Вячеслав Веселов - Футбол на снегу

• Название: Футбол на снегу
• Автор: Вячеслав Веселов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1977

Вторая книга Вячеслава Веселова состоит из очерка, рассказов и повести.

В центре внимания автора — становление личности нашего молодого современника. Через ошибки и разочарования приходят его герои к осознанию своего места в жизни, нерасторжимости своей связи с людьми.

---

Короче, все трое действительно оказались родными братьями. Мать у них была русская, а отец — не то лезгин, не то аварец — пропал без вести в самом начале войны. Старшие походили на мать и носили русские имена, а меньшой был вылитый дед и в честь деда был назван Муратом.

Начальник штаба ласково потрепал меньшого по щеке, велел выписать ему проездные документы и проводить на вокзал. Мурат внимательно слушал сердобольного военного и все как будто понимал. Утром его увидели в курсантской столовой. Он сидел рядом с братьями, в руках у него была ложка, а на коленях лежал уже знакомый всем пестрый узелок.

После завтрака курсанты отправились на строевые занятия, а Мурат — к начальнику штаба. Они беседовали битый час. Начштаба все уговаривал Мурате вернуться домой, а тот или молчал, или упрямо повторял: «Мне без братьев нельзя. Мы всегда вместе».

Мурата приняли рабочим на кухню, вольнонаемным, как стояло в приказе. Скоро он перебрался на аэродром, поближе к братьям, и там служил по вольному найму, и одновременно ходил в школу.

Когда Бурсов приехал в училище за пополнением, Мурат был уже курсантом. Он пришел проводить братьев на фронт и все говорил, чтобы они его ждали, что он скоро приедет. Ему советовали поторапливаться, потому что война могла кончиться без него. Он не удостоил шутников даже взглядом, вытащил из-за спины узелок и протянул братьям. Та пестрая тряпица теперь была тщательно выстирана, в ней лежали пресные лепешки, которые Мурат напек братьям на дорогу.

Я увидел Мурата двадцатилетним лейтенантом в строю других новичков. Он занимал свое обычное место на левом фланге. Хорошо помню их — молодые, яркие, свежие, в новеньком обмундировании, и он, мрачноватый, все с тем же выражением лихорадочного нетерпения на лице. В нем не было зависти к «старикам», которая легко читалась в глазах его сверстников. Все, что видели, знали или умели «старики», уже не имело для него никакого значения. Накануне прибытия Мурата в полк, оба его брата в один день сгорели в воздухе.

Здесь на фронте до него дошло, что пока он там, в курсантской столовой, чистил и мыл котлы, а потом ремонтировал самолеты, ходил в школу и учился летать, война подошла к концу, и он попал к шапочному разбору, опоздал, не успел…

После коротких «провозных» он начал рваться в бой. Мурат не просил, не уговаривал взять его на задание, как это делали другие летчики, он лишь твердил: «Теперь мне надо еще за братьев…» Он не говорил «сражаться» или «мстить», просто повторял «за братьев», и лицо его то вдруг бледнело, то шло пунцовыми пятнами.

«…Мотоколонна прикрыта нарядом «мессеров», — сказал Бурсов, — а истребителей сопровождения у нас не будет. Вот так». Он оглядел эскадрилью и стал называть фамилии летчиков. Мурат весь подался вперед, сверлит комэска глазами, лицо страшное. Бурсов посмотрел на него, поежился и торопливо сказал: «Лейтенант Гаджиев». Мы прошли над верхушками деревьев, выскочили на огромную колонну, которая растянулась на добрых два десятка километров, и с бреющего полета принялись утюжить шоссе. Танки, машины, цистерны с горючим — все пылало, из кабин сыпались на дорогу темные фигуры. Я мельком увидел лицо Мурата. И без того всегда мрачное, сейчас оно было искажено яростью, яростной злостью, нет — злобой и ненавистью. Однажды я видел, как с таким же лицом Мурат расстреливал пехоту: он кричал, нажимая гашетку, а внизу корчились, вздрагивали и замирали темно-зеленые шинели…

Возбуждение боя еще не успевало схлынуть с его лица, а он опять рвался в полет. С бешеным, неистребимым упорством он лез в самое пекло, сквозь заградительный огонь зенитных батарей, и даже видавшим виды летчикам становилось жутко, они ждали, что не сегодня так завтра этого окаянного дагестанца разнесет в куски. А он словно для того и жил, чтобы чувствовать, как дрожит и ходит под ним машина, когда работают все ее пушки и пулеметы.

Однажды после третьего или четвертого вылета на штурмовку тылов он долго не возвращался, и я уже начал думать, что больше не увижу его, и тут он выполз из-за деревьев. Самолет тащил за собой черный шлейф дыма, его раскачивало, наконец он сел с лихим вывертом, дал «козла» и, приплясывая, запрыгал по рытвинам и кустарникам. Мы подбежали. С самолета свисали клочья обшивки, в задней кабине стонал раненый стрелок, а Мурат весь в копоти и крови, отбросив фонарь, хватал ртом воздух и безобразно матерился.

Мы боялись за него, потому что, думалось нам, у него только и есть одна эта ярость, эта готовность, очертя голову, ввязываться в драку. Но он оказался не только удачливым, заговоренным от пуль человеком, но и хитрым, расчетливым бойцом. Во время налета на станцию нас по дороге прихватили «фоккеры». Мурат каким-то непостижимым образом один выбрался из заварухи, оторвался от группы, а когда мы прорвались к станции, там уже было зарево до неба, горели на путях составы с боеприпасами, и на весенний снег оседала ржаво-красная пыль.

А потом май сорок пятого, победа и сразу — оглушительная тишина, к которой надо было привыкать. Мурат прислушивался к этой тишине, как будто не верил в нее и ждал, что вот-вот она кончится. Ждать он, слава богу, научился, но его терзали воспоминания о времени, когда он жил неистово, ярко, полно. Даже в те дни, когда он чистил котлы в курсантской столовой, у него была надежда. А на что ему было надеяться теперь? Как мог он привыкнуть к этой внезапной тишине после того отчаянного напряжения, с каким еще недавно жил?

Теперь все для него было не то и постоянно чего-то не хватало, и знай он, что с ним и чего ему не хватает, а не просто говори «тоска грызет», он, быть может, опомнился бы, взялся за ум.

Между тем надо было служить. Но он и этого не понимал. Ему, должно быть, казалось, что теперь, когда война кончилась, для службы нет серьезных оснований. Или он вообще ни о чем таком не думал, если не мог взять в толк, за что его распекает начальство. Правда, командир полка делал Мурату поблажки, как, впрочем, и другим фронтовикам, ждал, что он скоро перебесится, бросит хулиганить, перестанет держать всех в вечном напряжении и тревоге. Но Мурат и знать ничего не хотел: выключал в полете самописцы, чтобы начальство не знало о его художествах, сидел в «зоне», сколько ему нравилось, сбивал на пари верхушки стогов.

Наконец его отстранили от полетов. Суровое наказание для летчика, но оно не произвело на Мурата никакого впечатления. К тому времени он, видимо, уже понял, что пережил свою вершину, свой взлет. Это открытие его сломало. Он понял, что ему не разогнать свою тоску ни воздушными фокусами, ни бешеной ездой. Тогда он целыми днями носился на трофейном драндулете, и вам надо было смотреть в оба и вовремя отскакивать в сторону, чтобы не попасть под колеса.

А потом я увидел Мурата на обочине дороги. Он лежал рядом с разбитым мотоциклом. Помню, меня поразило выражение его мертвого лица — мирное, безмятежное, даже приветливое…

Мы пережидаем на переезде товарный поезд. Мелькание колес, грохот, звон, лязг. Бурсов сидит, уронив голову на руль.

— Меня тут соседи недавно пригласили на праздник, — говорит он небрежно. — Юбилей полка у них. Ну митинг, речи, парад, а в конце показательные полеты на новых машинах… Да, лихие ребята. Но что-то не по мне эти молодцы, затянутые в гуттаперчевые трубки и лавсан. Лавсан, что ли?

— Да, лен с лавсаном.

— Вот-вот. Залезет в эти шкуры, железный горшок на голову, сел верхом на трубу и — в небо.

— Трубу!

— Ну да! Посмотри с хвоста, когда они выруливают. Дыра на колесах! Оно, конечно, — высота, скорость… Да только без наведения они ведь как слепые котята, не видят ничего.

— Это стариковское занудство. Не сердись, генерал. Старые мы уже с тобой. Хорошо ребята летают.

«Волга» останавливается у ворот городка. Я прощаюсь с Бурсовым.

— Не опаздывайте, — кричит он мне из кабины. — Ждем вас к семи. Кланяйся Лиде.

СЕРГЕЙ ШАГУН

Стоянка наша осиротела. Фомич теперь целыми днями копается в каптерке, штопает чехлы, разбирает и чистит печки для зимнего подогрева двигателей. Я как-то заглянул к нему. Фомич дремал, сидя на ящике. Вокруг были разложены маленькие яркие струбцины. Он, видно, только что их покрасил.

Скоро Фомич управился с делами и повесил на дверь каптерки огромный замок, которого я раньше не видел. Замок был очищен от ржавчины, вымыт в керосине и тщательно смазан.

— Ну и копуша ты, Фомич, — говорю, — аккуратист…

— Это у меня от бати, — отвечает. — Тот на обушке молотить будет, зерна не уронит.

«Сверчок» все еще находится в ремонте и неизвестно, когда оттуда выйдет. Фомич перестал следить за собой, приходит на построение небритый. Стоит в последнем ряду пасмурный, маленький, как будто еще более усохший — седая щетина, бескровные губы, а глаза пустые, далекие…

Я оказался не у дел, и меня стали гонять в наряды. Вчера вот тоже — назначили помощником дежурного по части. Хлопотный был день. Я выслушал по телефону рапорты из подразделений и прежде чем засесть в дежурке, решил немного прогуляться. Было что-то около одиннадцати. На улицах хозяйничал ветер. Он налетал порывами и бросал в лицо капли редкого дождя. Шумели в темноте деревья. Огни в казармах были потушены. Мне никто не встретился. Поэтому я был поражен, увидев Фомича. Он стоял у кованой ограды мастерских в старом, выбеленном дождями плаще без погон и смотрел на «сверчка». Самолет лежал на асфальтированной площадке. Одно крыло его было снято и лежало рядом, с другого — свисали тяги управления элероном. На руль поворота забыли поставить струбцину, он поворачивался под ветром и скрипел. Капли дождя ударяли по обшивке, самолет жалобно гудел.