Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах

• Название: Там, где папа ловил черепах
• Автор: Марина Гельви
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1986

Действие повести происходит в Тбилиси в 30-е годы.

Молодость героини совпала с молодостью советской эпохи. Автор показывает корни истинного интернационализма и дружелюбия советских людей, наделяет героев духовной красотой, воссоздает картину нелегких, но светлых предвоенных лет.

---

Тут уж все покатились со смеху, а Дарья Петровна будто ничего не видела и не слышала.

— Бочо, золотце, — вкрадчиво начала она, — отвори мне. Разве и пошутить нельзя? Что я, хуже других — ты со мной совсем не разговариваешь, а для других стихи пишешь.

Бочия ответил руганью. От крика он сразу охрип и осип.

— А-а-а! — заполыхала она гневом. — Ну подожди! Я сейчас милиционера приведу!

— Приведи!

— Приведу!

— Иди ты со своей милицией знаешь куда?

— А я им скажу, что ты нас посылаешь…

— О, чтоб тебя!..

Она засеменила к воротам. Мы, дети, за ней. На посту милиционера не было. Алешка заглянул в хлебную лавку, а он там.

— Вано, — сказала Дарья Петровна, — арестуй моего мужа.

— Что случилось?

— Он милицию ругал.

— И из-за этого ты сюда бежала?

— Нет, не из-за этого. Он меня побил.

— Это который? — повернулся милиционер к продавщице.

— Поэт, — кокетливо ответила она.

Милиционер попытался обратить все в шутку. Ему это иногда удавалось — после учреждения на Лоткинской милицейского поста жители по всяким пустякам обращались к постовому, и он уже изучил их психологию. Он сказал, что Дарья Петровна должна беречь здоровье, все в районе начнут умирать без ее помощи, а это непорядок… Но Дарья Петровна, обычно неравнодушная к лести, не сдалась. Она зарыдала самым натуральным образом. Тогда он, поняв, что так просто от нее не отделаешься, бросил еще один многозначительный взгляд на продавщицу и зашагал в наш двор. Вошел, револьвер на боку.

— Дети, по домам! — заволновались взрослые.

Постовой постучал в галерею Бочии.

— Аткривайтэ! — сказал по-русски.

— Чтоб ты сдох! — ответил по-грузински Бочия.

— Аткривайтэ, торе…[41] — сразу перешел на грузинский милиционер.

Может быть, его тон и убедил бы Бочию, но в разговор вмешалась Дарья Петровна.

— Бочо, золотце, — заворковала она, — отопрись, родной, я тут, ничего он тебе не сделает!

Услышав голос жены, затворник как с цепи сорвался. Он стал проклинать ее — «всесоюзную и районную сплетницу», а заодно и республиканскую милицию.

Постовой объявил об аресте Бочии:

— Именем закона…

Бочия сразу отпер дверь.

Одевался молча. Жена молча подавала одежду, чистые носки, носовой платок. И все же не утерпела:

— Проклятая милиция. На посту не стоят, где-то время проводят: ха-ха-ха, хи-хи-хи! — передразнила она с ужимками.

— Вах, какая женщина! — картинно повернулся к нам милиционер и повел в милицию обоих.

Держали их там недолго. Вернувшись, Бочия снова сел во дворе на скамеечку, стал озабоченно просматривать стихи и делать на полях тетради пространные заметки, Дарья Петровна долила в керосинку керосин и, примостившись на пороге галереи, начала усердно толочь в деревянной ступке специи.

Ночью у Наны начались роды. Все вскочили. Немедленно в роддом! А на чем ехать? Трамваи не ходят. До вокзальной площади пока добежишь, дважды можно успеть родить.

Разбудили Дарью Петровну. Она пришла, густо намазанная кремом и с папильотками на волосах:

— Ну вот видите? Ни одно хорошее дело не обходится без Дарьи Петровны.

Нана глядела с недоверием. Детей отослали по комнатам спать, но какой там сон: из галереи поочередно доносились то громкие стоны, то смех. И, по-моему, громче Дарьи Петровны смеялась роженица.

Под утро родился мальчик. Все говорили — будет чемпионом, как отец. Через десять дней, совершив то, за чем приехала, Нана собралась уезжать. Упаковали вещи, отворили подъезд. На улице что-то затарахтело.

— Трамвай! — обрадовался Коля.

Но это был какой-то автобус.

— Скорей выходите, я попрошу шофера, может, он довезет!

Но просить не пришлось. Это был новый автобусный маршрут: «Лоткинская — вокзал».

Опера — условный вид искусства

Умерла мать Алешки и Леньки. Тетя Тамара, любившая образные выражения, сказала: «Она угасла, как догоревшая свеча». и мне, и Люсе было жалко Алешку и Леньку. А когда узнали, что похороны будут в Абастумани, расстроились окончательно. Ведь как мечтали понести венок, если кто-нибудь умрет во дворе, и на тебе.

Алешка и Ленька, одетые необычно чисто, уехали. А мы пошли в оперу.

В трамвае Люся спросила тетю Тамару:

— Неужели нельзя было похоронить их маму в Тифлисе?

— Дитя мое, — растрогалась тетя Тамара, она подумала, что Люся глубоко переживает, — теперь это не имеет значения. Бедная молодая женщина безвременно ушла в иной мир, увы.

— Почему ее здесь не хоронят? — пришлось мне задать дополнительный вопрос.

— У них нет денег. Ах, в конце концов — какая разница, там или здесь. «Все в землю ляжет, все прахом будет». Так сказал прекрасный писатель Максим Горький.

— Мы хотели понести венок, — призналась я ей.

— О-о! — она быстро огляделась в страхе, не услышал ли нас кто-нибудь. — Тише, тсссс!.. Никому не говорите такую глупость! Разве можно мечтать об этом?

Она не поняла нас. Мы совсем не хотели, чтобы кто-нибудь умер. Но если уж умер, так почему же не понести венок? Лапкины очень подвели нас, очень.

В оперу мы с Люсей шли в первый раз. Перед тем родные провели дома маленькое совещание. Мама считала, что вести нас в оперу рано. Тетя Адель считала: поздно. А тетя Тамара стала горячо уверять, что искусство облагораживает в любом возрасте. Так и не придя к общему мнению, нас все же повели.

Сначала я совсем не разбирала слов.

— Мама, что пропел Ленский?

— Тише, он еще не закончил фразу.

— А чего так долго тянет?

— Это опера.

— А когда он скажет что-нибудь?

— Никогда.

— Почему?

— Помолчи, потом объясню.

Помолчав, я опять:

— Мама, куда он собирается?

— В таинственную сень.

— Что?

— В иной мир.

— А почему его проглотит лето?

— Не проглотит, а поглотит. И не лето, а Лета — подземная река времени.

— А разве такая есть? Где?

— Замолчи, нас выведут.

Когда мама в антракте рассказала содержание «Евгения Онегина», мы начали кое-что понимать. И все равно была скучища. Коротать время помогали антракты. Тут уж мы бегали вовсю: шныряли по ярусам, я — в одно крыло, Люся — в другое, выглядывали из-за перил и махали друг другу руками. Внизу, в глубине, были партер и оркестровая яма. Оркестранты скучающе поглядывали на нас. Я подумала, что им, наверно, тоже надоела опера…

А через три дня нас повели на «Тоску». Купили у контролера программу, и тетя Тамара сбивчиво, по два раза повторяя одну и ту же фразу, прочла нам содержание оперы. Было неинтересно: «Занавес. На высоком помосте стоит Каварадосси. Он разрисовывает стены храма. Входит Тоска. Она печальна…»

Я слушала оперу и смотрела по сторонам. Потом задумалась: «А правда, что за название?» Ища в нем смысл, я делала ударение на последнем слоге и забавлялась — вот уж действительно, лучше не придумаешь!

В антракте сказала маме:

— А правда, настоящая тоска.

— Не тоска, а «Тоска».

— Почему тоска?

— Такое имя.

— Девочки, — сказала тетя Тамара, — когда слушаешь оперу, должно работать воображение. Опера — это условный вид искусства. Надо непременно домысливать. Пока певец поет, вы должны представить себе то, о чем он не имеет возможности сказать.

Такое объяснение мне мало о чем говорило.

— Мама, расскажи ты.

Мама рассказала про Каварадосси, каким честным и справедливым он был, как отказался от своего личного счастья, чтобы руки были развязаны. Он считал, что надо сначала дело сделать, чтобы все люди были счастливы, чтобы не было бедных и оскорбленных, а потом уже наслаждаться радостями жизни. Он погиб, но дело революции значительно продвинул. Такие борцы были и у нас в стране, и потому революция победила: Честь им и хвала.

В следующем действии была сцена расстрела. Рассказ мамы обрастал плотью и кровью. Музыка, которую я вначале не слушала, считая ее помехой, показалась как нельзя более отвечающей происходящим на сцене событиям и моим чувствам. Глядя, как готовились расстрелять Каварадосси, я горько заплакала. Последнее действие закончилось. Занавес опустился. Многие зрители поднимались с кресел с покрасневшими от переживаний глазами. И я очень была недовольна, когда на сцену, взявшись за руки, бодро вышли и расстрелянный Каварадосси, и покончившая жизнь самоубийством Тоска, и заколотый ею Скарнио. Впрочем, так было и после «Евгения Онегина». Зрители аплодировали, а я думала: «Напрасно артисты вышли. Произошло столько несчастий, а они улыбаются».

Я никак не могла смириться с гибелью революционера Каварадосси. Тоску не было жаль. Уж очень громко она пела, прямо орала, а вот Каварадосси… Я переживала. И обращалась к маме с расспросами до тех пор, пока она не рассердилась:

— Ну вот видишь, Тамара! Я же говорила, что рано вести детей в оперу.