Александр Абрамов - Мошкара

• Название: Мошкара
• Автор: Александр Абрамов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1968

Абрамов, Александр Иванович (1900—1985) — Рус. сов. прозаик, киносценарист, журналист, театр. критик, известный также произв. др. жанров. Род. в Москве, окончил Ин-т нов. иностр. языков и Лит. ин-т им. В.Я.Брюсова (оба в Москве); работал в ред. журн. "Интернациональная литература", "Театр", в газ. "Вечерняя Москва". Чл. СП.

Абрамов, Сергей Александрович (род. в 1944) — Рус. прозаик и журналист, известный также произв. др. жанров. Род. в Москве, сын Александра Ивановича Абрамова; окончил ф-т гражданской авиации Моск. автодорожного ин-та, работал мастером на строительстве аэропорта Домодедово, был оставлен на кафедре ин-та; позже работал в журн. "Смена", газ. "Правда"; в наст время ред. еженедельника "Семья". Чл. СП, долгое время возглавлял Совет по фантаст. и приключенческой лит-ре при правлении СП РСФСР. Печататься начал с 1961 г. Живет в Москве.

 Ранние произв. А., написанные в соавт. с отцом, представляют собой типичные образцы "твердой" (естественнонаучной) НФ , в основу к-рых были положены гипотетические идеи из области физики, биологии, кибернетики, закрученные в остром сюжете. В рассказе "Мошкара" (1968) это неизвестное оружие, созданное империалистами и примененное для борьбы с партизанами в Латинской Америке.

---

2

Тропу Белов нашел по засохшим следам велосипедных покрышек. Она убегала вперед кирпичного цвета ленточкой в малахитовых зарослях. В болотистых местах чернела и мокла, потом снова рыжела и высыхала, и колеса то шипели и посвистывали в черной грязи, то подскакивали на корнях с лязгом и скрежетом: велосипед был старый и плохо смазанный.

Позади остались такой же старый транспортный самолет с пробитым баком и мертвым летчиком на борту и цинковые ящики с медикаментами, спрятанные в бамбуковой яме, А впереди — неизвестность. Над головой Белова на тридцатиметровой высоте густо сплетались между собой, не оставляя просветов, малахитовые кроны деревьев, со всех сторон окружал его серебристый сумрак, а под колесами вилась тропа. Он подчинялся только ей, не спуская с нее глаз, и ничего, кроме нее, не видел.

Как-то в Москве перед командировкой в новосибирский Академгородок никогда не бывавший в Сибири Белов зашел поговорить с соседом по квартире, слесарем-монтажником, прокладывавшим высоковольтную линию в сибирской тайге. «Ну как тайга, как выглядит?» — «Нормально. Лес». — «Какой?» — «Разный. Я, понимаешь, на него не смотрел. Мы «ЛЭП-500» тянули». В таком же духе примерно ответил бы и сам Белов, спроси его кто-нибудь потом о карибских джунглях. Он их не видел. Только морщинистая тропа среди незнакомой поросли, вырубленной по обочинам, и молодые побеги, отвоевывающие просеку у человека, да тросы-лианы, свисавшие над тропой и хлеставшие по лицу, — вот то немногое, что запомнилось Белову. Иногда тропа вилась у черных озер с желтоногими цаплями, взлетавшими при виде человека, иногда в колючей траве мелькало что-то пятнисто-зеленое, ящерица или хвост змеи, а насекомой мелочи, исчезавшей в пыли под колесами, Белов попросту не замечал, как не улавливал звуков леса в окружавшей его, словно настороженной, тишине. Он прислушивался только к лязгу и звяканью в машине, и только одна мысль тревожила: дотянет ли велосипед до конца, не развалится ли по дороге?

Неожиданно тропа привела к деревне — десятку глиняных хижин, увитых каким-то похожим на плющ растением и покрытых высохшими, большими, никогда не виданными даже на картинках листьями. Все в этой безлюдной, странно тихой деревушке казалось брошенным наспех, как гниющие груды бананов, кем-то забытые у дверей. Черные проемы дверей и окон, горшки и кувшины на шестах, как крынки из-под молока на заборе в деревне его детства, кое-где опрокинутое деревянное корыто да мотыга, воткнутая в землю, — ничто не свидетельствовало о жизни. Никто не вскрикнул, ничто не звякнуло, ни единым звуком не отозвалось на появление человека.

Белов заглянул в ближайшую хижину. Смрадный запах отбросил его. Стараясь не дышать носом, он шагнул вперед и увидел лежавшего на полу человека в коротких штанах. Он был мертв, и, по-видимому, давно, потому что труп уже начал разлагаться. Но не это привлекло внимание Белова. На теле не было ни кожи, ни подкожного слоя, ни волос, одни обнаженные, уже лиловые мускулы. Зажав нос, Белов выскочил на улицу и через два шага наткнулся на другой труп, и тоже без кожи, аккуратно срезанной или содранной.

Дрожащими руками Белов поднял велосипед, но тут же замер, впрочем скорее удивленный и заинтересованный, чем испуганный. На него надвигалось нечто серое — шар не шар, а словно вырвавшийся из трубы дым, застывший бесформенной бугорчатой массой. Она приближалась к нему из-за кустов, неторопливо и неуверенно, словно шел, спотыкаясь, слепой толстяк.

Рассказанное Иржиком и напутствие Эрнандо не напомнили о себе сразу. Не то чтобы он забыл об этом, нет — оно таилось где-то в подсознании, неопределенное и неясное, не превращаясь в директивы рассудка, подсказанные страхом. Страха не было — было непонимание, недоумение той страшной силы, какая превратила когда-то библейскую жену Лота в соляной столб. Белов смотрел, а серый ком приближался уже увереннее и быстрее со странным, глухим шуршанием. Именно в это мгновение, когда Белову показалось, что где-то поблизости шуршат обрывки старых газет, он вспомнил предсмертные слова Эрнандо. «Заткните уши, не смотрите!» Он отвернулся и увидел в пяти метрах выползающий из-за бамбуковой ограды другой серый ком, чуть больше и темнее первого. Он тоже походил на дым от костра или обрывок гонимого ветром тумана.

Оцепенение прошло. Соляной столб снова стал человеком. Белов вскочил на велосипед и заработал педалями. Тропа вошла, как кинжал, в зеленую массу сельвы, со всех сторон стиснувшую деревню и только вдоль тропы, должно быть, совсем недавно кем-то вырубленную и расчищенную. Ему несколько раз пришлось объехать лежавшие на дороге тела убитых точно таким же варварским способом, и тут Белов, вспомнив рассказ Иржика, невольно оглянулся назад. Серые дымки были видны метрах в пяти-шести: они двигались с двух сторон, обходя кусты и скользя над тропинкой, словно большие пузатые рыбы. Что-то будто мешало им подойти ближе, но они не выпускали Белова из какой-то локационной зоны, где они нащупывали его своими невидимыми локаторами. Белов поехал быстрее, подскакивая на корневищах. Бумага шуршала уже совсем близко, а гнилостный дух пробивался и догонял, подавляя пряные запахи чащи. Белов снова оглянулся. Серые существа еще приблизились — расстояние между ними и велосипедом сократилось, должно быть, метров до трех. «Дыши ртом, заткни уши, не смотри», — приказывал разум. Где-то в карманах должен быть клочок ваты, пропитанный йодом, — он прикладывал его к порезу на пальце еще во время беседы с Иржиком. Оторвав два куска, он заткнул ими уши, а остальное забил в ноздри. Назад он уже не оглядывался. Гнилостный запах исчез, а шуршание все еще настигало, чуть слышное, но все-таки зарегистрированное неподавленным слухом. Тогда Белов запел. Что именно, он так и не вспомнил потом, даже не осознал, вероятно, когда пел, так какие-то знакомые слова каких-то всплывших в памяти песен.

Теперь исчезло уже все — и сами дымки: Белов их не видел, и их замшелая могильная вонь, и назойливое шуршание их за кустами, — Белов слышал только себя и не ощущал вообще никаких запахов, кроме застарелого, но все еще не утратившего свой запах йода. Лианы и ветки хлестали его по лицу, какие-то крупные насекомые с лету застревали в волосах, что-то бурое или черное норовило проскользнуть под колесами, но он ничего не видел, кроме тропы, а на ней — засохших следов чьих-то велосипедных покрышек. Он не боялся, что заблудится, бессознательно веря, что уж они-то его ни за что не обманут. И не обманули. Сколько времени он проехал, Белов не знал, не смотрел на часы, и каким чудом проехал, не порвав покрышек и не проткнув камер, даже и не подумал — только счастливо и глубоко вздохнул, когда два скрещенных автомата преградили ему дорогу и чей-то хриплый голос приказал ему по-испански: — Стой!

3

Серую мошкару партизаны прозвали «эль-тигре», потому что она нападала так же внезапно и смертоносно, как и хозяин здешних лесов — ягуар. Даже звук, издаваемый ею при сближении, производил не больше шума, чем хруст сухой ветки или шелеста листву, сквозь которую приближается нападающий ягуар. А гнилостный дух, исходивший от серых дымков, не всегда настораживал в полной запахов сельве. К счастью для жителей огромного прилегающего лесного района, мошкара появилась только вблизи партизанских троп, связывающих лагерь с побережьем. Население индейских деревень, уцелевшее после первых налетов врага, более страшного, чем полчища ядовитых змей во время пожара или наводнения, просто ушло с насиженных мест в более отдаленные и потому безопасные уголки сельвы. Район опустел. Когда Белову об этом рассказывали, он вспоминал брошенную деревушку в лесу и лиловые трупы без кожи и содрогался от тошноты, подступавшей к горлу. Когда он пытался рассказывать об этом в лагере, слушатели не удивлялись, но отвечали на такой смеси индейских и непривычно звучавших знакомых испанских слов, из какой он при всем старании мог выудить только одно: «эль-тигре» слеп, ленив, а опасен только при встрече лицом к лицу, когда уже бежать поздно.

Насчет лености и слепоты мошкары у Белова было свое мнение, но ему удалось выяснить и другое: мошкара действительно избегала миграции и держалась лишь в тех районах, где были сброшены принесшие ее бомбы. Воздушные бомбежки партизанских кочевий с тех пор повторялись неоднократно, но биологические бомбы больше не сбрасывались. Или правящая хунта опасалась широкого отклика за границей, или, что вероятнее, экспериментировавшая с этим видом оружия иностранная фирма по каким-то соображениям не повторяла опыт. Предположение это высказал в разговоре с Беловым командир повстанческого отряда, тридцатилетний, гибкий, как торреро, креол, которого в отряде называли не по имени, а по званию — Лейтенант. Он чем-то напомнил Белову Эрнандо; может быть, своей неулыбчивостью и молчаливостью — он больше слушал и спрашивал, но молчаливость его объяснялась, пожалуй, тем, что он немножко стеснялся своего диалекта, очень далекого от звучной кастильской речи Белова. С партизанами он был оживлен и разговорчив и называл их «герильяс», от слова «герилья» — народная война. «Герилья всегда была, — пояснил он, — но у нас теперь каждый человек в лесу — герильяс».