Йозеф Шкворецкой - Легенда Эмеке

• Название: Легенда Эмеке
• Автор: Йозеф Шкворецкой
• Жанр: Русская классическая проза

---

Но когда я потом сидел в затемненном зале, и культмассовик (после нескольких безуспешных попыток запустить проектор, и только когда молчаливый мужик, видимо, мастер какой-то фабрики, взялся за дело, подтянул какие-то винты и провода, проектор заработал) демонстрировал на маленьком экране какой-то фильм, словно рассчитанный на то, чтобы вызвать максимально возможную скуку (однако же это развлекало людей, ведь фильм был узкопленочный, и аппарат работал прямо у них за спиной, а они здесь проводили свой недельный отпуск), и помещение расплывалось в задымленных сумерках, я взял Эмёке за руку, теплую и мягкую, ибо завтра наш последний день в доме отдыха, и я должен был что-то сделать или, по крайней мере, поддаться тому инстинкту, либо же той обществом выпестованной необходимости обольщать в домах отдыха молодых незамужних женщин, вдов или даже замужних, - и предложил ей пройтись со мной на свежем воздухе. Она согласилась, я встал, она тоже встала, в свете проектора я заметил взгляд учителя, следовавший за ней, когда она выходила за мной из зала к ночному свету августовского вечера перед корпусом гостиницы.

Мы шли по белой иочной дороге между полями, по обеим сторонам черешни и белые столбики, и запах травы, и миллионы голосов мельчайших живых существ в траве и в кронах деревьев. Я взял Эмёке под руку, она не сопротивлялась, хотел что-нибудь сказать, но ничего не приходило в голову. Ничего, что бы мог, что бы смел сказать, потому что нечистая совесть не позволяла открыть шлюзы обычной для августовской ночи разговорчивости (от которой в такую ночь ие откажется ни одна женщина на отдыхе, если говорящий приемлемо молод и не совсем урод), ибо снова ощутил тот вопрос жизни и смерти и то, что она иная, глубже, отдаленнее других девушек. Я только остановился и сказал: Эмке... она тоже остановилась: - Да? - и тут я обнял ее, точнее - сделал движение, словно хотел ее обнять, но она выскользнула из этого незаконченного объятия; я попытался снова, обнял ее за стройную крепкую талию, но она вырвалась, повернулась и стала быстро удаляться.

Я догнал ее, снова взял под руку, она не противилась, и я сказал: Эмёке, не сердитесь. Она покачала головой: - Я не сержусь. Но меня это разочаровало. - Разочаровало? - переспросил я. - Да, - ответила она. - Я ведь думала,что вы совсем иной, что вы не такой, но вами тоже управляет тело, как и всеми мужчинами. - Не сердитесь на меня за это, Эмёке, - попросил я. - Я не сержусь. Я знаю, что все мужчины таковы. Вы не виноваты. Вы еще несовершенный. Я думала, что вы уже на пути, но нет, не совсем. - А вы, Эмёке, вы уже... уже совсем отреклись от всего телесного? - Да, - ответила она. - Но ведь вы молоды, - сказал я. Вы не хотите больше выйти замуж? - Она покачала головой:

Мужчины все одинаковые. Я думала, что найду, может быть, кого-нибудь, какого-нибудь друга, с которым могла бы жить, но только как с другом, понимаете, без всего физического, у меня отвращение к этому. Нет, не презираю, я знаю, что физические люди нуждаются в этом, ничего плохого тут, в самом по себе нет, но оно нсходит из низкого, из несовершенного, из тела, из материи, а человек стремится к Духу. Но сейчас я уже не верю, что мне будет дано такого друга найти, так что лучше я буду одна, с дочерью. - Она говорила, и лицо ее было молочно-белым, пленительно нежным в свете звезд, луиы и августовской ночи. Я сказал: - Такого друга вы не найдете. Никогда. Это был бы разве что тот туберкулезный садовник, который давал вам книжки, поскольку он уже не мог с женщиной... - Не говорите о нем так, - прервала она меня. - Не будьте таким, прошу вас. - Не сердитесь, Эмке, - повторил я. - Но неужели вас никогда не влечет к мужчине? Я имею в виду - так, как влечет девушек вашего возраста и таких же красивых, как вы. Вы серьезно думаете, что могли бы найти друга, который не хотел бы от вас этого и не был бы при этом каким-нибудь несчастным человеком, калекой или инвалидом? - Ах, дело не во влечении, - сказала Эмёке.

- Каждый человек чувствует искушение. Но он должен преодолевать себя. - Но почему? Для чего? - недоумевал я. - Такое влечение ведь не обязательно должно быть только и только физическим. Оно может быть любовью, желанием слияния. Оно всегда у истоков зарождения человека, в большинстве случаев, пока люди рожают для любви. Вы ведь любите свою дочь. Разве вы не хотите больше иметь детей? Ведь вы еще можете. И вы хотите добровольно от всего этого отречься? - Отречься? - переспросила Эмёке. - На все воля Божья. - Но Бог вас не очень защищает: он наделил вас этим гораздо щедрее, чем других. Вы молоды, красивы, здоровы; ие все мужчины таковы, как ваш первый муж, и не все браки заключаются так, как было у вас. Есть мужчины, любящие своих жен не только ради телесной стороны супружества, хотя она и составная часть любви... - Это не может быть составной частью настоящей любви, - возразила она. Настоящая любовь это любовь души.

- Но если вы потом захотите иметь детей? Или вы против детей? - Ах, нет, - ответила она. Дети невинны и требуют любви. Но они зачаты в грехе. И женщина должна страдать за этот грех, когда рожает. - Это ие ответ на мой вопрос, - сказал я. - И, кроме того, роды сейчас могут быть без боли. Но вообще, в принципе - вы за то, чтобы дети рождались? Не лучше было бы от этого вообще отказаться и не производить на свет все новые и новые последствия греха или, как это вы называете, новых существ, отягченных материей и телом, - ведь именно таковы все люди? Не лучше было бы, если б все человечество вымерло? - Нет, - произнесла она поспешно. - Воля божья, чтобы они жили. Бог в своем бесконечном милосердии хочет, чтобы все были спасены. И все будут однажды спасены. - Но кто эти "все"? Не лучше ли было бы позволить, чтобы "всеми" были "все те, кто сейчас живет на свете"? - Ах, нет, нет, - сказала она. - Нет. Вы этого не понимаете.

- Это вы не понимаете, - ответил я. - Не понимаете даже себя. В вас полно противоречий. Вы сами не решили еще один вопрос, не заполнили еще одну логическую щель в этой вашей мистической системе. - Ах, что такое логика? - сказала она. - Школьный предмет и все. - Нет, логика - это все. И то, что...

что вы мне очень нравитесь, что... я люблю вас... что... - Не говорите этого, - оборвала меня она, тем лишила меня необходимости произнести, наконец, ту роковую фразу, которую в ее случае нельзя было бы взять назад, которая прозвучала бы полным своим смыслом, а не просто ни к чему не обязывающим обещанием, которое можно было 6ы нарушить, о котором легко забыть, - ведь это была она, Эмёке, этот случай, эта легенда, эта поэма, это прошлое, это будущее.

Мы стояли как раз перед освещенным подъездом гостиницы. Она смотрела на вечернне тени леса, в глазах - особое выражение, уже не лесного звереныша, но женщины, борющейся со своим извечным проклятием, с причиной своей неполноценности и содержанием своего животворного достоинства; горячей волной застилающего ее мозг, ум, рассудок несмотря иа то, что в конце его - все то болезненное и потом, возможно, позор внебрачного материнства, и тревоги, и опасность растолстеть, потерять привлекательность, и жизнь, и все. Но это проклятие все равно окаэызается сильнее женщины, и она уступает, как уступала всегда, как будет уступать всегда, и из этого проклятия рождается новый человек. - Спокойной ночи, - - сказала Эмёке и подала мне руку. - Эмке, подумайте об этом.

- Спокойной ночи, - повторила она и вошла в здание; на лестнице я засмотрелся на ее стройные ноги, потом она скрылась, а я стоял еще некоторое время перед гостиницей, а затем тоже пошел наверх, в свою комнату.

Учитель лежал в постели; брюки, рубашки, белье, носки - все старательно развешано на спинках стула и кровати; он еще не спал и смерил меня злым взглядом: "Ну и как?" - спросил он. Я не ответил, сел на кровать и начал раздеваться. Учитель смотрел на меня глазами, похожими на две почерневшие высохшие сливы. "Черт побери, - воскликнул он, - ты, пожалуй, не ложишься спать с твердым?" - Фигу! - бросил я, погасил свет и лег. С минуту было тихо.

Потом он сказал: "Сдается мне, что ты обыкновенный импотент. Что у тебя с бабами просто ничего не получается. Признайся!" - Спокойной ночи, сказал я. За окном закудахтал петух, разбуженный дурным сном.

На вечеринке я пил красное вино и смотрел на Эмёке; она была в летнем платье, плотно прилегавшем к телу, с белым воротничком и без рукавов, какое носят девушки ее внешности и возраста. Отдыхающие постепенно осмелели и стали приглашать ее танцевать, видя, что я сижу и пью (раньше не решались, ибо по законам курортного отдыха мы с ней образовали пару, а в этом недельном или двухнедельном коллективе такой союз почитается свято), и поэтому Эмке все время была на танцевальном паркете, раз с культурно-массовым деятелем, все еще трезвьм только наполовину, раз с франтом, уже переставшим упрямиться в своем гордом одиночестве и еще надеявшимся на приятный конец своего здесь пребывания (то есть приятный конец с одной из четырех-пяти молоденьких девушек в нашей смене), один раз с директором магазина готового платья, толстая супруга которого глядела на нее ласковым взглядом матроны, которой и в голову не придет ревность, но которая в молодых женщинах, полных эротического обаяния, усматривает каких-то мистических сестер своей обманчивой женской судьбы; раз с капельмейстером джаза, в другое время целыми вечерами не покидавшим своего места за пультом и не откладывавшим скрипку; и еще с несколькими другими; а я сидел над третьим стаканом вина, поскольку мной овладела особая нерешительность человека, до сих пор не ощутившего в себе ответственность, но чересчур человека своего времени, чтобы бороться с равнодушием, легкомысленностью, безответственностью. Эмёке, вино постепенно ударяли мне в голову, Эмёке на паркете выглядела совершенно иной, нежели те пять или шесть остальных девушек в танцзале; она была привлекательнее всех, обаятельнее, моложе, но в то же время зрелее, без того несовершенства семнадцатилетнего лица, которое еще не может решиться, сменить ли очарование детства на поверхностную, неинтересную красоту взрослости или обаяиие молодости, на женское обаяние возраста обручений и первой полной, естественной плодности; она смеялась, как и они, глубоким, альтовым смехом, танцевала с естественной уверенностью женщин, которые умеют танцевать, как птица умеет петь, как пчела - строить соты; ее тело под легким летним платьицем - тело настоящей балерины; я глядел на нее и чувствовал нежность, симпатию к этой отчаянной душе и страстное влечение к этому телу, к этой груди; влечение, усиленное вином, поднималось во мне, пока, иаконец, вино, которое мужчина употребляет как суррогат женского проклятия, рискуя отцовством, женитьбой, карьерой, всей жизнью за обман краткой минуты, - пока это вино не избавило меня от пут ума и рассудительности, и когда я заметил, что откуда-то из темных углов зала вынырнул учитель, со взглядом как у сказочного кота, и пригласил Эмке на танец, и танцевал с ней, прижимаясь к ее телу, на полголовы ниже ее, сатир, но без сатирского очарования, а только с его сластолюбивой рожей, - я встал и энергичным, быстрым шагом человека, вылакавшего три стакана вина, вломился на паркет и вырвал Эмёке из рук учителя. Я не видел ее с утра. Весь день я просидел в своей комнате; учитель испарился, а я остался, спал, размышлял об этой девушке, обо всех открывавшихся возможностях, о своей неуверенности и нерешительности; но сейчас я был с нею, обнимал ее за талию, как вчера, но на этот раз она не противилась, и в голове моей шумело вино, а из ее глаз исчезла мистическая покорность, монастырская отрешенность искусственно подавляемой страсти, - были это глаза венгерской девушки, как созвездие над пуштой, а ритм, звучавший вчера из-под клавиш старого рояля, теперь струился ее стройными ногами, превращаясь у бедер в круговерть любовной прелюдии.