Николай Шпанов - Поджигатели (Книга 1)

• Название: Поджигатели (Книга 1)
• Автор: Николай Шпанов
• Жанр: История

---

Взгляд бледноголубых глаз скользит по залу. Останавливается на боковых местах, где сидят генералы, переходит на скамьи прессы. Отмечает характерное лицо и повадку иностранца, внимательно следящего за поведением генералов...

Роу посмотрел на сидевших напротив него генералов. Они поднялись все одновременно и вышли.

Глядя на их туго обтянутые серо-зеленым сукном спины, он думал о своем: о том, что, судя по всему, секретной британской службе действительно придется прийти на помощь нацистам. Как ни хочется нацистским юристам осудить Димитрова и в его лице коммунистическую партию, они не в силах это сделать. Дальнейший ход процесса потерял для Роу интерес. Он покинул зал следом за генералами и только из газет узнал о том, что происходило в заключительном заседании, когда Димитрову было предоставлено последнее слово.

- ...Я защищаю себя самого как обвиняемый коммунист. Я защищаю свою собственную коммунистическую революционную честь. Я защищаю смысл и содержание моей жизни. Верно, что для меня как коммуниста высшим законом является программа Коммунистического Интернационала, высшим судом Контрольная Комиссия Коммунистического Интернационала. Но для меня как обвиняемого и этот верховный суд есть инстанция, к которой следует относиться со всею серьезностью не только потому, что он состоит из судей особой квалификации...

Председатель пытается подать голос:

- Послушайте, Димитров!..

Но Димитров не обращает на него внимания.

- ...но и потому, что этот суд может в окончательной форме приговорить к высшей мере наказания. Я отношусь к суду серьезно, но это не значит, что я намерен оставить без возражения то, что тут говорилось. Меня всячески поносила печать, - это для меня безразлично, - но в связи со мной и болгарский народ называли "диким" и "варварским", меня называли "темным балканским субъектом", "диким болгарином". Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским. Но болгарский народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом, не утратив своего языка и национальности, наш рабочий класс и крестьянство, которые боролись и борются против болгарского фашизма, за коммунизм, - такой народ не является варварским и диким. Дикие и варвары в Болгарии - только фашисты. - Тут голос Димитрова звучит сарказмом. - Но я спрашиваю вас, господин председатель: в какой стране фашисты не варвары и не дикари?!

Речь обвиняемого, с каждой фразой звучащая все неотразимее, как речь беспощадного обвинителя фашизма, продолжается. Каждые пять минут председатель прерывает его возгласами, то просительными, то угрожающими. То и дело слышится:

- Димитров, я запрещаю об этом говорить!.. Димитров, это выходит за круг обсуждений!.. Димитров, это пропаганда!

Но Димитров даже не оборачивается на возгласы председателя. Его голос становится еще громче и страстней.

Председатель в крайнем возбуждении отирает вспотевшее лицо, комкает платок и хрипло выкрикивает:

- Я запрещаю подобные выпады! - но ответом служит гневное движение рукой, словно не ему, а Димитрову принадлежит тут право давать слово или лишать его.

- Хорошо, - с усмешкой говорит Димитров. - Я постараюсь воздержаться от характеристик. Но нельзя же не задать вопроса: господа, "рейхстаг подожгли коммунисты" - какой же здравомыслящий человек, будь он даже самым предвзятым врагом нашей партии, способен поверить в подобную чепуху, в эту позорную клевету, позорную не для нас, коммунистов, а для ее авторов...

- Димитров, - с отчаянием в голосе произносит председатель, - это не клевета, а заявление имперского правительства, вы обязаны относиться к нему с уважением. Повторяю вам снова: если вы позволите себе такие выражения как "клевета" и тому подобное, я удалю вас из зала. - И он ударил ладонью по столу, желая придать словам убедительность, которой нехватает его тону.

- Я позволю себе, господин председатель, заявить, что даже самый характер этой кле... я хотел сказать: этого обвинения - выбран клевет... я хотел сказать: обвинителями, неудачно. Вот что сказано в одном труде по подобному поводу: "...Эта война при помощи клеветы не имеет себе равной во всей истории, настолько поистине интернационален театр военных действий, на котором она разыгрывается, настолько велико единодушие, с которым ее ведут самые различные партийные группы и органы господствующих классов. После большого пожара в Чикаго телеграф разнес по всему земному шару весть, что это дьявольская работа Интернационала. Нужно только удивляться, как не приписали его же демоническому вмешательству ураган, опустошавший Вест-Индию".

- Я запретил вам цитировать Маркса! - крикнул председатель, прерывая чтение.

Димитров поднял листок, по которому читал:

- Ваша эрудиция не делает вам чести, господин председатель: это всего лишь отчет лондонского Генерального Совета...

- Все равно я запрещаю цитировать что бы то ни было, - говорит председатель. - Не смейте ничего нам читать. Ничего! Слышите?.. Я вас спрашиваю: вы слышите?!

- У меня прекрасный слух...

- Так вот - никаких цитат.

- А стихи читать можно?

- Вы смеетесь над судом?

- Я совершенно серьезен.

- Так что вы там еще придумали? - с нескрываемой опаской спрашивает председатель. - Какие стихи?

- Стихи великого немецкого поэта Вольфганга Гёте.

Председатель вопросительно оглянулся на членов суда и, пожав плечами, бросил:

- Если он думает, что это ему поможет, пусть читает... - И, словно спохватившись, предупреждает: - Только наизусть, а то опять подсунете какую-нибудь пропаганду по своим бумажкам...

На минуту прикрыв глаза ладонью, чтобы вспомнить строки Гёте, Димитров уверенно читает своим глубоким сильным голосом:

В пору ум готовь же свой.

На весах великих счастья

Чашам редко дан покой;

Должен ты иль подыматься,

Или долу опускаться;

Властвуй, или покоряйся,

С торжеством - иль с горем знайся,

Тяжким молотом взвивайся

Или наковальней стой...

- Да, кто не хочет быть наковальней, должен стать молотом! Эту истину германский рабочий класс в целом не понял ни в тысяча девятьсот восемнадцатом году, ни в тысяча девятьсот двадцать третьем, ни двадцатого июня тысяча девятьсот тридцать второго, ни в январе тысяча девятьсот тридцать третьего...

Председатель вскакивает:

- Димитров! Последнее предупреждение!

Напрасно! Димитров уже не дает ему сесть до конца заседания.

- Виноваты в этом социал-демократические вожди: вельсы, зеверинги, брауны, лейпарты, гроссманы. Но теперь, конечно, германские рабочие смогут это понять!

Председатель предостерегающе поднимает руку, но Димитров еще не кончил. Он наносит последний удар:

- В семнадцатом веке основатель научной физики Галилео Галилей предстал перед строгим судом инквизиции, который должен был приговорить его как еретика к смерти. Он с глубоким убеждением и решимостью воскликнул: "А все-таки она вертится!" И это научное положение стало позднее достоянием всего человечества.

Председатель поспешно собрал бумаги и сделал полуоборот, намереваясь уйти, за ним поднялись все члены суда, но тут голос Димитрова зазвучал таким поистине глубоким убеждением и решимостью, что все они остановились.

- Мы, коммунисты, можем сейчас не менее решительно, чем старик Галилей, сказать: "И все-таки она вертится!" Колесо истории вертится, движется вперед, в сторону советской Европы, в сторону Всемирного Союза Советских Республик, и это колесо, подгоняемое пролетариатом под руководством Коммунистического Интернационала, не удастся остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями. Оно вертится и будет вертеться до окончательной победы коммунизма!

Председатель трясущимися губами испуганно пробормотал:

- Боже мой, мы слушаем его стоя!

9

Эгон остановил свой выбор на небольшой сумке из коричнево-серой крокодиловой кожи с замком из топаза. Это было как раз то, что должно понравиться Эльзе.

Пока приказчик заворачивал коробку с сумочкой, Эгон докурил сигарету. Курить на улице было невозможно: моросил мелкий, как туман, холодный дождь.

Выйдя из магазина, Эгон в нерешительности остановился: может быть, воспользоваться близостью "Кемпинского" и зайти позавтракать? Посмотрел на часы. Время завтрака для делового Берлина прошло, значит Эгон не рисковал увидеть в ресторане слишком много надоевших лиц.

Он шел, машинально избегая столкновения с прохожими. Мысли его были далеко. Все чаще и чаще, помимо его собственной воли, они возвращались теперь к тому, что осталось позади. Меньше всего хотелось думать о настоящем, и почти страшно было думать о том, что ждало его впереди... Кое-кто говорил, будто именно перед ними, военными конструкторами, открывается широчайшее поле деятельности. Даже если это и так, плодотворная деятельность под "просвещенным" руководством какого-нибудь разбойника в коричневой куртке?.. Слуга покорный! Это не для него.