Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

• Название: Кто-то умер от любви
• Автор: Элен Гремийон
• Издательство: АСТ, Corpus
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077821-8

Среди писем с соболезнованиями по поводу смерти матери Камилла получает длинное послание без подписи, где некий немолодой человек пишет о своем детстве и о девушке, в которую он был влюблен незадолго до Второй мировой войны. С этого дня письма от загадочного анонима начинают приходить каждую неделю, и история, которая в них рассказывается, становится все более захватывающей и драматичной. Решив, что эти письма попадают к ней по ошибке, Камилла не сразу понимает, что они адресованы именно ей и имеют прямое к ней отношение. Она начинает расследование, и ошеломляющие открытия следуют одно за другим.

«Кто-то умер от любви» — захватывающий роман в романе. Действие из 1975 года постоянно переносится в предвоенное и военное время, когда на фоне планетарной трагедии разыгрывается трагедия любви, не останавливающейся ни перед чем. Эта дебютная книга 32-летней француженки Элен Гремийон сразу стала бестселлером и удостоилась пяти литературных наград. Она переведена на восемнадцать языков.

---

Вопрос прозвучал слишком поздно. Теперь я думала только о рассказе Альберто.

Что, если мама купила себе браслет с зелеными камешками?

Что, если папа отрастил бороду?

Меня охватила паника. Как я могла жаловаться на свои несчастья после того, что услышала от Альберто? „Понимаешь, я еще не видела ни одного трупа, зато меня выбросила на улицу твоя подруга, после того как продержала взаперти шесть месяцев и даже не удосужилась мне сообщить, что нас оккупировали немцы. Это, видишь ли, повредило бы „ее малышу““. — „Какому еще малышу?“ — „Какому? А вот какому — которого я для нее родила, черт возьми. Это девочка, ее зовут Луиза. Но если ты увидишь мадам М., она наверняка тебе скажет, что это не мой ребенок, а ее собственный, что я просто буйнопомешанная, что я одержима желанием отобрать у нее дочь, что я всегда ей завидовала. А если ты начнешь расспрашивать ее знакомых, все они подтвердят, что я лгунья, — они видели ее беременной“.

Нет, не могла я сказать это Альберто. Вдруг он мне не поверит? Я закрыла глаза. Если стало возможно, чтобы немцы захватили Францию, то, может, я и впрямь никого не родила? Может, у меня от шока помутился рассудок? Между моими переживаниями и чувствами окружающих лежала такая пропасть, что на какой-то миг я действительно усомнилась в реальности происходящего. Однако боль в моих набухших грудях неопровержимо доказывала: нет, все правда, Луиза существует. Только что мне делать с этой правдой? Продемонстрировать Альберто грудь, из которой сочится молоко? Или свою промежность, чтобы он понял, что кровь может обагрять не только дорогу, усеянную мертвецами, но и ляжки женщины, родившей ребенка? В общем, скажу тебе одно: мне даже в голову не пришло рассказать ему правду. Все мои мысли были заняты другим: что, если мама купила себе браслет с зелеными камешками? Что, если папа отрастил бороду? И я решила: нужно срочно ехать домой.

Я попросила у Альберто велосипед. Но он не хотел отпускать меня одну: слишком это опасно, и потом, я такая бледная, что со мной? Хорошо ли я себя чувствую?

Он не мог знать, что мне уже нечего бояться, после того как у меня отняли дочь и, может быть, убили родителей. Дождавшись, когда Альберто заснет, я сбежала, обещав себе, что позже верну ему велосипед. Сейчас он нуждался в нем меньше, чем я, — ведь он нашел свои скульптуры. А мне нужно было найти своих родителей.»

* * *

Луиза родилась 16 мая 1940 года.

Я родилась 28 июня 1940 года.

И слава богу, а то я уж испугалась, что в этих письмах говорится обо мне.

Кроме того, мой отец был не журналистом, он работал в издательстве и после войны туда вернулся.

Правда, мои дедушки и бабушки тоже умерли до моего рождения, но в мире и без меня полно людей, не знавших родителей своих родителей. Вот и мой ребенок никогда их не увидит.

А главное, у меня есть брат, мой обожаемый брат Пьер, — самое убедительное доказательство того, что моя мать вовсе не была бесплодна.

Вечером я собиралась ужинать с Никола — впервые после долгих недель. Расскажу-ка я ему эту историю, пусть посмеется надо мной. И скажет: ну вот, вечно тебя тянет сочинять романы.

Хватит ли у меня мужества ответить, что в данный момент меня скорее тянет родить ребенка?

Вряд ли я смогу долго скрывать это от него, самые широкие мои свитера скоро уже не помогут. Так что если он надеется снова заполучить в свою постель женщину с плоским животом, его ждет разочарование. Для мужчины беременность — это в первую очередь женское тело, которое ускользает от его вожделения.

* * *

«Мой отец сидел в кухне. Когда я вошла, он вскочил со стула, но я поняла, что ждал он не меня. Пропала мама. Он обошел всю деревню, ее никто не видел. Он был в отчаянии. Вероятно, она бежала от немцев вместе с другими. Вернувшись после ареста, он застал дом разграбленным, беженцы опустошили все, включая крольчатник. С тех пор прошло две недели.

3 июня 1940 года охранники вышвырнули заключенных из камер во двор. Правительство не желало, чтобы они попали к немцам в руки, в полной уверенности, что те их освободят. После подписания германо-советского пакта[7] немцы благоволили к коммунистам. Власти решили перевести их в другую тюрьму, и арестантов спешно повели куда-то, подгоняя пинками и бранью. Когда их вели через Париж, один из охранников вдруг выпихнул отца из колонны и шепотом велел взять ноги в руки, второй раз такого шанса не будет. Так он очутился на свободе; каким чудом — он не мог объяснить, но он был свободен, и это главное.

Я не поняла ни слова из его рассказа. Мне трудно было даже вообразить, что мои родители разлучились. Что мама могла стать одним из тех трупов, мимо которых я неслась на велосипеде, мечтая скорей попасть домой.

„Твои родители живут хорошо“ — в таких словах мадам М. неизменно сообщала мне новости из деревни. Мерзкая лгунья! И она еще врала, что Жак их опекает.

Если бы она сказала, что отец в тюрьме, я бы тотчас вернулась домой, к маме. И она это понимала. Понимала, что меня ничто не удержит. Ни она. Ни моя беременность.

Значит, их странное молчание объяснялось серьезными причинами. Я-то думала, что отец просто злится на меня, а он был арестован. Я думала, что мама с утра до вечера сдерживает отца, запрещая ему ругать меня, а она, наверное, с утра до вечера сдерживала себя, чтобы не писать мне и не портить „мое пребывание в Кольюре“, которое казалось ей прекрасным. Даже если я вернусь раньше срока, это отцу не поможет — так она, вероятно, рассуждала. Вот почему я не получала от нее писем. Она надеялась, что ее молчание меня не удивит: ведь отец вполне определенно высказался по этому поводу в день моего отъезда.

Теперь обман мадам М. предстал передо мной во всей своей чудовищной полноте. Если она приложила столько усилий, чтобы заполучить Луизу, то ясно, что она пойдет на все, лишь бы оставить ее себе. Это приводило меня в ужас. Отец попал в тюрьму. Немцы победили. Париж оккупирован. Что еще от меня скрыли? Что еще мне предстоит узнать?

Но отец тоже солгал мне. После подписания пакта он поклялся нам, что вышел из компартии. Почему же он не сделал этого? Ведь тогда его бы не арестовали. И мама не пропала бы неизвестно куда. Он бы смог ее защитить. Меня вдруг прорвало, я заорала на него, как сумасшедшая: „Сталин, Сталин, у тебя всегда был один Сталин на уме! Ну вот теперь можешь радоваться, новые дружки твоего Сталина, возможно, убили маму! Хотя, извини, что ж это я — наверное, мы должны почитать это за честь, так ведь?“

— Заткнись!

Отец дал мне оплеуху и подтащил за волосы к тумбочке у кровати. Там он рывком открыл ящик и показал мне свой партийный билет, разорванный в клочки.

— Я сказал тебе правду. И жандармам тоже сказал, что покончил с этим, но они только загоготали и ответили, что их не провести: мол, разорванный билет еще ничего не доказывает. И потом, им плевать, кто я такой сегодня, — вчера я был коммунистической сволочью, и этого достаточно. Вот как все вышло! „Он вел пораженческие разговоры. Два года тюрьмы и 2000 франков штрафа“. Что я мог сделать? Эти мерзавцы схватили меня и посадили за решетку. А я всего лишь сказал в кафе про вояк на линии Мажино, что эти бездельники дуются в карты, вместо того чтобы сражаться…

Внезапно отец умолк и посмотрел на меня так, что я стала молиться про себя: пусть не продолжает! Пусть не говорит вслух то, что я и так знаю.

— А теперь, черт подери, оборотись-ка на себя, доченька моя дорогая. Думаешь, ты тут ни при чем? Приятно, конечно, валить все на других, но, признайся, если бы ты не удрала с этой богачкой, твоя мать не осталась здесь бы совсем одна…

И отец заплакал; я видела его слезы второй раз в жизни. Первый раз он плакал, узнав о подписании пакта.

Да, я пыталась переложить всю ответственность на него. Но в глубине души прекрасно понимала, что виновата. Я ведь уехала по доброй воле, а отец оказался просто жертвой политического фарса, перед которым он был бессилен. Коммунизм стал для него врагом номер один, и нужно было объявить ему войну, за невозможностью воевать с другими врагами. На улице темнело.

После долгого молчания отец положил руку мне на плечо. Электричества не было; он сказал, что надо бы зажечь свечу: мол, теперь, когда нас двое, игра стоит свеч. Говоря это, он мне подмигнул, — я хорошо помнила эту его привычку. Только взгляд был грустный, не такой, как всегда. Но все же он мне подмигнул. И добавил, что хорошо бы отметить мое возвращение; правда, в доме почти ничего нет, но если поискать… И крепко сжал мое плечо. Это у него было высшее выражение нежности. Потом он спросил, много ли мне удалось написать за это время и не стал ли уже мал новый мольберт. Он нашел, что я сильно выросла. У меня не хватило сил ему ответить. А у него не хватило сил пойти за свечой. Он снова опустился на стул, и мы долго сидели молча, в темноте. Если бы он знал, как я выросла. Но я видела, что ему ничего не известно о Луизе.