Генрик Сенкевич - Потоп

• Название: Потоп
• Автор: Генрик Сенкевич
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-17-074133-5, 978-5-271-42461-8

Самый знаменитый исторический роман польской литературы.

Книга, на которой выросли поколения читателей.

В 1974 году классик европейского кинематографа Ежи Гофман экранизировал «Потоп» – однако даже этой блестящей экранизации не удалось в полной мере передать масштаб и многогранность оригинального текста Сенкевича…

Открывая этот роман, мы словно сами оказываемся в Речи Посполитой середины XVI века – эпохи войны со шведами, решившими любой ценой покорить Польшу и посадить на ее престол своего ставленника. Среди поляков тоже нет единства – многие магнаты и шляхтичи поддерживают шведов, а многие готовы положить жизнь во имя независимости родной земли…

Таков фон, на котором разворачивается увлекательная история приключений отважного молодого дворянина Анджея Кмицица и его возлюбленной – прекрасной Оленьки Биллевич…

---

– Я с тобой! – вскричал, вставая, Рох Ковальский.

Заглоба минуту поглядел на присутствующих и, увидя изумленные немые лица, слез с лавки и сказал:

– Я Сапежку научу уму-разуму! Да будь я подлец, коль до завтра не уведу отсюда половину войска и не двину людей под Ченстохову!

– О, Боже! Одумайся, отец! – воскликнул Ян Скшетуский.

– Будь я подлец, говорю тебе! – повторил Заглоба.

Друзья и впрямь испугались, как бы он этого не сделал, с него могло статься. Во многих хоругвях роптали люди, недовольные затянувшейся осадой Тыкоцина, и все поголовно скрежетали зубами при мысли о Ченстохове. Достаточно было искры, чтобы разгорелось пламя, особенно если эту искру заронил бы такой упрямый человек и такой прославленный рыцарь, как Заглоба. Большая часть войск Сапеги состояла из новичков, не привыкших к воинской дисциплине и всегда готовых к самочинству, уж они-то все, как один, пошли бы за Заглобой под Ченстохову.

Испугались оба Скшетуские, а Володыёвский воскликнул:

– Сколько труда положил воевода, чтобы собрать хоть какое-нибудь войско, хоть какую-нибудь силу для обороны Речи Посполитой, а уж нашлись смутьяны, готовые разбить хоругви, сеять раздоры. Дорого бы дал Радзивилл за такие советы, потому на его это мельницу воду здесь льют. Ну не стыдно ль тебе, милостивый пан, даже говорить о таком деле!

– Подлец я буду, коль не сделаю этого! – отрезал Заглоба.

– Дядя это сделает! – прибавил Рох Ковальский.

– Да помолчи ты, глупая башка! – прикрикнул на него пан Михал.

Пан Рох вылупил глаза, закрыл рот и сразу вытянулся в струнку.

Володыёвский снова обратился к Заглобе:

– А я подлец буду, коль хоть один человек из моего полка уйдет с тобой, а станешь людей нам смущать, так я первый ударю на твоих охотников!

– Нехристь ты, турок бесстыжий! – закричал Заглоба. – Как? Ты готов ударить на рыцарей Девы Марии? Ну-ну!.. Впрочем, мы тебя знаем! Вы думаете, его войско заботит, дисциплина? Как бы не так! Он пронюхал, что за тыкоцинскими стенами панна Биллевич. Ради приватных своих дел ты, своевольник, не задумаешься правое дело предать! Ты бы рад жеребцом ржать перед девкой, да с ноги на ногу переминаться, да любовью млеть! Только ничего из этого не выйдет! Даю голову на отсечение, что найдутся получше тебя, хоть бы тот же Кмициц, уж он-то никак не хуже.

Володыёвский обвел взглядом присутствующих, словно призывая их в свидетели обиды, какую ему наносят. Затем нахмурился, и все уж решили, что сейчас разразится буря, но был он тоже под хмельком и вдруг расчувствовался.

– Вот она, награда! – воскликнул он. – С малых лет служу я отчизне, сабли из рук не выпускаю! Ни кола у меня, ни двора, ни жены, ни деток, сам один, как копье, что торчит над головою. Самые достойные о себе думают, а я, кроме ран, никаких наград не получил, и меня же еще обвиняют в корысти, называют чуть не изменником.

С этими словами стал он слезы ронять на желтые свои усы, а Заглоба сразу смягчился и вскричал, раскрывая объятия:

– Пан Михал! Тяжко я тебя обидел! Палачу меня надо отдать за то, что такого испытанного друга срамил!

Они упали друг другу в объятия, стали целоваться и друг друга к груди прижимать, а потом снова сели пить мировую, а уж когда гнев их совсем остыл, Володыёвский сказал:

– Ну не будешь нам войско смущать, не будешь своевольничать, дурной пример подавать?

– Не буду, пан Михал! Ради тебя не стану!

– А коль возьмем, даст Бог, Тыкоцин, так кому какое дело, чего я там ищу? Чего тут надо мной потешаться, а?

Ошеломил этот вопрос Заглобу, стал он ус кусать, а потом и говорит:

– Нет, пан Михал, как ни крепко люблю я тебя, но только панну Биллевич ты выбрось из головы.

– Это почему же? – удивился Володыёвский.

– Красавица она, assentior[174], – сказал Заглоба, – и стать хороша, да ведь рост-то какой! Никакого нет между вами соответствия. Тебе разве только на плечо ей садиться, как кенарю, да сахарок клевать из уст. Ну еще могла бы она носить тебя, как сокола, на рукавичке и на недруга выпускать, ибо хоть и мал ты, но ядовит instar[175] шершня.

– Ты опять начинаешь? – остановил его Володыёвский.

– Но уж коль начал я, так позволь же мне и кончить: одна только есть для тебя девица, ну прямо Бог ее для тебя сотворил, эта вот малюточка… как, бишь, звать-то ее? На ней еще покойный Подбипятка хотел жениться.

– Ануся Борзобогатая-Красенская! – воскликнул Ян Скшетуский. – Да ведь она старая любовь пана Михала!

– Вся с гречишное зернышко, но хороша, бестия, как куколка, – причмокнул губами Заглоба.

Завздыхал тут пан Михал и стал все то же твердить, что всегда твердил, когда при нем вспоминали Анусю:

– Как она там, бедняжечка? Ах, кабы нашлась она!

– Так ты бы уж ее из рук не выпустил! И хорошо бы сделал, потому при твоей влюбчивости может и такое статься, что поймает тебя первая встречная коза и козлом оборотит. Клянусь Богом, за всю свою жизнь не встречал я никого, кто бы так был слаб до женского пола. Тебе петухом надо было родиться, под завалиной грестись да «ко-ко-ко!» кричать, скликая хохлаток.

– Ануся! Ануся! – разнежился Володыёвский. – Кабы Бог мне ее послал! А может, ее и на свете уж нет или замуж вышла да деток растит…

– И чего было ей выходить! Молода, зелена была еще, когда я ее видал, а потом, хоть и созрела, может, и по сию пору в девушках. Не выходить же ей было за какого-нибудь молокососа, это после пана-то Лонгина! Да и то надо сказать, мало кто в военное время помышляет о женитьбе.

А пан Михал в ответ ему:

– Ты, милостивый пан, мало ее знал. Просто удивительно, как она была добродетельна. Но такая у нее была натура, что никого не могла она пропустить, чтоб не покорить его сердца. Такой уж ее Господь сотворил. Даже людей низшего сословия не пропускала, exemplum лекарь княгини Гризельды, итальяшка, который влюбился в нее без памяти. Может, она уж вышла за него и он увез ее за море.

– Не болтай глупостей, пан Михал! – возмутился Заглоба. – Лекарь, лекарь!.. Это чтоб шляхтянка, благородная девица, да пошла за человека такого подлого звания! Я уж тебе как-то говорил: быть этого не может!

– Я и сам на нее обижался: что это, думал я себе, совсем она меры не знает, уж и лекаришек с ума сводит.

– Я тебе говорю, ты ее еще увидишь, – сказал Заглоба.

Дальнейший разговор прервало появление Токажевича, который раньше служил в радзивилловском полку, а после измены гетмана покинул его и был теперь в полку Оскерко знаменосцем.

– Пан полковник, – обратился он к Володыёвскому, – мы петарду хотим взрывать.

– Пан Оскерко уже готов?

– Он еще в полдень был готов и не хочет ждать, потому ночь обещает быть темной.

– Ладно, – сказал Володыёвский. – Пойдем поглядим, да и мушкетерам я прикажу быть наготове, а то как бы шведы из ворот не вырвались. Пан Оскерко сам взорвет петарду?

– Да, сам. С ним и охотников много идет.

– Пойду и я! – сказал Володыёвский.

– И мы! – крикнули оба Скшетуские.

– Какая жалость, что старые глаза ничего не видят впотьмах, – промолвил Заглоба, – а то бы я вас одних не отпустил. Да что поделаешь! Как стемнеет, так я уж и саблей не могу рубиться! Днем, днем, при солнечном свете, люблю я, старик, еще выйти на поле боя. Шведов давайте мне тогда одних силачей, но только в полдень!

– Я тоже пойду! – сказал, подумав, арендатор из Вонсоши. – Когда ворота взорвут, войско, наверно, толпой пойдет на приступ, а там, в замке, может статься, пропасть утвари дорогой да каменьев.

Все вышли, потому что на дворе уже смеркалось; один только Заглоба остался; с минуту он прислушивался, как хрустит снег под стопой уходящих, потом стал поднимать сулейки и смотреть на свет, пылавший в очаге, не осталось ли в какой винца.

А друзья его в сумерках направлялись к замку; ветер поднялся с севера и дул все сильнее, выл и бушевал, неся тучи снежной пыли.

– Хороша ночь для взрыва петарды! – сказал Володыёвский.

– Но для вылазки тоже, – заметил Скшетуский. – Надо быть начеку и мушкетеров держать наготове.

– Вот бы дал Бог, – сказал Токажевич, – чтоб под Ченстоховой еще сильней мело. Что ни говори, нашим в стенах тепло. А вот шведов бы на страже замерзло, вот бы замерзло! Чтоб им пусто было!

– Страшная ночь! – сказал пан Станислав. – Слышите, как воет ветер, словно татары по воздуху в атаку летят!

– Или черти Радзивиллу requiem[176] поют, – прибавил Володыёвский.

Глава XXIX

А спустя несколько дней великий изменник глядел в замке, как сумрак ложится на снежный саван, и слушал вой бури.

Медленно догорал светильник его жизни. В полдень князь еще ходил, еще смотрел со стен на шатры и деревянные шалаши войск Сапеги, а через два часа разнемогся так, что его пришлось унести в покои.

С тех кейданских времен, когда гетман посягал на корону, он изменился до неузнаваемости. Волосы на голове побелели, под глазами легли красные круги, лицо обвисло и распухло, отчего казалось еще больше, это было уже лицо полутрупа, сплошь в синих пятнах, страшное от адских мук, которые изображались на нем.