Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

• Название: Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
• Автор: Михаил Юдсон
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905629-35-8

Три части «сказочно-эмигрантской» саги Михаила Юдсона камня на камне не оставляют от нашего обыденного представления об окружающей жизни. Россия, Германия, Израиль… Повсюду высший изыск распада и тлеющая надежда на созидание. И бесконечная лестница на шкаф не ведет, хотя и туда тоже. Ведет она, скорее, к высотам выдающей фантасмагории, внезапно открывающимся тайнам сюжета и подлинно художественному результату.

…Михаил Юдсон — прежде всего хороший русский писатель. И как тебе ни больно, когда бьют сапогом под ребро, как ни достал тебя этот климат, ложь и лицемерие на всех этажах жизни и полное отсутствие исторического прогресса, — сделать из всего этого настоящую литературу, сдается мне, возможно только здесь. Очень уж коллизия интересная.

ДМИТРИЙ БЫКОВ

Эту книгу можно отнести, конечно, к жанру антиутопии, но можно представить ее и как некую душераздирающую исповедь мизантропа. Весьма впечатляют также слог и сюрреалистическая фантазия Юдсона…

ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ

Давно я не получал такого удовольствия от прозы. Тени Джонатана Свифта и Джорджа Оруелла витают над этим текстом, одновременно смешным и страшным. Большое счастье — появление нового талантливого голоса. Спасибо, Миша, дай вам Бог удачи и в дальнейшем!

ИГОРЬ ГУБЕРМАН

---

Да, да, портовый городишко из раскрашенного картона временами более осязаем для меня, чем смутные размытые джойсо-дождливые потоки. Я даже брожу по нему, как всякий кошке, как желейная кошка под дождем, которая гуляла сама по себе («Какая странная прогулка!» — вскричала бы Алиса) на раскаленной крыше. Лужи у печки стоят. Лужи, лужи, целый океан луж, хлюпающих, может быть, даже мыслящих. Интеллектуальные возможности луж надо оценивать по шкале Кельвина (солярисного, конечно). Большая дождика. Ишь, громыхает! Это, вестимо, Хендрик Гудзон с командой своего «Полумесяца» режутся в кегли, стуча шарами. Так я вижу и слышу, и чую, и что поделаешь. Кусочки прочитанного, осколки скрижалей, впились мне в очки и желудочки. В стране ли Оз, на озере ли Одем — нет разницы, где жить, лишь — что читать. Как Эразм хвалил маразм, про монизм Спинозы и мудизм общины, или как поссорились раз Гегель со Шлегелем, а Гунька с Незнайкой… Чтоб были книги (красная, зеленая и желтая), было тихо и никто не лез. Пусть и вечером не приходят петь и играть, ну их, избавьте. Милый Яхве, сделай божецкую милость, возьми меня Отсюда!..»

В дверь постучали.

— Вэр? — крикнул я.

Нет, не дадут в этой жизни ни свету, ни покоя.

За дверью что-то невнятно пискнули. Морщась от зубной хвори, я извлек из-под кровати ржавую велосипедную цепь, намотал на руку и пошел открывать.

Девушка стояла на пороге.

— Простите, пожалуйста, — сказала она голосом робким и мелодичным. — У вас не найдется заварки, а то, оказывается, все магазины уже закрыты…

Правильные, хотя и чуточку грубоватые черты лица, стройная фигура, яркие синие глаза, широковатые, пожалуй, плечи — с такими девочками я когда-то занимался плаванием. Обритая наголо нежная голова.

— Заварки, кажется, нет, — буркнул я, освобождаясь от цепей. — Я только сегодня приехал, не успел еще… А вот кофе могу предложить.

На подоконнике осталась от соседей стеклянная банка растворимого, там просвечивало больше половины.

— Вы сегодня? А я на днях. Тут так странно… — она несмело посмотрела на меня. — Говорят, со мной еще девушка живет, только ее давно никто не видел. А все вещи на месте… И расческа, и косметика. Я что-то одна растерялась. Родители должны подъехать, мама приболела перед самым отъездом, вся эта суматоха подействовала, и она еще очень сильно переживала, и я улетела одна.

— Давайте кофе пить. Проходите, — пригласил я.

Она представилась:

— Виктория.

— Илья.

Присела на краешек стула, поправила короткий халатик с пуговицами в виде клубнички. Я взял пыльный белый пластмассовый электрочайник и пошел в сортир за водой. Вернувшись, увидел, что Вика уже прибрала на столе и принесла домашнее печенье — «мама пекла в дорогу». Я выставил свою селедку и булочки. Чайник уютно фырчал, заглушая дождь за окном.

Вика успокоилась, повеселела. Хорошая такая девушка Вика — из семейства бобовых, хлебателей чечевицы. Лысая только зачем-то. Я слушал ее щебетанье, как она перед отъездом ну никак не могла сдать последний зачет, а все потому, что еще на первом курсе остановила этого преподавателя в коридоре спросить, какой тушью обводить конспекты, а он как раз страшно спешил в туалет, прямо подпрыгивал, и с той поры выработалась у него на Вику устойчивая отрицательная реакция. Или как они с девчонками организовали на факультете «Лигу куннилингусиц» и записали в уставе, что, в конце концов, один раз не считается…

Я, солидно покашливая, рассказал, что как-то лично видел срамной сон — Единорог покоряется девственнице. Весь мокрый проснулся, загнанный. Да-а…

Во рту у меня свербило. Мягкий кусочек селедки катал меж щек, не решаясь куснуть. Расковырял мне этот социальный зубодер там все до основания, дорвался.

— Спасибо вам, — сказала, наконец, Вика, и нерешительно добавила: — Я пойду…

Иди, иди, милая. Ступай. К себе в Ветилую. Какое-то прямо равнодушие к юным девушкам (а и то сказать — чего с них… Шерсти клок в нашейный медальон?). Синдром Шоу. Хотя он, парадоксов друг, и признавал, что и среди молоденьких попадаются хорошенькие.

Я выключил свет и прилег, не раздеваясь, заложив руки за голову. Барак затихал. Постепенно прекращалось шарканье в коридоре, хлопанье дверей, шлепанье босых ног в сортир и обратно. Навязшая в зубах боль то уходила, то вновь накатывала, и я тихонько мычал. Содой бы пополоскать, да нет тут у них в маркетах соды, уже жаловались мне ветераны с изжогой.

Слышно было, как подъехала машина, свет фар метнулся по потолку. Хлопнули дверцы. Я встал и выглянул в темень. Это был фургон с высокой закрытой будкой и зарешеченными окошечками. Мотор его работал, ровно гудел. В коридоре раздалось уверенное топанье сапог, неясные голоса, грубый стук в чью-то дверь. У меня в локоть вдруг начало отдавать, свело пальцы. Я с трудом разжал их, но они словно сами сжались, стиснулись в кулак — и хр-ряп по подоконнику! Широкая каменная плита треснула, а отвалившийся кусок рухнул мне под ноги. Потом я зачем-то указательным пальцем ткнул в середину стола, пробил насквозь, поднял стол на пальце и задумчиво покрутил немного. Что-то окреп я здесь значительно. Слез с печи?

— Илья! — раздался задушенный жалобный крик в конце коридора. — Илья! Иль…

Я бросился к двери, толкнул, и она упала, слетев с петель. Коридор был пуст. Я нагнулся и подобрал оторванную с мясом пуговицу-клубничку от Викиного халатика. Внизу взревел мотор, я выбежал под дождь в тапочках — фургон с погашенными фарами, расшвыривая грязь, рванул с места. Я догнал его в прыжке, вспрыгнул сзади на металлические ступеньки, вцепился в поручни. Зарешеченное окошечко будки находилось прямо перед моим носом, но было изнутри закрыто шторкой и разглядеть ничего не удавалось. Дождь хлестал в лоб, лупил в спину, заливал уши. Я держался одной рукой, а другой протирал очки. Ехали недолго. Разрезая лужи, как волны, фургон пронесся под мостом, свернул налево, проскочил несколько пустынных, с выключенными бережливо фонарями, кварталов и влетел во двор знакомой уже колбасной фабрики вблизи Гемайнда. Широкие ворота сразу бесшумно сомкнулись за нами. Фургон, теперь уже медленно, вкатился в тускло освещенный ангар. Я соскочил с подножки и присел за ржавыми дырявыми бочками в углу ангара. Из бочек несло тухлятиной, что-то там настырно, джим-хокински, копошилось. Я не видел, кого выволакивали из будки фургона, сколько там было этих несчастных, но уже примерно представлял себе их участь, да и свою тоже. И зубы мои ныли все сильней и сильней, такое впечатление, что они росли, прорывались.

В ангаре наступила тишина. Я выбрался из угла и увидел, что часть стены отъехала вбок и оттуда идет свет — это был проход прямо в цех, на рабочие места. Я осторожно завороженно смотрел. Все, все они были здесь — и бельмастая Полина, и мордастый коротконогий жлоб Лева, и дебиловидные Сеня с Еленой, и все остальные баракки. Они трудились. Перетаскивали из холодильников мерзлую мертвечину, зацепляли крючьями, грузили на тележки. Тщательно выгребали из печей пепел, ссыпали в ведра и выносили во двор удобрять клумбы с жирными цветами. На этой колбасной смерть-фабрике строго следили за качеством — все выбракованные, больные, безусловно, сжигались, а в дело шли только отборные, откормленные чесночком. Надсмотрщиков не было видно, да они и не требовались — тут были все свои, полезные. Звучала нечеловеческая музыка, шеоловы арфы.

Внезапно толстая броневая плита скользнула на место, и проход закрылся. В спину между лопаток мне уперся ствол, и не раз слышанный уже равнодушный холодный голос прошелестел:

— Са-ам прише-ел… Говорили же, что не уйдешь…

Я медленно повернулся. Вот и Надсмотрщик. Стоявший передо мной был в защитном шлеме с опущенным дымчатым забралом, в пятнистой зеленой форме и высоких шипастых ботинках. Черный злой зрачок бластера смотрел теперь мне в переносицу. Пятнистая тварь кончиком ствола, развлекаясь, зацепила на моей шее цепочку с магендавидом, дернула, но святынька выдержала. Жаба засмеялась под шлемом:

— Бедняжка… Спасатель… Вымок весь. Мог бы и внутри доехать.

Ствол толкнул меня в грудь:

— Ну, пойдем, пойдем, мой милый юде. Сначала измерим рост, узнаем вес. Потом тебе вырвут ногти, нельзя, чтобы они попадались в доброй немецкой колбасе, это не есть хорошо…

Зубы, казалось, выскакивали у меня изо рта. Рот заполнила желчная горькая слюна. Рука моя вдруг стремительно рванулась вперед, пальцы обхватили ствол и, сжав, расплющили его. Я легко вырвал бластер и прикладом несильно ударил по дымчатому пуленепробиваемому забралу. Надсмотрщик молча упал, приклад пробил шлем насквозь и вышел через затылок. Я выдернул этот окровавленный кол и ногой откинул забрало. Крошево и месиво вместо лица, распахнутый застывший синий глаз… Вика. Знакомый голос. Печенье робко принесла. Бритоголовый монстр, диббучка, брунгильда-анидаг. Наверное, многих и многих до меня…