Доминик Фернандез - На ладони ангела

• Название: На ладони ангела
• Автор: Доминик Фернандез
• Издательство: Глагол
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-87532-051-6

Эта книга, впервые выходящая на русском языке, — беллетризованная биография выдающегося итальянского режиссера и писателя Пьера Паоло Пазолини. Написанная Фернандезом от лица самого Пазолини, она сочетает блестящий литературный стиль с точным знанием исторического материала и психологической виртуозностью, являясь безусловным шедевром жанра.

---

Еще более странным мне показалось его поведение. Я — признанный мэтр искусства знакомиться с мальчиками — плыл как баржа на буксире. Инертно, покорно, пассивно. В кармане брюк я всегда ношу зеркальце, предостережение от дурных встреч. Если б одно из моих век (особенно левое) начало западать, я отказался бы от авантюры. Он свернул с площади Фарнезе в направлении Кампо деи Фьоре. Я воспользовался этим мгновением, чтобы посмотреться в зеркальце. О’кей, результат положительный. И свернул за угол. Он ждал меня, опершись всем своим телом на одну ногу и приподняв другую, едва касаясь ее кончиком земли, словно танцор между двумя па.

Во втором кармане брюк я держал пачку сигарет и зажигалку. Обычно, когда парень мне нравился, я закуривал сигарету и протягивал с улыбкой пачку. Положиться снова на этот прием? Ускорить шаг, обогнать его, вынуть из кармана «нацьонали» и произнести ритуальную фразу? «Не хочешь закурить?» Не знаю почему, но эта уловка мне показалась недостойной. Вопрос, который я задавал сотни раз, застрял бы у меня в горле. За ним раскованность, за ним инициатива. Совершенно новая для меня ситуация. Я бестолково путался в мыслях, я безвольно плелся, охваченный непонятным ужасом, который лишь распалял меня, вместо того чтобы заставить повернуть назад.

На рыночной площади — рандеву огородников Латиума — он поставил свою корзину рядом с каким-то рестораном, свистнул, чтобы предупредить о себе гарсона, который разбрасывал опилки под столиками, после чего углубился в толпу, направляясь к торговке овощами. Крепкая женщина с пышной грудью, где-то на шестом месяце, насыпала ему пакетик мирабелей. Он заплатил, взял пакетик и начал пробираться между прилавками с овощами к возвышавшейся над Кампо статуе. Сев на ступеньку цоколя, он зыркнул глазами, проверяя, иду ли я за ним, и принялся уплетать одну за другой мирабели. Надо сказать, фрукты он ел весьма оригинально. Едва мирабель исчезала у него во рту, он давил косточку ногами, но не спешил разжевывать мякоть, смакуя ее до тех пор, пока она сама не таяла у него на языке. Он смотрел теперь мне прямо в лицо своими хитро улыбающимися глазами. Очередная слива и — «хрясть!» — как только выплюнутая косточка прыгала на каменную плиту; тогда как желтый ароматный бархат фрукта медленно растворялся у него во рту, за его мясистыми губами, которыми он шевелил с серьезностью настоящего гурмана.

Я надеялся, что он предложит мне одну мирабель, и что этот жест откроет передо мною двери. Он съел их все до последней. И только тут мне на память пришел сонет одного из диалектных поэтов, которого я читал в подсобке моего дядюшки. Пакетик со сливами — это классическое средство коммуникации среди юных римлян. Таким нехитрым и простым образом молодые люди признаются друг другу в любви. Выплевывать на землю косточки перед стоящим напротив человеком означало, что человек исторгает из себя все твердое и горькое. Остается же только мягкое и нежное, словно сладкая мякоть пахучей мирабели. Тем временем, не смея поверить (судя по его мало заманчивому поведению, и по тому, что мы ничего не знали друг о друге, даже имен) в неожиданное и внезапное предложение, я стоял как вкопанный, не сходя со своего места.

— Эй! — сказал он, как бы приглашая меня своим жестом. — Ты чего, не видел, что я плюю косточки?

— Видел… но ведь…

— Иди сюда! Думаешь, я не заметил, как ты глазел на меня.

— Ладно, — сказал я, рассмеявшись. — Только ты не знаешь почему.

Я присел рядом с ним.

— Почему? Кадришь меня, да? Думаешь, я совсем дурак, Пьер Паоло?

Я вздрогнул. Мое имя было на устах у всех. Я уже не мог пройти инкогнито.

— К счастью, ты мне нравишься, — добавил он.

— Чего же раньше не сказал, тогда? Я тебя искал повсюду.

— Мирабели не созрели.

— Я даже не знал, как тебя зовут. Как я мог тебя найти? Про квартиру Пеппино, это шутка была, да?

На что он просто ответил:

— Данило.

— Данило, — сказал я смущенно, плохо владея собой. Мне хотелось прикоснуться к нему, позвать его «Нило, Нилетто», дотронуться пальцем до черного жировика на его затылке. На нем была футболка с широким вырезом, из-под которой виднелась его грудь и бронзовые выступы ключиц. С виду он казался очень мягким и сентиментальным. Он прислонил своей ногу к моей. Площадь впустую содрогалась от хриплых воплей торговцев — сидя на тех трех ступеньках цоколя, мы словно были огорожены стеной от этого гвалта, от всего мира, наедине со своею тайной. «Двое влюбленных». Мгновенно пронзившая меня мысль. «Ты влюблен?» Я поклялся, под яблоней наших со Свеном свиданий, что меня это больше не коснется. Я влюблен? Я ведь не испытывал к своему маленькому соседу с вьющимися волосами ничего, кроме обычного влечения к его совсем еще юной и упругой коже. «Или что-то еще?» Да и что тут могло быть еще? Однако, в тот момент, когда я снова начал предаваться охватившим меня приятным чувствам, какая-то внутренняя потребность оправдаться заставила меня произнести фразу, которая вполне могла бы повлечь за собой какое-то развитие. И на этих словах я отодвинул свою ногу.

— Так вот почему, Данило, я хочу тебе предложить роль в своем будущем фильме.

— Мне, роль? Роль для меня?

— Вот именно.

Он что-то забормотал и задергался. Не удержавшись, он вскочил на ноги и закрутился как юла.

— Роль для меня? Значит, я стану актером? Настоящее кино? Все увидят мою рожу?

Запыхавшись, он повалился на землю. Но его изумлению, его волнению не было предела. Он снова вскочил и забегал, как сумасшедший, вокруг статуи, после чего весь потный прижался ко мне.

Обхватив меня за шею, он шепнул мне на ухо:

— Я буду вас любить… всю свою жизнь!

— Почему ты говоришь мне «вы»?

— Вы — господин.

— Данило, если хочешь, чтобы мы остались друзьями, не разговаривай так со мной.

Испугавшись, что я обиделся, он запрокинул голову и отвлек мое внимание на статую.

— О! — закричал он, — ты глянь, как этот монах уставился на нас из-под своего капюшона. Кто это?

— Философ, которого схватила Инквизиция, приговорила к смерти и сожгла на костре, на этом самом месте.

— Прямо так?

— Прямо так, на глазах у всех.

— Живьем? Но за что?

— За то что еретик, который думал не так, как другие.

— Это что же, в Риме сожгли человека за то, что он думал не так, как другие?

— Нужно иметь смелость отличаться от других, — сказал я без особого нажима, не зная, стоило ли мне воспользоваться аллюзией, чтобы пленить Данило удовольствием бросать вызов обществу.

Чересчур возбужденный, чтобы услышать мой ответ, он все ошарашено повторял: «Я стану актером! Меня будут смотреть в кино!» Не в силах усидеть на месте, он резко выпрямился и бросился в толчею, шлепая от радости ногами по очисткам. Неожиданно он увидел в корзине у одной матроны, катившей в коляске своего ребеночка, один из тех великолепных сицилийских баклажанов, которые напоминают по форме мяч для регби, схватил его обеими руками и потрясающим ударом правой ноги запулил его прямо в лоханку с кальмарами. «Хулиган!» — завопил измызганный и окоченевший торговец рыбой. Окружающие торговки хором ответили на его возмущение. Данило дал деру, прихватив по пути с какого-то прилавка арбуз. Я уже стоял наготове, нам явно была пора смываться. На другой конец Кампо деи Фьоре, а оттуда, по лабиринту прохладных улочек, вокруг дворца Фарнезе.

Прилипшая от пота майка облекла гладкие формы его груди. Он растянулся в тени под портиком, словно с удовольствием потягивающийся молодой зверь, и тут я случайно обнаружил то, что раньше было скрыто от моего взора. Самые лестные мечты померкли бы в сравнении с тем, что бросилось мне в глаза. Все в этом мальчике нравилось мне. Какой порыв, какая радость жизни, и это, пусть уже притупившееся, возбуждение от кражи и погони! И все во мне зажглось желанием новой авантюры, в которой слово «любовь» не должно было ставить передо мной издевательский вопросительный знак. В сравнении с подростками, которых я встречал последние годы, такими угрюмыми и оскотинившимися в этом обществе изобилия, этот сохранил в себе вольность и чудаковатость рагацци прошлого.

— Сыграем? — предложил он, выкатив на середину улицу блестящий темно-зеленый арбуз.

Мы сделали несколько пасов. Мои ботинки на кожаной подошве были потверже его резиновых кед. Сильно тверже для этой ягодки, которая раскололась при первом ударе, забрызгав покрышку проезжавшей машины соком и семечками.

— Теперь, — сказал Данило, ничуть не расстроившись и горя желанием новых приключений, — пойдем к тебе, что ли.

— Ко мне? — пробормотал я, ничего не понимая.

— Знаешь, у меня, это невозможно. Я живу в одной халупе с двумя своими братьями. Там нас ни на минуту одних не оставят.

Я отвернулся, чтобы он не видел, как я покраснел.