Доминик Фернандез - На ладони ангела

• Название: На ладони ангела
• Автор: Доминик Фернандез
• Издательство: Глагол
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-87532-051-6

Эта книга, впервые выходящая на русском языке, — беллетризованная биография выдающегося итальянского режиссера и писателя Пьера Паоло Пазолини. Написанная Фернандезом от лица самого Пазолини, она сочетает блестящий литературный стиль с точным знанием исторического материала и психологической виртуозностью, являясь безусловным шедевром жанра.

---

Говорили, писали, что апостол Павел был моим единственным учителем. И, правда, мои юные мечты вели меня по его следам, с детской горячностью я пережил вместе с ним и те нравственные мучения, которыми сопровождались три его великих странствия на Запад, и горечь последующих возвращений в Иерусалим. Полный рвения и надежды, я входил вместе с ним в Антиохию в Сирии, высаживался на берегах Малой Азии, пересекал города Галатеи. В Антиохии в Писидии я проповедовал в синагоге, но подлинного успеха добивался на городских площадях, где моими благодарными слушателями были язычники. Иудеев охватывала ярость, и они изгоняли меня. Над городскими улицами вздымалась пыль с моих стоп. В Иконии моя проповедь вызвала смуту, и я был вынужден в бегстве покинуть столицу Ликаонии. В Листре меня схватила толпа фанатиков, они выволокли меня за городские стены, забросали камнями и оставили одного умирать на земле. Афиняне высмеяли меня, когда я выступал перед Ареопагом. Раввин коринфской синагоги связал меня и выдал римскому проконсулу. По возвращении в Иерусалим после третьего странствия евреи вышвырнули меня из храма, намереваясь устроить расправу. Своим спасением я был обязан римскому полководцу: он приказал заключить меня в тюрьму. Два года я провел в кандалах в Цезарии, потом меня перевезли в Рим, бросили в темницу, сковав цепями, и до конца своих дней я так и не увидел солнечного света. Пять раз за проповеди меня приговаривали к тридцати пяти ударам кнутом, трижды меня били палками, один раз камнями, трижды я терпел кораблекрушения, целые сутки я провел в открытом море, уцепившись за обломок корабля, восемь раз я едва не утонул, переходя вброд реки.

Изнеможение, тяжкий труд, частые бдения, голод, жажда, длительные посты, холод, нагота, тюрьмы, такова была жизнь человека, которого я подсознательно выбрал своим идеалом, по вечерам, лежа в кровати, я проглатывал истории его похождений со страстью, большей, нежели романы Жюля Верна, Александра Дюма, Салгари и Стивенсона. Да, он был моим любимым героем, этот босой тщедушный человек, неутомимый странник, непрестанно гонимый и ненавидимый теми, кого он хотел спасти, этот фанатичный мечтатель, подвергавшийся насмешкам, травле, доносам и обвинениям в провокациях, вынужденный в бегстве покидать города по ночам и спать под открытым небом, ни имея ни документов, ни поручительства, ни доверенности, не имея иного покровительства свыше кроме своих эпистол, которые он поверял на камнях при свете луны.

Но едва простившись с детством, я призвал к себе на помощь Петра. Я бы погиб, если бы уступил голосу того, кто потакал моим естественным склонностям. Петр наделил меня чувством созидания, скромностью, терпением, необходимыми для завершения начатой работы. Меня корили за непостоянство, торопливость и неряшливость, но никто не знал с каким остервенением я упорядочивал свои инстинкты. Смог бы я написать свои книги, не пройдя школу рассудительности и умеренности Петра? Нашел бы я своего читателя, не научившись быть ему доступным? Роман или фильм похожи на церковь: их нужно тщательно собирать по частям. Насколько соблазнительней изничтожить в себе моральные силы, необходимые для совершения последующего усилия! Как быстро порядок, последовательность, упорство становятся предметом для насмешек! Петр приковал меня к рабочему столу: четыре часа каждое утро. Павел влек меня в мир, скупостью называл мою сосредоточенность, эгоизмом — этот неуклонный распорядок: «Выйди на улицу, — шептал он мне на ухо, — рискни, погуби свою жизнь, если ты хочешь ее спасти». Книжником или проповедником было суждено мне кончить?

Долгое время я был раздираем этой войной. Петр раскладывал на моей кровати белую рубашку, темный костюм, завязывал галстук и посылал в Венецию или в Канны защищать мои фильмы перед жюри кинофестивалей. Павел спешно срывал с меня одежду, оставляя только майку и спортивные трусы, и гнал на конечную остановку трамвая пинать вместе с рагацци[3] футбольный мяч на стадионах рабочих окраин. Квартира на виа Евфрата, которая повергла тебя в шок своей римской роскошью? Я купил ее по наущению Петра. Павел всегда запрещал мне подниматься по мраморной лестнице с бронзово-золочеными перилами. Он дожидался сумерек, чтобы проникнуть в квартиру с черного хода, и сразу тащил меня на поиски двусмысленных вокзальных развлечений. Кого я должен был слушать, чтобы остаться верным самому себе? Один, в интересах тех дел, которыми я должен был заниматься, видел меня респектабельным гражданином. По той же самой причине, другой желал, чтоб я отказался от всякого чувства собственного достоинства. Я публиковал свои книги, я снимал свои фильмы, я стремился к успеху из уважения к Петру. Меня смешивали с грязью в газетах, таскали по судам и полицейским участкам, и я шел на это из любви к Павлу. Однако в один прекрасный день один из них взял верх. И я расскажу тебе о том странном обстоятельстве, предопределившем победу хранителя власяницы.

Художники часто изображали обоих апостолов, каждого в определенный момент его жизни. Всегда в один и тот же. Как будто все приключения Павла сводились к падению с лошади, а Петр годился только для того, чтобы испустить душу на кресте. Все словно взяли за правило проводить параллель между этими святыми, в каком-то смысле противопоставляя их, поскольку мученическая смерть Петра знаменовала конец его апостольства столь же определенно, как и озарение Павла начало его проповеди. Одного представляли в начале пути, другого на исходе. Так поступил Караваджо, чьи картины, посвященные Петру и Павлу, выставлены на стенах маленькой романской церквушки Санта Мария дель Пополо. Слева ты видишь Павла, которого только что сбросили с лошади; справа — Петра, распятого вниз головой. Будучи слишком скромным, чтобы равняться с Иисусом, он сам попросил об этой милости своих палачей.

Меня в высшей степени интриговала именно смерть Павла. Почему она никогда не вызывала интереса у художников? Почему легенда обошла вниманием его мученический конец? Он был обезглавлен, кажется, в том же году, в то же самое время, что и Петр, продолжив вереницу жертв, посланных на смерть Нероном. Но насколько ярко муки одного взбудоражили всеобщее воображение, настолько же странно голгофа другого не вызвала ни любопытства, ни жалости.

Все первые святые оставили прославленное воспоминание о своей смерти. Тысячи фресок и полотен живописуют избиение камнями Этьенна, энуклеацию Лючии, отрубленную голову Иоанна Крестителя и Варфоломея, с которого сдирают кожу. Смертный конец всем был явлен как апофеоз. Пламя и меч — Джануарио, твоему покровителю, решетка — Лаврентию, львы — Бландину, стрелы — Урсуле и Себастьяну. Всем кроме проповедника из Тарса. Подобное исключение было мне не понятно. Мне казалось, что его история была не окончена, что ей не хватало одной главы. Претерпев столько мук и унижений, он как никто другой имел право на зрелищный конец. В его жизни памятуют только чудеса, проповеди, откровения, победы: но финальная драма, агония, осмеяние, унижение на плахе? Его скандальное пребывание на земле заслуживало иной памяти, нежели образ мечтателя и фанатика. Ни капли крови и никаких следов убийства. Господь тихо призвал его на небеса, не позволив ему напоследок припечатать мир ослепительным знаком позора.

Мне была очевидна вся несправедливость, и понемногу я пришел к мысли, что устранить ее было моим долгом. Я должен был восполнить этот пробел в истории Павла. Я заново претерплю за него ту бесславную смерть, которую Бог отнял у него. Я не знал когда и как. Долгое время единственными опасностями, которым я подвергался, оставались судебные разбирательства, изъятие тиражей моих книг и запрет фильмов. С того дня, когда мне стало уже недостаточно этих мелких неприятностей, когда я начал рисковать не только своей работой, но и своей шкурой, с этого самого дня начинается история, которую я называю победой Павла. Он мог рассчитывать на меня: я был готов вынести самую грубую и неслыханную расправу над собой, чтоб позолотить новой славой его ореол. Мне грезились смеющиеся лица палачей, которые убивают меня на обочине дороги и оскверняют мой труп перед тем как бросить его в придорожной пыли.

3

Сюзанна Колусси, моя мать, Сюзанна, имя свое унаследовавшая от прабабки, польской еврейки, которую наполеоновский солдат, мой прапрадед, встретил в оккупированной Варшаве и, завоевав ее, увез в качестве трофея в свой родной Фриули. Мужчины в нашей семье всегда добивались брака грубой силой, подчиняя будущих жен своей хищнической воле: браки заключались во многом силой оружия, нежели обольстительной силой любви. Военные маневры, совершаемые под прикрытием мундира. Так соединила судьба и моих родителей, век спустя после исторического похищения на Висле.

Сын графа Аргобасто П. Даль’Онды, мой отец, Карло Альберто, происходил из античной равеннской семьи. Гордясь своим титулом, в юности он обожал фотографироваться на берегу моря, приставив к бедру кулак, устремив взгляд к горизонту, вызывающе задрав подбородок, застыв, как вкопанный, на своих коротких, но сильных ногах. Более чем вынужденное фанфаронство при необходимости скрывать свое реальное финансовое положение, столь же неблагоприятное, сколь и несоответствующее амбициям юного патриция — полуразвалившийся дворец, чей самый красивый этаж был сдан в аренду торговцу красками, сколотившему состояние на лаках и олифах; мать и сестры, вечно в трауре по какому-то родственнику, который когда-то эмигрировал в какой-то дальний город, о чем соседям, наблюдавшим, как они, стараясь остаться незамеченными, пробираются ранним утром к церкви, должно было свидетельствовать ношение черных платьев и сдержанные манеры в сочетании с высокомерным презрением фривольных капризов моды; наконец, скудные обеды, однообразные и вызывающие несварение желудка, эти вечные макароны, купленные со скидкой благодаря снисходительности эконома ближайшего иезуитского колледжа. Они собственноручно в течение всего сентября варили дома томатный соус в гостиной, превращенной в консервный завод. И драгоценная мраморная плитка, одно из редких свидетельств былого аристократического величия, из года в год забрызгивалась кровавым соком.