Олеся Мовсина - Всемирная история болезни (сборник)

• Название: Всемирная история болезни (сборник)
• Автор: Олеся Мовсина
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-93682-945-1

О чем проза Олеси Мовсиной? На этот вопрос нет ответа. Правильный вопрос: чем эта проза становится? Всем чем угодно. Чем хочет, тем и становится. Фантасмогорией, гротескным детективом, сентиментальной любовной историей. Тот, кто способен наслаждаться тем, как язык и фабула сами по себе порождают какую-то новую реальность, кому хочется погрузиться в этот новый, иногда более, иногда менее глубокий и сложный, но всегда трогательный и часто смешной мир – тот получит от этой книги удовольствие.

---

Не торопясь делать выводы о товарищах по несчастью, герой наш взялся укрощать идею, которая брыкалась и вставала на дыбы с первой минуты возвращения сознания. Я не Кьеркегор! – выстанывало в нем дитя двадцатого века, а между тем именно так называли Матвея все ныне окружающие.

(Он был цельный, он знал, что искал, он находил Бога в парадоксах, и гармонию и смысл даже в человеческом существовании. Я разломан и разбит, но не тем, что произошло со мной лично, а тем, что произошло с миром и человеческой мыслью, в том числе и после Кьеркегора. Он мог отдаться всецело поиску, я – нет, потому что я в этот поиск не верю. Я изучил основы философии, историю, литературу, и я не верю в то, что можно действительно найти смысл и сказать что-то новое. Такое новое, что духовно обогатит людей, даже для себя самого я не смогу найти цели поиска, с Фенечкой или без нее. Он мог не вернуться к Регине, я же к Фенечке, скорее всего, вернусь, или к тому, что от нее останется, а если не останется ничего для меня – тем лучше для нас обоих.)

Как только Матвей начинал стараться не думать о Фенечке, в памяти его приходил в движение всегда один и тот же эпизод. Тогда возвращались они из гостей. Это было в самые сочные, самые невесомые, первые и почти безоблачные их дни. В гостях у ее друзей журналистская братия напилась до положения всяческих риз, а один лохматый мерзавец так развинтился, что начал совсем машинально и тупо приставать к девушкам, а мужчинам грозить жестокой расправой. Матвей и Фенечка, ни слова не говоря, даже не глядя в глаза друг другу, как-то слаженно оделись и счастливо выпали в холодную ночь. По темному двору они шли, тихонько смеясь и целуясь, то есть буквально не отклоняя одного лица от другого. И вдруг (ну нет в русском языке достойного синонима, способного заменить это прекрасное, всем надоевшее «ивдруг») – луна покатилась, как мячик, куда-то вбок, и не разжимая объятий, не чувствуя боли и ничего не понимая, они оказались на дне глубоченной траншеи. Из тех, что так любят рыть в наших дворах для ремонта якобы каких-то труб.

И вот они лежали, обнявшись, и хохотали, и не могли приподняться, и даже не пытались этого сделать – от смеха. Матвей чувствовал спиной, как погнулся при падении ее длинный модный зонтик, а губами ловил, задыхаясь, пахучий оранжевый ливень. Потом, когда они замолчали, услышали голоса. Тот пьяный господин из Фенечкиных приятелей вырвался на поиски приключений: как позже рассказывали очевидцы, он стащил у хозяев нож и почему-то босиком ломанулся к метро, в погоню за удалившейся парой.

Кто? Ну правильно, кто-то ведь их охранял?

Хотя о мистических смыслах Матвею было думать не по карману. И он отмечал для себя с усмешкой, что его поймали и держат здесь, чтобы выдаивать умные мысли, а ему особое удовольствие доставляет не думать о том-то и том-то. Обо всем, кроме бытовой мельтешни.

– Господин Кьеркегор, что вы можете сказать о масштабах? – хватал Матвея за рукав бородатый мудрец на пути из сортира в умывальню. Далее шла неразборчивая и многотрудная теория о соотношении жизненных этапов человека, о соотношении этапов истории и мировой культуры.

– Сопротивляться может только здоровый организм, – врубался неожиданно в сознание Матвея шизофреничный кролик, только очками напоминающий Адамова потомка. – И сильный. То же самое происходит с духом. Сила не есть грубость, всё это ерунда, что говорит господин Руссо из десятой комнаты. Воспитать в человеке сопротивляемость жестокому миру можно только на основе здорового и сильного духа. Но сопротивляемость не следует путать с нечувствительностью к боли, попомните мое слово.

Матвей пытался вежливо отвечать – не спорил и не соглашался, стараясь идти параллельно. А кроликоподобный – (Господи!) – тут же скатился с умствования на описание собственных болезней. Так вот, значит, откуда этот ипохондрический ветер! Хотя неизвестно еще, что в данном случае первично. А случай был клинический. Через полчаса Матвея уже тошнило от груза нескольких томов медицинских знаний, и он с наслаждением переправил болезненного философа кому-то из праздношатавшихся.

При этом они все вроде бы что-то сочиняют и даже заслуживают одобрение отца Елизара. При этом я и сам скоро буду таким, если не захочу и не смогу выбраться отсюда.

А может, это всего лишь грандиозный спектакль, разыгранный для меня одного? И всем назло Матвей начал записывать свои мысли об окружающем, еще не совсем понимая, что это будет и нужно ли это кому.

Нет, все они не сумасшедшие, но у каждого слишком сильна идея фикс. Один считает себя благодетелем человечества и поэтому варит яйца вкрутую для своих соседей, не понимая, что они любят всмятку. Другой – всё фотографирует, третий изобрел вечный двигатель, четвертый ушел в прошлое, пятый еще что-то, их как будто кто-то закодировал, но сами они этого не понимают. Они уже ничего не ищут, их заклинило на какой-то мысли и ее они продолжают растить и размазывать во всех направлениях.

Очевидно, в эпохи так называемых исторических подъемов именно это место в голове людей занимали так называемые великие идеи. То бишь – крестовые походы, инквизиция, войны и революции – всё вырастало из зацикленности какого-либо деятеля на одной грандиозной (по его мнению) мысли. Во времена же упадков и мыслишки становились так себе. Вот как и теперь – распыление, мелочь одна. И не знаешь, что лучше: великое ужасает, мелкое – удручает.

Сначала он думал, что это местная особенность. Нет, Матвей вспомнил, он стал вспоминать и увидел, что многие – на воле – тоже страдали подобным. Он вспомнил одного своего знакомого редактора, вполне здравомыслящего и неглупого, с которым ему довелось побеседовать за два года всего около десяти или пятнадцати раз. Но по странному совпадению (стечению каких-то там обстоятельств) четыре раза из десяти разговор сводился к одной фразе, к одной теме, никак не связанной с предметом деловой беседы.

– Я не могу понять, – говорил редактор с очаровательной и остроумной улыбкой, – зачем люди заводят детей? Мне в свое время забыли объяснить. Теперь моему уже семь, но я так до сих пор и не понял. Вот и спрашиваю у всех, может быть, вы мне объясните?

Первые раза два Матвей пропустил тираду мимо ушей, дежурно и любезно улыбнувшись. В третий раз редактор задал этот вопрос при Матвее – кому-то из новеньких. И кто-то из новеньких явно смутился. Нет, не похоже, чтобы это было стандартной формой проверки незнакомого человека. И на мальчишески эпатирующую шутку тоже не тянуло: обычно редактор мыслил достаточно оригинально. Тогда что?

А если он действительно не понимает, то зачем говорит об этом так часто? Причем твердит, как заученный стих, всегда в одной и той же форме?

В четвертый раз редактор наткнулся с этим вопросом на Фенечку.

– Вам это и правда нужно знать? – протянула она в задумчивой обиде.

– Да, я серьезно и искренне спрашиваю. Я сам никак не могу понять.

– Чтобы любить, – ответила разумница, и Матвей видел, как она душит в себе эмоцию: не то возмущение, не то воодушевление.

Интересно, а у самой Фенечки есть навязчивая идея? Да, пожалуй. Матвей заворочал мозгами, но никак не мог ее сформулировать. А у меня? Ведь все эти люди не замечают бревна, то есть никто не поверит в ненормальность своего образа мыслей. Значит, возможно, не замечаю и я.

Матвей схватил со стола приготовленные и ждущие давно писчебумажные приборы и начал строчить взахлеб – впервые за многие месяцы.

29

Ку-ку, – за дверью послышался низкий женский голос.

Кто там? – прошептала Евовичь и прильнула к глазку в замочной скважине.

Здесь навесной замок, – слышался всё тот же голос.

Евовичь поспешно вставила ключ и некоторое время, может, от волнения или просто так суетливо поворачивала его влево-вправо. Наконец с той стороны помогли, и дверь, с трудом и лязгая, упала внутрь вонючего каземата, придавив собой нашу героиню. Придя в себя, превозмогая головную боль, Евовичь услышала, что в дверь стучат.

Ку-ку, – раздалось уже совсем близко. Дверь больно давила на грудь, тем самым затрудняя дыхание. Сверху кто-то копошился.

Входите, открыто, – выдавила Евовичь.

Я друг, меня зовут Еёвичь, – должно быть, незнакомка устраивалась поудобнее на своем железном ложе. Во всяком случае, дверь продолжала покачиваться в такт постанываниям нашей героини.

Очень… приятно, я Евовичь.

Вы знаете, я страшно счастлива, – верхняя собеседница явно была расположена к продолжительному диалогу.

А я, признаться, страдаю. Например, от вредных привычек, – и Евовичь попыталась спрятать руку с изгрызенными ноготками за спину, но у нее это не получилось.

– Кто там? – прошептала Евовичь

Дверь укоризненно качнулась вправо:

– А вот это неразумно. Нужно научиться абстрагироваться от собственного страдания. Вы разве не умеете? Я, например, этому легко научилась, когда была совсем маленькой. А точнее, я была тогда еще совсем зародышем в голове нашего с вами автора. Наш автор очень часто абстрагировался, когда обдумывал, как бы поудачнее вклеить меня в текст.