Генрик Сенкевич - Потоп

• Название: Потоп
• Автор: Генрик Сенкевич
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-17-074133-5, 978-5-271-42461-8

Самый знаменитый исторический роман польской литературы.

Книга, на которой выросли поколения читателей.

В 1974 году классик европейского кинематографа Ежи Гофман экранизировал «Потоп» – однако даже этой блестящей экранизации не удалось в полной мере передать масштаб и многогранность оригинального текста Сенкевича…

Открывая этот роман, мы словно сами оказываемся в Речи Посполитой середины XVI века – эпохи войны со шведами, решившими любой ценой покорить Польшу и посадить на ее престол своего ставленника. Среди поляков тоже нет единства – многие магнаты и шляхтичи поддерживают шведов, а многие готовы положить жизнь во имя независимости родной земли…

Таков фон, на котором разворачивается увлекательная история приключений отважного молодого дворянина Анджея Кмицица и его возлюбленной – прекрасной Оленьки Биллевич…

---

– Я не подозреваю этого рыцаря в злонамеренности или во лжи, избави Бог, – сказал он, – но вести, которые он принес, показались мне столь неправдоподобными, что я почел за благо обсудить их с вами. Питая самые благие намерения, рыцарь мог ошибиться, или ослышаться, или плохо понять, да и кто-нибудь из еретиков мог умышленно ввести его в заблуждение. Они рады-радехоньки исполнить сердца наши страхом, вызвать смятение в святой обители, помешать службе Божией, и по злобе своей никто из них, наверно, не откажется это сделать.

– Сдается мне, очень это похоже на правду, – заметил отец Пешковский, самый старший из всех присутствующих.

– Надо бы сперва узнать, не еретик ли сам пан? – сказал Петр Чарнецкий.

– Католик я, как и ты! – ответил Кмициц.

– Взвесить надо сперва все обстоятельства дела, – промолвил Замойский.

– Обстоятельства такие, – прервал его ксендз Кордецкий, – что, верно, Господь Бог и Пресвятая Богородица с умыслом ослепили врага, дабы преступил он всякие границы в своем беззаконии. Иначе никогда не дерзнул бы он поднять меч на сию святую обитель. Не собственными силами покорил он Речь Посполитую, сыны ее помогли ему в том; но как ни низко пал наш народ, как ни погряз он во грехах, есть, однако, предел и греху, коего не посмеет он преступить. Государя своего он оставил, Речь Посполитую предал, но матерь Божию, заступницу свою и владычицу, почитать не забыл. Глумится над нами враг, вопрошая с презрением, что осталось у нас от прежних добродетелей. И ответствую я: все погибли, но одна осталась, вера осталась, поклоненье Пресвятой Деве, и на сем основании созиждутся прочие. И провижу я, что, когда хоть одна шведская пуля пощербит сии священные стены, самые закоренелые отвернутся от шведов, из друзей станут недругами, на них поднимут меч. Но и шведы видят, где таится их погибель, и хорошо сие разумеют. А посему, коль не наслал на них Господь с умыслом слепоту, как я говорил уже, никогда не посмеют они напасть на Ясную Гору, ибо день сей станет поворотным днем, когда им изменит счастье, мы же опомнимся.

С изумлением внимал Кмициц словам ксендза Кордецкого, которые были как бы ответом на те речи, что лаял Вжещович против польского народа. Однако, придя в себя, он сказал ксендзу:

– Преподобный отче, как же не поверить, что Бог наслал слепоту на врагов? Вспомним об их гордыне и алчности, вспомним о несносном иге и поборах даже с духовенства, и мы тотчас поймем, что не остановятся они ни перед каким святотатством.

Ксендз Кордецкий ничего не ответил Кмицицу, он обратился ко всем собравшимся:

– Рыцарь говорит, что он видел посла Лисолу, который ехал будто бы к шведскому королю; но как могло это статься, когда от краковских паулинов я доподлинно знаю, что короля нет уже ни в Кракове, ни во всей Малой Польше, ибо после сдачи Кракова он сразу же выехал в Варшаву…

– Не может быть! – воскликнул Кмициц. – И вот вам лучший довод: король ждет, покуда сдастся и принесет присягу на верность ему наше войско во главе с паном Потоцким.

– Присягу от имени короля должен принять генерал Дуглас, – возразил приор. – Так пишут мне из Кракова.

Кмициц умолк, он не знал, что сказать.

– Допустим, однако, – продолжал приор, – что шведский король не хотел видеть посла и предпочел умышленно разминуться с ним. Карл это любит: неожиданно приехать, неожиданно уехать; к тому же его гневит посредничество цесаря, так что я охотно верю, что он уехал, притворясь, будто не знает о прибытии посла. Мало удивляет меня и то, что с эскортом послали графа Вжещовича, – быть может, такой почестью хотели позолотить послу пилюлю; но как поверить тому, что граф Вжещович ни с того ни с сего стал тут же открывать свои замыслы барону Лисоле, католику, нашему да и всей Речи Посполитой и изгнанника короля благожелателю?

– Немыслимое дело! – воскликнул отец Нешковский.

– И у меня это что-то в голове не укладывается, – подхватил серадзский мечник.

– Вжещович сам католик и наш благодетель, – прибавил другой pater.[117]

– И ты, пан, говоришь, что все слышал собственными ушами? – жестко спросил Петр Чарнецкий.

– Вспомните и про то, – прервал его приор, – что у меня охранная грамота Карла Густава, стало быть, никто не смеет занять монастырь и костел, и мы навсегда свободны от постоя.

– Скажем прямо, – сурово промолвил Замойский, – слова рыцаря плохо вяжутся одно с другим: и напасть на Ченстохову для шведов не корысть, а потеря, и короля нет, – стало быть, Лисола не мог к нему ехать, – и Вжещович не мог Лисоле открыться, да и не еретик Вжещович, а католик, не враг церкви, а благодетель, да и не посмел бы он учинить нападение вопреки воле короля и его охранной грамоте, искушай его хоть сам сатана. – Тут он обратился к Кмицицу: – Что же это за басни ты рассказываешь и зачем, для какой цели понадобилось тебе устрашать и нас, и преподобных отцов?

Кмициц стоял, как преступник перед судом. С одной стороны, отчаяние овладело им оттого, что ему не верят и монастырь может поэтому стать добычей врага; с другой стороны, он сгорал со стыда, ибо сам видел, что все говорит против него и его легко могут счесть за лжеца. Гнев обуял его при одной мысли об этом, снова пробудился его природный необузданный нрав, возмутилась оскорбленная гордость, проснулся в нем прежний полудикий Кмициц. Но он боролся с самим собою, пока не поборол себя, и, призвав на помощь все свое терпение, твердя про себя: «За грехи мои! За грехи мои!» – ответил, меняясь в лице:

– Повторяю еще раз все, что слышал: Вейгард Вжещович должен напасть на монастырь. Срока я не знаю, но думаю, что должно это случиться в скором времени. Я вас предупредил, не послушаете меня, вам в ответе быть.

Услышав такие речи, Петр Чарнецкий произнес с ударением:

– Потише, пан, потише! Не повышай голоса! – Затем обратился к собравшимся: – Позвольте мне, преподобные отцы, задать несколько вопросов этому пришельцу…

– Милостивый пан, ты не имеешь права оскорблять меня! – крикнул Кмициц.

– Я вовсе не имею такого желания, – холодно ответил пан Петр. – Но дело касается монастыря, Пресвятой Девы, ее обители. Потому отбрось, пан, в сторону обиду, ну не отбрось, так отложи на время, ибо будь уверен, я всегда дам тебе удовлетворение. Ты принес нам вести, мы хотим проверить их, желание наше законно, и дивиться тут нечему, а не пожелаешь ты ответить нам, мы вправе будем подумать, что ты боялся, как бы не запутаться.

– Ладно, спрашивай! – процедил сквозь зубы Бабинич.

– То-то! Так ты, говоришь, из Жмуди?

– Да.

– И приехал сюда, чтобы не служить шведам и изменнику Радзивиллу?

– Да.

– Но ведь есть там такие, что не служат ему и выступили на защиту отчизны, есть хоругви, которые отказали Радзивиллу в повиновении, есть наш Сапега, почему же ты не присоединился к ним?

– Это мое дело!

– Ах, вот как, это твое дело! – сказал Чарнецкий. – Тогда, может, ты ответишь мне и на другие вопросы?

Руки у пана Анджея тряслись, он впился глазами в тяжелый медный колокольчик, стоявший перед ним на столе, а с колокольчика перевел взгляд на голову Чарнецкого. Им овладело безумное, непреодолимое желание схватить этот колокольчик и запустить в голову Чарнецкому. Прежний Кмициц все больше торжествовал над набожным и сокрушенным Бабиничем. Однако он снова превозмог себя и сказал:

– Спрашивай!

– Коль ты из Жмуди, то должен знать, что творится при дворе изменника. Назови нам тех, кто помог ему довести отчизну до гибели, назови полковников, которые стоят на его стороне.

Кмициц побледнел как полотно, однако назвал несколько имен.

Чарнецкий выслушал и сказал:

– Есть у меня друг, королевский придворный, пан Тизенгауз, он мне рассказывал еще об одном, самом знаменитом. Ты про этого вора из воров не знаешь!

– Не знаю…

– Как же так? Ты не слыхал про того, кто, как Каин, проливал братскую кровь? Будучи в Жмуди, ты не слыхал про Кмицица?

– Преподобные отцы! – трясясь как в лихорадке, воскликнул пан Анджей. – Пусть духовное лицо меня спрашивает, я все стерплю! Но не давайте, ради Христа, этому шляхтишке терзать меня!

– Оставь, пан Петр! – обратился к Чарнецкому приор. – Не в этом рыцаре дело.

– Еще только один вопрос! – промолвил серадзский мечник. И, обратившись к Кмицицу, спросил: – Ты не ждал, что мы не поверим твоим вестям?

– Клянусь небом! – ответил пан Анджей.

– Какой же награды ты ждал за них?

Вместо ответа пан Анджей лихорадочно сунул обе руки в кожаный мешочек, висевший у него спереди за поясом, и швырнул на стол две полные горсти жемчугов, изумрудов, бирюзы и иных драгоценных каменьев.

– Вот! – сказал он прерывистым голосом. – Не за деньгами я пришел сюда! Не за вашими наградами! Вот жемчуга и иные каменья! Все они – добыча, все сорваны с боярских колпаков! Вот каков он я! Так ужель я требую награды? Пресвятой Деве я хотел пожертвовать самоцветы, но после исповеди, с чистым сердцем! Вот они! Вот как нуждаюсь я в вашей награде! Больше есть у меня! Да ну вас!