Раймон Арон - Мемуары. 50 лет размышлений о политике

• Название: Мемуары. 50 лет размышлений о политике
• Автор: Раймон Арон
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-86218-241-1

Эта книга — повествование о встрече, встрече жестокого Века и могучего Ума, жаждавшего познать его. Ее автор, французский философ и журналист-политолог, живя в 30-е годы в Германии, одним из первых разглядел в социально-политических процессах этой страны надвигающуюся всемирную катастрофу. С тех пор стремление понять политическую жизнь людей стало смыслом его существования.

Тем, кто откроет книгу, предстоит насладиться «роскошью общения» с Ш. де Голлем, Ж.-П. Сартром и другими великими личностями, которых хорошо знал автор, этот «Монтень XX века», как его окрестили соотечественники.

---

Далее я говорю о себе как об аналитике или критике. Литераторы же этого рода могут оказывать на современников довольно значительное влияние, но их творчество, привязанное к эфемерной ситуации, стирается из людской памяти быстрее, чем произведения авторов, которые, рискуя ошибиться, с храбростью, дарованной воображением, возводят соборы из концептов. Здесь Б.-А. Леви прерывает меня: «Даже когда ошибаются?» На что я отвечаю: «Интеллигенция не прощает мне того, что я бываю прав раньше, чем истина становится ясна другим. Как и того, что я не указываю путь к лучшему обществу, не пытаюсь обучать способу его построения». Реплика моего собеседника: «А как вы сами думаете — лучше ли быть, в таком случае, Сартром или Ароном? Сартром — победителем, но ошибающимся, или Ароном — побежденным, но тем, на чьей стороне правда?» Сначала я отказываюсь отвечать: «Не вижу большого смысла в этом вопросе». Б.-А. Леви настаивает: «Можно поставить его иначе: какая польза от Сартра, который ошибается? Какой толк от Арона, который прав?» На этот раз я неохотно объясняюсь: «Самое, на мой взгляд, ужасное, и это однажды будет поставлено ему в укор: он использовал свое виртуозное владение диалектикой и благородные чувства, чтобы оправдать то, что не имеет оправдания. Применил, если угодно, сокровища изобретательности, пытаясь доказать, что нельзя быть против Сталина[276], нужно стоять по меньшей мере близко к нему. А обо мне, возможно, когда-нибудь скажут — если еще будут интересоваться им или мной, — что я никогда не оправдывал диалектикой не подлежащее оправданию. Я никогда не оправдывал Пиночета. Никогда не оправдывал Сталина или Гитлера».

Из данного диалога многие левые вынесли только один любопытный тезис: лучше было ошибаться вместе с Сартром, чем разделять правоту Арона. Но я никогда так не думал и не говорил. В крайнем случае объяснял, почему некоторые люди не отрекаются от этого безрассудного предпочтения. Даже и теперь, оглядываясь назад, я не вижу никакой заслуги в том, чтобы следовать за Сартром в его заблуждениях, хотя восхищение, которое вызывал этот человек, до некоторой степени извиняет доходившую до ослепления верность его сторонников. Я не имел никакого отношения к разглагольствованиям философа свободы. Если кто-то отказывался от роли попутчика, это совсем не означало, что он последователь Арона, он мог даже и не соглашаться со мной. Достаточно того, что время от времени наши с ним мнения совпадали по тому или иному вопросу, когда, по счастью, я был прав. Формула «Лучше ошибаться вместе с Сартром… и т. д.», сочиненная экспромтом в насмешку, рискует оказаться хуже чем нелепой — отвратительной, как будто подразумевая, что позорно находиться в одном лагере с Ароном. Надо ли добавлять, что моя заслуга не велика? Много других людей сказали до меня правду о Советском Союзе. Бертрану Расселу она открылась уже в начале 20-х годов, после путешествия в СССР; Суварин написал все основное, что можно сказать о сталинизме, в 30-е годы. Подлинная проблема заключается в том, что столько незаурядных умов и благородных душ упорствуют в своих иллюзиях или заблуждениях. Нет оснований воскурять фимиам тем, кто ошибался вместе с Сартром; если им не хотелось встретиться на своем пути со мной, то они могли найти других спутников — выбор был более чем широк.

Два года спустя после смерти философа появился пастиш «Завещание Сартра», который мог бы послужить поводом к возобновлению дискуссии. Автор, Мишель-Антуан Бюрнье, был приглашен как почетный гость на передачу «Апострофы», однако говорил мало; другие участники встречи воздержались от комментирования блистательной книжки, которая вызывает почти одинаковое чувство неловкости у противников и друзей духовного учителя. Что и говорить, странный духовный учитель — в этом убеждаешься, перечитывая цитаты, иллюстрирующие его последовательные позиции. Сначала — статья в «Тан модерн» от января 1950 года: «<…> Если узников концлагерей насчитывается десять миллионов, <…> то количество переходит в качество, то есть вся система поворачивает в другом направлении. <…> Не следует проявлять снисхождения по отношению к коммунизму, но ни в коем случае нельзя заключать пакт с его противниками <…>», затем — «Коммунисты и мир»: «Если бы однажды СССР утратил всякую надежду избежать войны, он сам развязал бы конфликт, и кто бы смог осудить его за это?»; ответ на письмо Альбера Камю — «Главному редактору „Тан модерн“»: «Существование лагерей может нас возмущать, вызывать у нас ужас, сделаться нашей неотвязной мыслью, но почему оно должно ставить нас в затруднительное положение?»; дело Розенбергов: «<…> Внимание, у Америки бешенство. Обрубим все узы, связывающие нас с ней, иначе мы окажемся, в свою очередь, укушенными и заразимся бешенством»; по возвращении из Советского Союза в 1954 году: «Я встретил там людей нового типа, которые подчас удивляют нас, западных людей, однако невозможно представить иных отношений с ними, кроме дружеских. И какой бы путь ни был сужден Франции, он не может быть противоположным пути Советского Союза. <…> В СССР полнейшая свобода критики»; венгерское восстание и его подавление Советским Союзом: «Самой огромной ошибкой стал, видимо, доклад Хрущева, так как, по моему мнению, торжественное политическое разоблачение, старательное выставление напоказ всех преступлений священного лица (Сталина), которое так долго было воплощением режима, является безумием, если предварительное заметное повышение уровня жизни населения не сделало возможной подобную откровенность»; дружеские чувства к Фиделю Кастро: «Кастро — это все вместе: остров, люди, скот, растения и земля. <…> Его нужно понять, он отнюдь не владеет Кубой, как крупные землевладельцы при Батисте, нет — он сам есть весь остров целиком, потому что не снисходит до того, чтобы взять его в свое владение или хотя бы оставить за собой клочок его земли. <…> Либо кубинцы должны победить, либо мы — потерять все, даже надежду» (лет через десять после этих слов — разрыв с Кастро из-за того, что заключили в тюрьму поэта); предисловие к «Проклятым душам земли» Фанона: «На первом этапе восстания нужно стрелять; убить европейца — значит одним махом достичь двух целей: уничтожить угнетателя и одновременно угнетенного; в результате — один мертвый человек и один свободный человек <…>»; новая поездка в Москву в 1962 году, на Всемирный конгресс сторонников мира: «Между советским писателем и его читателями происходит постоянное общение, и ценность произведения измеряется откликами на него…» И так далее: 1968 год, «социализм с человеческим лицом», недели Мая, осуждение советского коммунизма, гошизм.

«Нувель обсерватер» замолчал книгу Бюрнье, «Экспресс» — тоже. Ни тому, ни другому еженедельнику нечем здесь похвалиться, однако они вправе защищать свою позицию умолчания. Я скрежетал зубами, читая книжку бывшего последователя Сартра, это сведение счетов со своим умершим кумиром, написанное в форме самокритики человека, утратившего иллюзии и осознавшего безысходность своих идеологических блужданий. Из собранных вместе противоречивых высказываний я не узнал ничего нового — мне давно были известны эти тексты Сартра, повороты и изгибы его политического пути, ухищрения идеологической диалектики, колебания между гуманизмом и склонностью к насилию (или культом ее). Даже в своих полемических статьях я редко обращался к его суждениям, привязанным к конкретным обстоятельствам, — они всегда страдали преувеличениями, порой бывали безрассудны и часто — непоследовательны. Мне не доставил никакого удовольствия пастиш, ставший самоэкзекуцией философа, между тем как Сартр отказывался заниматься самокритикой и комментировать свое прошлое. И все же — надо ли добавлять это? — ни сегодняшние адепты Сартра, ни завтрашние историки не смогут уклониться от вопроса: почему этот выдающийся ум породил подобные бредовые идеи? Почему он взял на себя роль политического и нравственного судьи людей и событий? Почему привлек столько молодых сердец на сторону Москвы или Гаваны, не испытав потом ни малейших угрызений совести?

Продолжавшийся тридцать лет диалог двух «дружков» лег в известной мере в основу трех телевизионных передач, показанных в октябре 1981 года; их полный режиссерский сценарий вышел книгой под заголовком «Вовлеченный зритель». Авторы передач задались вопросом, почему я пошел по иному пути, нежели самые знаменитые мои сверстники. Чтобы это выяснить, они решили учинить мне допрос с пристрастием.

Итак, в 1980 году я подружился с двумя молодыми университетскими преподавателями, принадлежащими к поколению 1968-го; один из них состоял тогда в троцкистской партии, другой не был активистом, но приветствовал всем сердцем тот праздничный бунт. С Домиником Вольтоном я встретился в своем рабочем кабинете «Дома наук о человеке», чтобы дать интервью газете «Монд» (для воскресного приложения). Вместе с Бруно Фраппа он задавал мне вопросы и под конец спросил, соглашусь ли я возложить на себя бремя трех телепередач, посвященных моей жизни и моей мысли. Я не раздумывая принял предложение. «Телевидение меня забавляет, — ответил я, — так почему бы нет?»