Анна Караваева - Родина

• Название: Родина
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1951

---

— А когда же очередь дойдет до нас? Вон как здорово реконструировали Карабашский и Калатинский заводы — просто узнать нельзя!.. Уж и за Верх-Исетский принялись — тоже заводик петровских времен, что и мы!

Некоторые даже поварчивали:

— Видно, уж наш завод ходит в самых средненьких!

Когда дошла очередь и до их завода, его реконструкция пошла ровным шагом, без особо сжатых сроков: кончили одно, принялись за другое, — действительно, это был типично средний завод, к тому же со своими территориальными, и производственными неудобствами, унаследованными от самой истории развития горнозаводского дела на Урале. Поэтому Михаила Васильевича Пермякова не огорчало, что Лесогорский завод ходит в «средненьких»: он понимал, что реконструкция таких заводов-стариков, конечно, довольно кропотливое дело. Не настаивая на краткости сроков, он заботился о том, чтобы все выходило крепко и солидно. В начале третьей пятилетки завод обогатился новыми кузнечным и литейным цехами, от которых не отказался бы и любой столичный завод. В цехах механообработки появились великолепные строгальные станки, большие и средние, а также несколько новейшей конструкции фрезерных, токарных, сверлильных станков. Война помешала перевооружить мартеновский, термический и ряд других цехов, помешала достроить новые гаражи и складские помещения, проложить новые подъездные пути. Правильнее было сказать, что старый Лесогорский завод выглядел пестро и нестройно. А многие эвакуированные, не оглядевшись, сразу взяли неверный тон: желая показать, что с южных заводов-гигантов приехал отборный народ, «прямо-таки с самых вершин советской техники», они стали при каждом удобном случае хвастаться и техникой, и новыми производственными навыками, и «нашими южными мастерами», и тем, что «за каждым из них стоит такой, брат, золотой опыт и такие знания, каких здесь, на Урале, и не видывали!» Горячие головы скоро опомнились, но «нелюбое слово» уже было сказано и обида посеяна.

Михаил Васильевич не однажды получал приглашения перейти директорствовать на новый завод, но всегда отказывался. Он не просто сжился со своим заводом, но по-своему, по-пермяковски обоснованно, любил его и знал, за что: во-первых, завод с честью выполнял все правительственные заказы, а во-вторых, завод принадлежал к числу старых гнезд горнозаводского мастерства. Его «золотой фонд» составляли старые и молодые потомственные рабочие, мастера своего дела. Они гордились своим наследственным мастерством и своими «рабочими династиями». Все эти Панковы, Лосевы, Невьянцевы, Ланских и другие вели свой рабочий род от демидовских кузнецов, а то и еще раньше — от первых уральских рудознатцев времен Грозного и царя Алексея Михайловича. Эти люди привыкли к уважению, знали себе цену и обиды не терпели..

Станки, привезенные с юга и с запада, уже сколько дней стояли в новых гнездах и работали на одном токе со всеми с лесогорскими станками, а люди все еще не прижились друг к другу. Директор Лесогорского завода Пермяков ходил молчаливый и мрачный. Его окаменелое лицо выражало: «Я разъяснял, я предупреждал — моими советами пренебрегали, и вот сами видите, что получилось». Он предупреждал, что его завод мог жить и развиваться только «сам по себе», что он «не резиновый» и не может принять на свою территорию «всю эту махину» агрегатов, станков, рабочих мест, обслуживающих механизмов, транспортных средств. Он же не виноват, что в демидовские времена завод притиснули к древнему кургану. На территории завода в последние годы становилось все теснее, а теперь эта теснота казалась директору просто «невылазной». Монтажники и планировщики, все те же киевляне, харьковчане, ростовчане, день и ночь толкались в цехах, измеряли, вычисляли, намечали гнезда для установки прибывших с юга станков и агрегатов. Хотя все это была, как признавался директор, «богатейшая техника», радости он не испытывал. Во-первых, никогда еще не бывало, чтобы «у него» на заводе происходили события помимо его воли и желания. Как техник и руководитель производства, он понимал, что все это сложное машинное хозяйство, естественно, должны устанавливать работники тех новых южных и западных заводов, откуда оно прибывало на Урал. Но как человек, сжившийся со своим заводом, Пермяков не мог отделаться от обиды и глухого возмущения, когда видел, как все эти «не свои» монтажники и планировщики, хоть и «держат его в курсе» всех своих намерений и советуются с ним, главных же указаний все-таки ждут от своих заводских начальников. А он, старый уралец Михаил Пермяков, привык, чтобы на Лесогорском заводе слушали прежде всего  е г о  приказания. Всесоюзной известности у старого Лесогорского завода не было, но Серго Орджоникидзе лично знал Михаила Пермякова и даже, случалось, отмечал его работу. А теперь какой-нибудь молодой человек не замечал его, директора Пермякова, а видел только своего прямого начальника, какого-нибудь «бывшего», например, директора Кленовского завода Назарьева Николая Петровича. Этого «математика», как он окрестил про себя Назарьева, директор особенно невзлюбил. Все в нем ему не нравилось, все злило: гибкая подвижность его худой высокой фигуры («подумаешь, будто артист какой на эстраду вышел, красуется!»), его привычка щуриться, его манера улыбаться уголком рта, его покашливание, даже его серая мягкая шляпа. А больше всего Пермякова злила вся эта настойчиво подчеркиваемая «математика» Назарьева, его стремление все исчислять, выверять, сопоставлять, планировать, делать выводы и тому подобное. Пермякову это казалось мелочностью, придиркой. Он знал и чувствовал Лесогорский завод, как собственную душу, и неисчислимые множества дел он начинал и завершал, руководствуясь чутьем, глазом, привычкой. Назарьев считал все это как раз самым вредным и, презрительно улыбаясь уголком рта, советовал «смелее ломать им хребет». Пермяков день за днем видел, как этот человек в серой шляпе действительно ломал хребет всей привычной жизни Лесогорского завода и делал это со спокойной уверенностью. Не было буквально ни одного станка, ни одного места заводской площадки, которые ускользнули бы от невероятно цепкого внимания этого «бывшего» директора «бывшего» завода.

Каждый день Назарьев что-то нарушал в привычном, казалось, так прочно установившемся порядке жизни цеха. Сначала он «обратил внимание» Пермякова, что станки расставлены слишком просторно, что между рабочими местами «просто целый бульвар для гулянья». Через несколько дней Михаилу Васильевичу была представлена не только новая планировка всех рабочих мест и всех станков, но и найдены еще сотни метров новой площади.

— Помилуйте! Да откуда же? — недоверчиво спрашивал Пермяков.

— А закоулки демидовских времен? — отвечал с улыбкой Назарьев и тут же неопровержимо доказывал, как в самый короткий срок можно перестроить закоулки в старых цехах, как и где пробить окна, сделать проходы.

Пермяков про себя не мог не признать, что Назарьев опять нашел остроумное решение.

Оказалось, что теснота, которую Пермяков считал «непролазной», скрывала в себе возможности, которых он не замечал. Почему? Он и сам не знал.

Всегда каждая заводская удача наполняла Пермякова особой, несебялюбивой радостью, а тут он словно потерял эту способность. Равнодушно смотрел он, как новое машинное хозяйство располагалось в цехах. В привычном шуме станков Пермяков различал стуки, звоны, щелканье новых станков, и звуки их казались ему резкими и неприятными, хотя все эти станки выполняли тот же фронтовой заказ, что и весь «его» завод. Пермяков видел, как новое хозяйство приживается быстро к заводу, но он совсем иначе чувствовал бы это, если бы мог сказать: «Я сделал, я добился, мне удалось». Он привык, что на заводе всюду ощущалась его хозяйская рука, его опыт, его приказ, а эта новая рука просто совершенно нестерпимо лезла ему в глаза, и сознание того, что он к кому-то должен «прилаживаться», не давало ему покоя даже во сне. Но главный удар еще был впереди: этот сухопарый человек, этот как снег на голову свалившийся Назарьев назначался его заместителем!.. Заместитель директора Никита Андреич Кузьмин умер в августе сорок первого года. Пермяков очень жалел о нем: характер у покойного был уживчивый, а главное — Кузьмин был свой, местный. Михаил Васильевич от обкома пока никого не просил, потому что «присматривал» себе нового зама, не спеша выбирал из своих инженеров и хозяйственников. И вдруг ему дали Назарьева! Теперь придется с ним изо дня в день встречаться, посвящать его в свои мысли, выслушивать его замечания… «Придется, значит, терпеть… для дела», — решил он, крепясь и вздыхая, будто принимая на могучие свои плечи каменную тяжесть.

Через некоторое время он понял: причина всему — новизна. Не только его одного мучила эта новизна, многие ощущали ее. Уж слишком широко и шумно ворвалась она в жизнь Лесогорского завода. Назарьев, как определил для себя Михаил Васильевич, был «самым упорным» выразителем этой требовательной и всегда устремленной вперед новизны. Однажды в разговоре директор пожаловался Пластунову на «неуемного» Назарьева. Парторг выслушал и сказал убежденно: