, лежал пласт снега намного толще самой веревки, местами он осыпался, и веревка походила на белый пунктир.

Даже подветренные стены домов занесены были снегом, словно чья-то озорная рука залепила их снежками. Корсунов поднялся с постели, набросил на себя одеяло и сел в кресло у окна. Достав из коробки спичку, задумчиво покусывал ее.

Четвертый день Вадим Николаевич не ходил в школу, и никто из ребят не навестил его.

«Почему они не приходят? — с горечью думал Корсунов, — неужели я не заслужил этого? Неужели так и не поняли, что я их друг? Значит, правы товарищи, выступавшие тогда на партийном собрании?»

Он никому не признался бы, но это собрание было очень важно для него. Конечно, нельзя быть совместителем. Душой, отношением… Да и лучше расстаться с разными курсами! Школа требует всех сил учителя. Ей нельзя приносить остатки себя.

Корсунов нервно поскоблил ногтем подоконник, словно хотел сорвать с него корку краски.

Голос совести подсказывал ему, что со многим, даже самым неприятным, о чем говорили тогда, следует согласиться; но неправда, что он «не прирос душой» к школе, неправда! «Кто это говорил мне? А-а, Сергей. Неверно это, Сережа, обидно и неверно».

Вчера у него были Серафима Михайловна и Анна Васильевна. (Люся после их ухода съязвила: «Тебя окружает хоровод дам»), передавали поклон от Бориса Петровича и Якова Яковлевича — они беспокоились о его здоровье. Это было приятно, но не главное: не приходили дети.

Люся многозначительно молчала, но он знал ее мысли и с возмущением отметал их. «Чушь, Сергей не станет восстанавливать против меня класс».

Вадим Николаевич в душе понимал, что не так, как нужно, сложились у него отношения с классом, что Кремлев в чем-то главном был прав, что надо честно пересмотреть своя позиции и первым протянуть ему руку. Но, как все упрямые люди, он не хотел в этом признаться даже себе и непримиримо думал о Сергее Ивановиче: «Критик нашелся!»

Сейчас было тоскливо и одиноко, тянуло в школу. Он ясно представил себе Фому Никитича «на вахте», торжественную тишину коридоров, голос учители за дверью класса, звонок…

«Дурачки, — с нежной снисходительностью думает он о детях, — не всякий умеет проявлять любовь так, как нам приятно. Разве обязательно подходить в перемену и спрашивать: „Ну, как дела, Вова?“ А может быть, лучше вызвать этого Владимира к доске, да спросить с пристрастием, да, любя его по-настоящему, поставить единицу вместо натянутой тройки… И заставить несмышленыша получше выучить! Пусть он сейчас меня Колом Николаевичем зовет, а вырастет — спасибо окажет…»

И все-таки — он чувствовал — было что-то порочное и его взглядах… Нельзя отгораживаться от учеников, сводить все дело к уроку, отметке…

Ему вдруг страстно захотелось очутиться в школе, хотя бы на полчаса, хотя бы на десять минут. Люся, по обыкновению, сидела у соседей и «перемывала косточки» общих знакомых. «Это тоже надо изменить, так дальше жить невозможно». Он стал торопливо одеваться.

«К чорту хворобу, погляжу на них — и станет легче».

Снег колкой пеленой окутывал город, трудно было дышать. Корсунов шел медленно. У сквера постоял около большой карты Китая, удовлетворенно подумал, глядя на флажки фронта: «Молодцы, это по-нашему!»

Возле почтового отделения он с удивлением остановился.

Из двери почты, как горошины из стручка, выскочило на улицу по крайней мере четыре десятка малышат.

«Где они там помещались и что делали? — с любопытством подумал Корсунов. — Ба, да здесь Плотников».

В дверях показалась Бокова.

— Добрый вечер, Серафима Михайловна, объясните мне эту загадочную картинку, что делал на почте сей народ?

Она с гордостью поглядела на окружавших ее ребятишек.

— Мы посылали телеграмму Иосифу Виссарионовичу.

— У него же двадцать первого день рождения! — показалась откуда-то из-под локтя Корсунова голова Плотникова.

…В школьных коридорах Вадима Николаевича охватило знакомое тепло. Учителю казалось, что он не был здесь уже много месяцев.

Заканчивался последний урок. Корсунов замедлил шаги, проходя мимо неплотно прикрытой двери девятого класса. Из-за нее доносились голоса, но он не мог разобрать, о чем говорили, только услышал фразу: «Еще выгонит!» «О ком это они?» — подумал он и пошел дальше.

* * *

А в классе в это время Сергей Иванович говорил:

— Почему вы так черствы? Ваш учитель болеет уже четыре дня, а кто навестил его?

— Он сам черствый!

— Он нас терпеть не может…

— Еще выгонит! — раздалось в перебой несколько голосов.

— Стыдитесь говорить так! — с возмущением прервал их Кремлев. Промелькнула мысль: «И я хорош! Надо завтра же зайти к Вадиму».

— Вы защищаете его потому, что он ваш товарищ… А он дружбы не признает, — мрачно сказал Виктор и насупился.