Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

• Название: Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно
• Автор: Хэди Фрид
• Издательство: Рудомино
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

Автор книги, еврейка по национальности, провела детство в маленьком румынском городке. Вторая мировая война, фашистская оккупация разделили ее жизнь на две части. Все еврейские семьи города сперва были помещены в гетто, а затем отправлены в Освенцим. Люди старшего поколения погибли в газовых печах — своих родителей Хеди больше никогда не увидела. Ей, ее сестре и нескольким подругам повезло — они выжили. Обо всем этом, а также о возвращении к нормальной мирной жизни уже совсем в другой стране, Швеции, рассказывает Хеди Фрид в своей книге.

Автор и издательство выражают глубокую признательность «Фонду Гертруды и Ивара Филипсон, Стокгольм», благодаря которому стала возможной публикация этой книги.

---

— Но я не хочу, чтобы дедушка был мертвый.

— Я думаю, что дедушка был готов к смерти. Он состарился и устал, и, мне кажется, ему хотелось заснуть и не просыпаться.

— Иногда он приходит и заглядывает в окно.

— Нет, когда человек умирает, он не может вернуться.

— Но если мы думаем о нем, он появляется.

— Да, возможно.

— Смотри, папа, жук!

— Да, погляди, какой он красивый.

— Какие у него большие рога!

— Это жук-олень, — объяснил папа и принялся рассказывать мне о разных жуках. Смерть была позабыта. Так много интересного происходило во время наших прогулок.

Летом меня отвозили в деревню к тете и дяде У них была маленькая ферма, и они трудились с утра до вечера. Как только они управлялись без всякой помощи, с примитивными инструментами?

Тем не менее они каким-то образом находили место и время для всех своих племянников и племянниц.

Мои мать и отец вышли из больших семей. Не считая умерших в детстве, у них было по шесть братьев и сестер, а у тех, у каждого, от двух до пяти детей. Семья была дружная, и мы все часто встречалась. Папины братья и сестры жили в Сигете, а мамины были рассеяны по разным городам Трансильвании. Только тетя Регина жила в деревне, и считалось, что городских детей неплохо отправлять на время за город. Тетя Регина стала для нас летней мамой и относилась к нам с большим терпением и любовью. Лапушель, где она жила, был маленький фермерский поселок, насчитывающий около тридцати семей. Многие семьи были еврейские, но они жили в мире и согласии со своими румынскими соседями. Пока не ввели всеобщее образование, в Лапушеле была еврейская школа, и ее посещали даже дети из некоторых местных просвещенных нееврейских семей.

До того, как началась дискриминация, у мужа тети Регины был маленький деревенский магазин и шинок. Я все еще помню, как он развешивал блестящие леденцы в кульки из коричневой оберточной бумаги, стоя под висячими парафиновыми лампами, среди благоухающих специй. В соседней комнате был шинок с деревянными полами и голубыми стенами, там на деревянных скамьях сидели фермеры, перед ними стояли бутылки шнапса. Винные пары смешивались с запахом леденцов и хлева, шум становился все громче и громче. Нестройный гомон голосов переходил в громкий спор, и кто-нибудь начинал петь. Меланхолические песни о любви сменялись ритмичными военными маршами, кто-нибудь доставал скрипку, все вскакивали с мест и весело пускались в пляс. Женщин не было, детей сюда не пускали. Когда я, получив свой кулек леденцов, хотела, бывало, войти в шинок, меня немедленно останавливали. Евреи никогда не ходили в шинок, а еврейские дети и подавно.

Весь год я мечтала поехать в деревню и была счастлива, когда наконец увидела голубые дома с соломенными крышами, амбар с резными дверями и грязный двор со знакомым колодцем. В деревне происходило мало событий. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, это время вспоминается мне, как один долгий летний день, солнечный и жаркий, с редкими ливнями, пахнущими старым деревом и семечками. Я играла с козлятами, пила парное коровье молоко и купалась в мутной реке вместе с черными буйволами. Велика была моя радость, когда я увидела друзей, которых приобрела в прошлом году, и мы могли поговорить обо всем, что случилось с тех пор, как мы расстались. Мы брали друг у друга книги, разыгрывали в амбаре спектакли, качались на качелях и предпринимали экспедиции вдоль реки. Я не скучала по дому, хотя было интересно ходить на почту — посмотреть, не пришло ли письмо.

Когда шел дождь, я могла спрятаться на чердаке, где лежали старые книги. Больше всего мне нравилось листать журналы с картинками из прошлого века, но я читала все что попадалось, даже если и не все понимала: Бальзака, «Одиссею», рассказы для детей — все вперемешку, — но это было чудесно. Ровный стук дождя по крыше убаюкивал меня, но когда начинал греметь гром, мне становилось страшно.

Скоро засверкает молния, и я бежала вниз, на кухню, где тетя закрывала все окна. Я сидела с тетей на кровати в самом темном углу комнаты и, хотя знала, что будет очень страшно, все же просила еще раз рассказать историю о том, как в окно влетел огненный шар.

Это случилось во время Первой мировой войны. Дядя служил в Австро-Венгерской армии, которая воевала в Боснии. Его часть квартировала в бараках в глубине леса, и он работал на аппарате Морзе, когда в открытом окне появился огненный шар, проплыл по комнате, вошел в телефон и исчез. Дядя не мог шелохнуться от страха. Он был уверен, что это явление дьявола. Этот страх оставался с ним всю жизнь, и он передал его своим ближайшим и даже более дальним родственникам.

Дядя научил меня двум молитвам: одну нужно произносить, когда гремит гром, а другую — когда вспыхивает молния, для защиты от огненного шара. Мне было очень страшно, я пряталась под подушками и механически повторяла эти молитвы еще и еще. Напрасно тетя говорила, что надо молиться только один раз, когда гром начинает греметь. Я не останавливалась, пока последний раскат не замирал вдали и не появлялось солнце.

Такие грозы превращали пыль на дворе в жидкую грязь. Когда мы выходили из дома, наши ботинки глубоко утопали в ней. Промытый воздух манил нас на прогулку, и меня не смущало, что потом придется долго чистить ботинки. Мы шли по шоссе, обходя самые большие лужи. Больше всего мы любили гулять до моста и обратно. Нам не приходилось остерегаться машин, так как их здесь было немного.

Лето пролетело быстро. Скоро дни становились короче и холоднее, приближалось начало учебного года. Пора было ехать домой. Я начинала собираться, складывая сокровища, которые собрала за лето: сосновые шишки, отполированные камушки, перья и яркие ожерелья из засушенных ягод. Ближе к вечеру, когда коровы возвращались, звеня колокольчиками, я бежала к амбару пить пенящееся молоко — в последний раз этим летом. Подоив коров, дядя запрягал Белоснежку и Розу в повозку и отвозил нас в ближайший город, откуда ходил автобус на Сигет. Повозка катилась медленно, и к моей кузине, где я должна была провести ночь, мы приезжали только поздно вечером.

Кузина снимала маленькую комнату напротив церкви, на верхнем этаже двухэтажного дома. Часы на церковной башне, мои старые друзья, были первое, что я видела, когда на рассвете меня будила кузина. Я слышала воркование голубей, когда они садились на подоконник, чтобы поприветствовать меня. У нас, в Сигете, не было голубей, и я не могла понять, зачем моя кузина их прогоняет. Я быстро одевалась, и мы шли в кафе на площади и пили горячий шоколад со свежими рогаликами, поджидая автобус. Но вот он пришел, меня перепоручают водителю, сказав, чтобы я не вставала с места, пока мы не приедем в Сигет.

Выехав на шоссе, автобус набирает скорость, чтобы подняться на гору Гутин. Пыхтя и кашляя, он ползет по извилистой дороге, вдоль которой растут деревья, сначала лиственные, потом сосны. Рессоры у автобуса были слишком слабые, и меня болтало и трясло, как бутылку с микстурой. То и дело кого-нибудь начинало тошнить, автобус останавливался, пассажир выходил, и все ждали, пока ему не полегчает. Мы поднимались все выше, и перед нами открывались все новые и новые дали. По мере того, как мы приближались к перевалу, дома казались все меньше и меньше и наконец стали совсем неразличимы. Извилистые дороги под нами напоминали змей, ползущих среди зелени. Как только мы достигали перевала, автобус останавливался, и мы могли выйти, размяться и попить родниковой воды. У родника стоял деревянный крест, на нем был вырезан распятый Христос. Многие пассажиры преклоняли колени, чтобы поблагодарить Бога за то, что автобус благополучно доставил нас на вершину, и помолиться за безопасный спуск. Облака обволакивали похожие на привидения фигуры на дороге, все звуки были приглушены, как будто ватой в ушах. Люди большей частью молчали. Воздух здесь, на высоте, был сырой, и всем хотелось поскорее спуститься вниз.

И вот все заняли свои места. Автобус тронулся, начал спускаться с перевала, его пыхтение и заикание сменилось ровным гудением. Чем ниже мы спускались в долину, тем более оживлялись пассажиры. Сначала они лишь осторожно обменивались отдельными словами, но вскоре автобус уже гудел разговором. Люди, которые до сих пор были молчаливы, теперь болтали и предлагали друг другу яблоки и бутерброды. Облака поднимались над нами все выше, показалось солнце. Сосен уже не было видно, автобус, возвращавшийся к родным местам, приветствовали лиственные рощи. Мы проезжали мимо маленькой караульной будки, навстречу нам шли фермеры в крестьянской одежде — они гнали стадо на пастбища.

Когда появились первые резные ворота, столь характерные для этих мест, я уже знала, что скоро будет Сигет. Я узнавала знакомые места, деревни, башню с часами, водопад — под его журчание мы ехали дальше, мимо фруктового сада дяди Михаэля, где росли грецкий орех и яблони. Мне не терпелось пойти туда как можно скорее — собирать спелые фрукты и пробовать мягкие очищенные ядра грецких орехов. Лучше всего их собирать, пока зеленая кожура еще не отвалилась, — ничего, что руки от нее становятся черными. Мне хотелось, чтобы водитель остановился, но я знала, что это невозможно. Надо потерпеть, скоро приедем.