Хорхе Исаакс - Мария

• Название: Мария
• Автор: Хорхе Исаакс
• Издательство: Издательство «Художественная литература»
• Жанр: Зарубежные любовные романы
• Год: 1980

Хорхе Феррер Исаакс (1837–1895) – колумбийский политик, военный деятель и писатель. Его единственный роман был признан одним из самых заметных образцов романтизма в испаноязычной литературе. «Мария» – первый национальный колумбийский роман, оказавший влияние на все ее дальнейшее развитие и признанный классическим произведением литературы Латинской Америки.

Молодые герои, Мария и Эфраин, любят друг друга с детства. Их возвышенная любовь исцеляет Марию от тяжкой болезни, но отец Эфраина посылает его учиться в Англию, и разлука убивает Марию; она умирает, а Эфраину, слишком поздно вызванному на родину, остается лишь рыдать у ее могилы.

---

– Тебя зовет Мария, – прервал я ее.

– Я знаю зачем.

– Зачем?

– Чтобы я помогла ей сделать то, чего делать не следует.

– Разреши узнать, что именно?

– С удовольствием: она ждет меня, чтобы вместе собрать цветы на смену этим, – ответила Эмма, указав на мою вазу. – А я бы на ее месте не поставила сюда больше пи единого цветочка!

– Если бы ты знала…

– А если бы знал ты…

Отец, позвав меня из кабинета, прервал нашу беседу. Доведи мы ее до конца, я, пожалуй, отказался бы от решения, принятого после утренней встречи с мамой.

Когда я вошел в кабинет, отец разглядывал у окна механизм карманных часов.

– Замечательные часы, – сказал он. – Без сомнения, стоят тридцати фунтов.

Обернувшись ко мне, он добавил:

– Эти часы я выписал из Лондона, взгляни-ка.

– Они гораздо лучше ваших старых, – сказал я, рассмотрев часы.

– Но мои очень точны, а у тебя – слишком маленькие. Подари свои кому-нибудь из девочек и возьми себе эти.

Не дав мне времени поблагодарить его, отец продолжал:

– Ты собираешься к Эмигдио? Скажи его отцу, что может готовить пастбища, будем вести откорм скота сообща; но стадо должно быть в порядке к пятнадцатому числу следующего месяца.

Я вернулся к себе в комнату за пистолетами. Мария, стоя в саду под моим окном, подавала Эмме букет из ирисов, майорана и гвоздик; самую красивую и пышную гвоздику она держала за стебелек в зубах.

– Здравствуй, Мария, – сказал я, поспешив взять У нее цветы.

Она чуть побледнела, сдержанно ответила на мое приветствие и выронила из губ гвоздику. Подавая мне букет, она уронила несколько цветков на землю, нагнулась за ними, а когда поднялась, на щеках ее снова играл румянец.

– Хочешь, – сказал я, принимая цветы, – я отдам тебе весь букет за ту гвоздику, которую ты держала в зубах?

– Я ее растоптала, – ответила Мария, ища глазами цветок на земле.

– Даже за растоптанную я отдам тебе все эти.

Она стояла опустив глаза и не отвечала.

– Можно, я подниму ее?

Тогда она нагнулась и, не глядя, протянула мне гвоздику.

Эмма, делая вид, что ничего не замечает, ставила букет в вазу.

Я сжал руку Марии, протянувшую мне цветок, и сказал:

– Спасибо, спасибо. До вечера.

Она подняла глаза и посмотрела на меня: в этом полном неизъяснимого очарования взгляде соединились нежность, смущение, доверие и слезы.

Глава XIX В густой листве деревьев болтали вполголоса гуакамайи…

Проделав лигу с лишним пути, я приехал на место и вступил в борьбу с тяжелыми воротами, которые открывали доступ к загонам отца Эмигдио. Когда я наконец преодолел сопротивление ржавых петель и осей, а главное, огромного подвешенного к поперечной балке камня, который держал на запоре это необыкновенное сооружение и был сущей мукой для посетителей, то лишь чудом не увяз в грязном болоте, весьма древнего происхождения, судя по мутному цвету застоявшейся воды.

Я проехал через небольшой луг, где сорняков и колючек было больше, чем хорошей травы. Несколько жалких кляч с облезлыми хвостами и гривой обгладывали кусты, кругом резвились жеребята, кое-где стояли погруженные в раздумье старые ослы, настолько замученные и изувеченные непосильными грузами и жестокостью погонщиков, что сам Бюффон[14] заколебался бы, к какому виду их отнести.

Окруженный кокосовыми пальмами и манговыми деревьями просторный старинный дом с покатой серой крышей возвышался над густыми зарослями какао.

Однако еще не все преграды на пути к нему были преодолены: я тут же натолкнулся на замыкающую корраль ограду – пришлось сбрасывать с ветхих столбов слеги из толстенного бамбука. На помощь мне пришли слуги – негр и негритянка; на нем были только штаны, атлетическая спина блестела от пота; на ней – широкая голубая юбка, а вместо блузки – прикрывающий грудь платок, завязанный сзади на шее и стянутый по талии кожаным поясом. На голове у обоих были плетеные тростниковые шляпы, которые даже после недолгого употребления теряют форму и приобретают цвет старой соломенной крыши.

Веселая негритянская пара собиралась вступить в бой с двумя жеребцами, которым пришла очередь работать на молотилке; я догадался об этом, заметив в руках не только у негра, но и у его подруги ременные лассо. Крики и топот раздались, едва я спешился под навесом возле дома, не обращая внимания на грозное рычание негостеприимных псов, растянувшихся под скамьями на галерее.

При виде грубых седел и растрепанных плетеных потников, развешанных на перилах, я сразу понял, что все планы перемен, задуманные Эмигдио под моим влиянием в Боготе, рухнули, столкнувшись с тем, что называл он старческим слабоумием своего отца. Зато, несомненно, процветало выращивание мелкого скота: по всему патио, распространяя зловоние, бродили разномастные козы. Нововведения я заметил также на птичьем дворе: множество павлинов резким криком приветствовали мое появление; среди местных болотных уток, плавающих в соседней луже, выделялись своим важным видом несколько так называемых английских.

Эмигдио был славный малый. За год до моего возвращения в Кауку отец отправил его в Боготу, чтобы он, как говорил добрый сеньор, начал приучаться к коммерческой деятельности и немного пообтесался. Карлос в то время жил вместе со мной и всегда был осведомлен обо всем, даже о том, о чем ему знать не следовало; он столкнулся неведомо где с Эмигдио и как-то воскресным утром притащил его ко мне, предварив это неожиданное появление следующими словами:

– Дружище! Сейчас ты умрешь от наслаждения: прекрасней ты ничего не видел?

Я поспешил обнять Эмигдио: он стоял в дверях, являя собой невообразимо потешное зрелище. Описать это просто немыслимо.

На моем друге была фетровая шляпа нежно-кофейного цвета, по праздникам украшавшая дона Игнасио, его отца, еще в дни молодости. То ли шляпа была Эмигдио тесна, то ли он считал это элегантным, но сзади поля ее находились под прямым углом к его длинной загорелой шее. Невероятная худоба; жидкие подстриженные бачки в сочетании с буйной запущенной шевелюрой; желтое лицо, все в струпьях от солнечных ожогов; воротничок рубашки, безнадежно потонувший между оттопыренными лацканами белого жилета; руки, стянутые узкими рукавами синего камзола; шерстяные панталоны с широкими сафьяновыми штрипками и начищенные ботинки оленьей кожи – всего этого было более чем достаточно, чтобы вызвать восторг Карлоса.

В одной руке у Эмигдио была пара огромных шпор, в другой – внушительных размеров посылка для меня. Я поспешил освободить беднягу от этого груза, бросив между делом свирепый взгляд на Карлоса, который, кусая подушку и заливаясь слезами от хохота, катался по своей кровати, – ведь мне и самому немалых усилий стоило удержаться от смеха.

Поздоровавшись, я пригласил Эмигдио отдохнуть в маленькой гостиной; он уселся на пружинный диван и, почувствовав, что погружается в бездну, в ужасе стал хвататься руками за воздух, но, не найдя опоры, кое-как выкарабкался сам и, уже стоя, произнес:

– Что за дьявольщина! Этот Карлос никогда не образумится. Подумай только! Всю дорогу хохотал и потешался надо мной. А теперь и ты?… Все вы тут просто черти какие-то! Знал бы ты, что со мной сегодня проделали…

Карлос, воспользовавшись предлогом, вышел из спальни, чтобы послушать, и теперь мы оба могли веселиться вволю.

– Полно, Эмигдио! – сказал я нашему гостю. – Садись в кресло, тут нет никаких ловушек. И научись не обращать внимания на шутки.

– Шутки-утки,[15] – откликнулся Эмигдио и присел с опаской, будто ожидая нового подвоха.

– Что же с тобой проделали? – давясь от смеха спросил Карлос.

– А ты не видел? Лучше уж не рассказывать.

– Но почему? – безжалостно настаивал Карлос, положив ему руку на плечо. – Расскажи.

Эмигдио уже совсем разобиделся, и нам стоило немалого труда успокоить его. Один-другой бокал вина и несколько сигар скрепили наше перемирие. По поводу вина земляк заметил, что апельсиновая настойка, которую готовят в Буге, гораздо лучше, не говоря уж о зеленой анисовой из харчевни в Папоррине. Наши отличные сигары показались ему куда хуже его собственных, скрученных из сухих платановых листьев и приправленных для запаха мелко нарезанными листьями смоковницы и апельсинового дерева.

Через два дня наш Телемак[16] был уже прилично одет и вполне отшлифован при помощи маэстро Иларио; и хотя модное платье было ему неудобно, а новые башмаки так тесны, что искры из глаз сыпались, он, подстрекаемый и тщеславием и Карлосом, вынужден был подчиниться тому, что называл настоящей пыткой.

Поселившись в одном пансионе с нами, он немало веселил пас во время послеобеденных бесед, рассказывая нашим хозяйкам о своих дорожных приключениях или излагая свои соображения по поводу поразивших его городских достопримечательностей. Вне дома дело обстояло хуже, поскольку мы вынуждены были предоставить друга собственной участи, а вернее, насмешливой наглости скорняков и торговцев вразнос, которые, едва завидев Эмигдио, осаждали его со всех сторон, наперебой предлагая седла, сбрую, кожаные штаны для верховой езды, уздечки и всяческую заваль.