Юзеф Крашевский - Дневник Серафины

• Название: Дневник Серафины
• Автор: Юзеф Крашевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

Действие романа происходит в Галиции, той части древней Речи Посполитой, которая оказалась в границах Австрии. Обращаясь к традиционным моральным ценностям, в которых автор видит барьер на пути зла, веря в человека, в нем самом он ищет силы, способные исправлять несправедливый мир. Роман написан в форме дневника главного героя. Основная мысль — счастье человека зависит от него самого — его порядочности и трудолюбия, создания семьи не по расчету, а по любви. Серафина нарушает эти заповеди, что оборачивается насилием над естественностью человеческих отношений. Серафина не только душевно страдает от этого, ей за это мстит и карает сама жизнь. Эти неизменные кары судьбы, преследующие героиню как рок — предупреждение писателя, отражение его веры в необходимость человечности для человеческих отношений.

---

Он с чувством пожал мне руку.

— Не смейтесь над тем, что я так разоткровенничалась. Я чувствую себя очень несчастной и нуждаюсь в поддержке. У меня голова идет кругом.

— Поверьте мне, — проникновенно сказал он, — я бесконечно благодарен вам за доверие и, чтобы облегчить вашу участь, помочь вам, сделал бы все от меня зависящее, все, что в силах человеческих…

— Ловлю вас на слове, — осмелев, сказала я. — Уходите от барона и возьмите на себя управление нашим имением, я прошу вас об этом, потому что испытываю к вам доверие и расположение. Пан Оскар, конечно же, ничего не смыслит в хозяйстве, и я без труда уговорю его…

Он вдруг смертельно побледнел.

— Ах, пани, не требуйте от меня этого…

— Уж не боитесь ли вы влюбиться в меня? — Я рассмеялась.

— Это было бы подлинным несчастьем, — помолчав, сказал он серьезно, — и могло бы обречь меня на бесчестье, гибельное для нас обоих. Надеюсь, я никогда не пал бы так низко, но людская молва…

— Что мне молва! — воскликнула я, пожав плечами. На глаза мне навернулись слезы, я была в такой аффектации, словно лишилась рассудка.

— Если мне понадобится ваша помощь, позвольте обратиться к вам за советом! — сказала я. — Мама любит меня всем сердцем, но она такая же беспомощная и слабая, как я. Мы с ней способны лишь плакать да отчаиваться. Барон еще беспомощней нас. Дядюшка разгневался, больше у меня нет никого на свете. Мы с вами едва знакомы, можно сказать, чужие, — прибавила я, — но, поверьте, никто не вызывает во мне такого доверия, как вы.

Протянув ему руку, я убежала. И чтобы больше не встречаться с ним, закрылась у себя в комнате. Я понимаю, что вела себя неосмотрительно и дала ему повод подумать обо мне невесть что. Но ничего не могла с собой поделать. Серафина, Серафина, какая же ты несчастная!

(Дальше опять из тетрадки вырвано несколько страниц, а вшитые на их место исписаны словно другим — более твердым — почерком. Судя по последней записи, с тех пор прошел год. Теперь владелица дневника вписывала него свои письма к матери. Одно из них и послужит как бы продолжением дневника.)

Неаполь, 1 ноября

Дорогая мама, тебя удивляет, почему мы до сих пор не возвращаемся, почему наш вояж так затянулся и неизвестно, когда кончится. Ты упрекаешь меня в эгоизме, в том, что посреди роскошной итальянской природы я забыла тебя и родные края.

Мне хотелось, чтобы ты как можно дольше пребывала в счастливом неведении, не знала страшной правды, но скрывать ее я больше не в силах!..

Сначала я стремилась подольше оставаться в чужих краях в надежде, что под моим влиянием Оскар изменится к лучшему. Но, к сожалению, дорогая мама, на свете есть люди, на которых не действует ни любовь, ни доброта, ни ласка, ни угрозы, и перевоспитать их невозможно. Их разум глух, к нему не подобрать ключа. И есть женщины, чью судьбу ничто и никто не в силах изменить. Я имею в виду Оскара и себя. Измученная, униженная, несчастная, я выплакала все глаза.

Выслушай же меня…

Мы надеялись: обделенный умом, но не злой, Оскар легко подчинится моей воле и окажется покладистым и покорным мужем. Но с нашей стороны это было ужасным заблуждением. Умственная неполноценность соединяется у него с невообразимым упрямством, а болезненная вспыльчивость приводит к тому, что в приступе ярости он прямо-таки бьется в конвульсиях, и тогда он не только страшен, но даже опасен.

Не думай, будто я преувеличиваю или пишу под влиянием минутного настроения, — к такому заключению я пришла, длительное время наблюдая за ним и безрезультатно пытаясь повлиять на него. Оскар несдержан и способен на дикие выходки. Он заходится от злости до того, что теряет над собой власть, — и никакие, самые нежные, слова в таких случаях на него не действуют. В бешенстве он разбивает все, что подвернется под руку, крушит мебель и, излив гнев, падает в изнеможении и после таких припадков нескоро приходит в себя.

Моральное воздействие не дает результатов. Я обращалась к докторам, они прописывали разные лекарства, но ему ничего не помогает. Малейший пустяк его раздражает, раздражение перерастает в ярость, в неистовое бешенство, — и тогда он уже не считается со мной. В таких случаях я убегаю к себе в комнату и запираюсь на ключ, оставляя его на попечение слуги, который сопровождает его, и возвращаюсь, лишь когда он немного приходит в себя.

Кроме того, он сладострастен, ревнив и подозрителен; хочет, чтобы его почитали за барина, а торгуется из-за каждого гроша, как последний скупец, и в довершение всего — представь себе, какой ужас! — он, как и в Карлсбаде, заглядывается на всех хорошеньких девушек, — я ему уже надоела.

Едва минуло несколько месяцев после свадьбы, а он уже завел в Швейцарии любовницу и вдобавок еще хотел навязать ее мне в горничные. Когда я возмутилась и пригрозила, что расстанусь с ним, он отступился. Но все равно она ехала с нами, правда, отдельно, и я добилась лишь того, что могла не видеть ее.

Мне это было бы совершенно безразлично, если бы он оставил меня в покое, но, увы, время от времени его охватывает доходящая до пароксизма страсть, а ласки его для меня сущая пытка. Любовные утехи неблагоприятно сказываются на его здоровье и душевном состоянии.

Вообрази весь ужас моего положения! Вернуться с ним домой — значит обречь себя на жалость или насмешки над моим «удачным» замужеством.

Мы изъездили всю Швейцарию и Италию, но, убитая горем, я ничего вокруг не замечала. Жизнь потеряла меня смысл. И здешние красоты еще больше усугубляют мое несчастье. Он отравляет мне существование…

Мы жили в Сорренто, затем перебрались в Кастелломаре, теперь снова возвращаемся в Неаполь. Куда направимся дальше — не знаю. Он послушно едет, куда я велю, лишь бы дорожные расходы были небольшие и на прожиток тратить поменьше денег.

С горя я пристрастилась к чтению и за книгой забываю про свои огорчения и обиды. Но он сердится, когда застает меня с книгой. И я вынуждена от него прятаться. Сам же он проводит время в забавах, простительных разве что детям, и мне за него приходится краснеть. По целым дням торчит он на морском берегу и швыряет в воду медяки, а мальчишки ныряют за ними. Иногда вместо монетки он заворачивает в бумагу черепок или скорлупку. И когда, обнаружив обман, маленькие оборванцы ругаются и грозятся, он хохочет.

Разговаривать он предпочитает со своим лакеем Яном — о чем, мне стыдно даже сказать тебе. С ним он, еще иногда смеется, хотя в приступе бешенства и Яна избивает до крови.

Посоветуй, дорогая мама, что мне делать? Возвращаться домой или уехать куда-нибудь подальше? Утопиться? Отравиться? Или ждать, когда помрачится рассудок?

2 ноября

Наконец мы едем домой, в Гербуртов. Не я, а Ян уговорил Оскара вернуться, но мне это уже безразлично. Все равно ведь возвращаться надо, какая разница, когда?

Теперь Оскару не терпится поскорей попасть домой. Нетерпение его объясняется тем, что ему тут не так вольготно, как у себя в имении, и, кроме того, он вынужден считаться со здешними законами, которые с некоторых пор внушают ему страх. Недавно он избил до крови гондольера и чуть не угодил в тюрьму. Тот не сопротивлялся, а потом подал на него жалобу и пришлось заплатить штраф, причем довольно большой.

Оскар (его скупость дошла до крайности) говорит, случись это в Гербуртове, он выставил бы пострадавшему четверть водки, и тем дело бы кончилось.

Мы так торопимся, что почти не останавливаемся по дороге. Может, только в Риме задержимся, чтобы побывать на богослужении. Оскар по-своему очень набожен; согрешив, он спешит покаяться, — для него это все равно что умыться, когда запачкаешься, а наутро со спокойной совестью опять начинает безобразничать. Преклонив колени, он истово молится, плачет, вздыхает и, получив отпущение грехов, на другой же день принимается за старое. Обычно Ян через какое-то время напоминает ему: пора, мол, к исповеди, хватит, покуролесил.

Ян имеет на него гораздо большее влияние, чем я, и вообще чем кто бы то ни было. Он изучил его слабости и, пользуясь ими, держит его в руках; случается, они повздорят, иной раз Оскар влепит ему оплеуху, но в конечном счете он всегда поставит на своем. Если мне что-нибудь нужно от Оскара, я должна обращаться за помощью к Яну, а он меня не очень жалует: боится, как бы я не оттеснила его. Я подозреваю, он даже чернит, порочит меня в глазах Оскара.

Где ты, мое счастье, свобода? Жизнь опостылела мне. Даже к дневнику и то пропал интерес. Но мне некого винить в своем несчастье, — я сама во всем виновата.

Сегодня известила маму письмом, что скоро приеду в Сулимов. В Гербуртове я не задержусь надолго, — мне надо прийти в себя, отдохнуть, хотя бы на время избавиться от моего мучителя; не видеть его физиономии, не слышать голоса…

25 ноября