Анри Монтерлан - Благородный демон

• Название: Благородный демон
• Автор: Анри Монтерлан
• Издательство: ИНАПРЕСС
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-87135-117-4

«Благородный демон» — один из самых знаменитых романов классика французской литературы XX века, посвящен истории бурной любви. Любовное чувство, сопряженное с нежностью и компромиссом, изображается Монтерланом с мужской жесткостью, противоположной мягкой силе женщин.

В России проза Анри де Монтерлана издается впервые. «Благородный демон» выдержал во Франции десятки переизданий.

---

Соланж не говорила ни слова, хотя вдвоем нельзя быть ни рассеянным, ни ушедшим в самого себя, не ощущая при этом беспокойства или осуждения спутника. Как и во всех случаях, когда он не знал, что сказать, Косталь взял ее под руку. Она все так же молча прижалась к нему, и он перехватил ее взгляд немого упрека с ее вечным вопросом: «Ну почему вы не хотите жениться на мне? Вы же знаете, как я люблю вас. Да и сами изображаете любовь». При малейшем толчке автомобиля ее лицо искажалось гримасой и она хваталась за дверную ручку. Косталь даже не почувствовал бы этих толчков, если бы ехал один. Но мало-помалу и ему они стали неприятны. Жизнь вдвоем создает эндоосмос[23]. Если тоскливо одному, тоска передается и другому. Точно так же заразительны и всяческие неудобства.

Это испортило Косталю всю поездку, длившуюся около часа. Наконец, приехали в Сан-Кассиано. Среди утренней свежести покоилась красно-белая деревня. На самом припеке спал человек, сгрудившиеся на нем мухи были похожи на рану. Озабоченные собаки спешили на какие-то важные свидания. Отъехал автобус с туристами, осматривавшими здешнюю церковь. Перезревшая, но еще с претензиями дама держала у себя на коленях маленькую собачку. Проезжая, Косталь подмигнул ей.

— Вы еще строите глазки этой старой выдре! — возмутилась Соланж.

— Совсем нет, всего лишь собачонке.

Они поднимались к церкви. Мадемуазель Дандилло не спускала глаз с носков своих туфель (стоило ради этого посещать «живописные места»!) — она вся погрузилась в гиппогрифическое желе. Вошли в церковь.

Она долго стояла на коленях. «Вы просили у бога христиан, чтобы я женился?» — спросил он, когда они выходили. «Нет, только сказала: „Боже, сделай так, чтобы я была счастлива“». — «Значит, вы верите?» — «Нет, но что-то во мне есть…» Косталь ожидал почти такого ответа и нарочно задал второй вопрос, чтобы она хоть немного запуталась.

Ад от необходимости все время считаться с нелюбимым человеком. Когда любишь, это только приятно и даже не жаль времени, которое теряешь из-за этого. Тогда просто говоришь себе: «Нужна же, в конце концов, и какая-то разрядка». До войны у Косталя была немецкая овчарка, и часто, видя, как он выходит, собака без команды сама шла с ним и бесцеремонно требовала, чтобы он играл с ней. Метров двести он заставлял ее бегать за камнями или же, представив, что это не пес, а лев, начинал дрессировать ее. Он выходил для чтения, то есть для работы, и поэтому через двести метров все заканчивалось: «Ах ты, старая обезьяна! Вот тебе последний камень!» Но перед умоляющими глазами собаки этот «последний камень» все повторялся и повторялся. Прогулка пропадала. К счастью и для богов, и для зверей, и для детей, и для простаков, и даже для самого Косталя справедливо изречение Гесиода: «В уме Зевса одна мысль легко сменяет другую». Случалось и так, что настроение у собаки вдруг менялось, она уже не «любила» Косталя, прекращала игру и одна шла домой. Косталь же, избавленный от демона жалости, мог открыть свою книгу. — Идя рядом с Соланж, он вспомнил эти обыденные сценки. «Хоть она и не показывает виду, ей, конечно, приятно выходить вместе со мной. У каждого свои вкусы». Но если бы, переменившись с той самой собачьей резкостью и «разлюбив» его, она пошла бы одна садиться в авто и оставила его на каких-нибудь десять минут, как бы тяжело он вздохнул!

На обратном пути она была еще молчаливее и печальнее. Молчание продолжалось и в городе, когда они сидели в ресторане, где было еще пять или шесть пар — все открывали рты только для того, чтобы есть. «Мы та самая Вечная Пара, которая только и занимается тем, что делает лицо. И если искать саму сущность всех мерзостей в человеке, то не в отдельной личности, сколь бы гнусной она ни была, а всегда в паре». Однако к концу завтрака она попробовала завязать разговор, но теперь уже Косталь не захотел отвечать. Он еле удержался от того, чтобы потребовать прежде времени свой десерт, расплатиться и, оставив ее одну, уйти в отель. Все-таки они вышли вместе. Конечно же, он получил теперь полное право на несколько часов одиночества, но к концу дня все равно нужно было встретиться с нею. Когда он снова увидит ее, это будет испытанием, а перспектива ничегонеделания и для нее самой, а из-за нее и для него тоже, превратится в настоящую пытку.

Буря разразилась, едва они вернулись в отель.

— А теперь, прошу вас, объясните толком, почему вы дулись все утро.

— Но я совсем не дулась! Наоборот, это вы всегда так сдержанны со мной…

— Я слишком хорошо знаю вас, чтобы полностью раскрываться, тем более что откровенен только с незнакомцами, да и то лишь когда это связано с опасностью.

— Значит, незнакомцам вы доверяете, а мне нет?

— Я вообще никому не доверяю.

— И мне тоже?

— Доверяю тому, что в вас есть, но солгал бы, сказав, что верю вам такой, какая вы сделаетесь в будущем.

Она нервно передернула плечами.

— Вам всегда кажется, если я молчу, значит, дуюсь. А мне так хорошо, когда можно не отвечать… Я хочу, чтобы меня понимали и без объяснений… Но, в конце концов, неужели все, более или менее… А когда вы идете вместе с матерью, разве она иногда не молчит?

— Пожалуйста, не впутывайте сюда мою мать. У меня с нею никогда не случалось и тени каких-либо неприятностей. Нам всегда было хорошо друг с другом.

— Так, значит, вы не дулись сегодня утром? И при этом не произнесли и двадцати слов за три часа.

— Конечно, нет. Я думала о будущем… И мне было так хорошо рядом с вами…

— И все-таки любой, взглянув на ваше лицо, сказал бы, что эта женщина чем-то недовольна. Значит, когда вам хорошо, у вас недовольный вид, это уже мило! Но я-то предпочел бы что-нибудь другое, чем целый день ломать себе голову: «С какой ноги она сегодня встала? Что это с ней? Может быть, я сделал что-то не так? Но что именно? Или же ей просто очень хорошо?» Быть на поводке у настроения женщины! Предположим, я неправильно понял вас. Предположим, я нетерпелив, вспыльчив, невыносим. Но ведь это факт, что с десятками мужчин и женщин после недели совместной жизни у меня никогда не было никаких неприятностей… Понятно, если бы лет через пять после свадьбы! Поверьте мне, такое состояние, когда при взаимной любви люди делают друг другу больно, это ненормально. Ведь я люблю вас и в то же время чувствую, что способен причинить вам страдания, хотя, к несчастью, у меня и нет достаточной смелости, чтобы переступить эту черту.

— И что, если к несчастью? Смелее, не сдерживайте себя!

Она нервно ходила вдоль и поперек комнаты, усыпанной пятнами солнца, похожая на дикого зверя в солнечных прогалинах джунглей. В ней вообще было что-то дикое, в этой девушке, которая обычно жила с притушенными огнями. Лицо стало напряженным, кровь прилила к глазам и скулам, где выступили красные пятна. На лице белел только нос, присыпанный пудрой. Косталь понял, насколько она стала уже женщиной, насколько именно он всем своим поведением сделал ее женщиной. С первого же дня здесь, даже при всей ее нежности к его ласкам, он заметил, что у нее уже нет того голоса школьницы, доносящегося как бы с другой планеты, ее лунного голоса прежних дней. Лицо и взгляд словно заострились. И та энергия, с которой она вонзала шпильки в волосы и расчесывала свои густые косы, была плотно заряжена угрозами для свободомыслия. Маленький артишок стал женщиной. Мерзкая история. Боязливый человек, которому нужно плыть по морю, в семь утра видит его спокойным, а к десяти, когда ему нужно садиться на корабль, оно уже штормит, И это ее жесткое женское лицо. Косталь испугался. Испугался того, во что она начала превращаться и что она сможет сделать с ним, если он в припадке безумия запрется вместе с ней в одной клетке. Внутри него всегда спало что-то кровожадное, ожидающее лишь повода, чтобы проснуться, и теперь таким поводом стал его страх (механизм всегда одинаков и у человека, и у диких зверей — страх порождает кровожадность, нужную для уничтожения возникшей угрозы). Вышагивавшая вдоль и поперек комнаты Соланж была похожа на пантеру в клетке. Он же, скорчившийся и наклонившийся вперед, с узкими глазами, искаженным ртом, весь заряженный злобой и страхом, с первого же взгляда напоминал гиену.

Она продолжала:

— Если, по-вашему, опыт доказал, что вы не сможете жить со мной, значит, нужно прекратить его. Я не принуждала вас к своему обществу. Вы сами позвали меня…

— Я уже давно жду этих слов. Да, я позвал вас. Но почему именно вас? Потому, что я видел вас несчастной. Лично мне вы были не нужны, более того, даже мешали. Я позвал вас из жалости. Это все тот же демон жалости, который портит мне жизнь…

Мадемуазель Дандилло упала на стул и зарыдала. Косталь откинулся назад, как боксер, нокаутировавший своего партнера. «Что ж, наконец-то! Значит, она умеет плакать[24].»

— И всегда одно и то же. Я борюсь с жалостью, а потом уступаю. Но ведь жалость обоюдоострое оружие. Оно обращается не только против меня, но и против того, на кого направлено. Жалость всегда бьет мимо цели, автоматически. И тогда я страдаю и озлобляюсь, а мое страдание всегда активно и переходит в агрессивность. Большинство моих злых дел были следствием жалости. И с мужчинами, и с женщинами. Та женщина, которую вы видели в моей пор-рояльской студии[25]… И многие другие… Все это из-за жалости. Жалость нарушает порядок, жестокость восстанавливает его. Да и вообще, почему я говорю только о жалости, это все значительно глубже, и в самой основе все-таки лежит добро. Благо в том, чтобы жить для себя, не заботясь о других. Увы, это ужасное искушение добром! Сколько бы я ни старался, но как часто не выдерживал! А это уже порок. Добрые дела просто валят меня с ног. Подобно взвившейся вверх ракете, которая, достигнув своего апогея, низвергается и исчезает в небытие. Иногда она падает на толпу и калечит людей. Но ничего этого не было бы без ее великолепного взлета. Мне приходит на ум и обезумевший кот с вылезающими глазами, который одним прыжком вскакивает на самую вершину дерева. Но ему уже не сойти, и приходится лезть за ним наверх. Так и я, совершив доброе дело или хотя бы то, что принято называть «долгом», взобравшись одним прыжком на дерево, попадаю в ловушку. И это очень грустно… Как после плотского наслаждения. Но если речь идет о теле, здесь чистая физиология, и все быстро проходит, да и вообще такое редко случается, во всяком случае у меня. Наоборот, чувствуешь себя на вершине блаженства В конце концов, какое это имеет значение, только болваны могут использовать аргументы такого сорта против сладострастия. Но после доброго дела у меня всегда долгая хандра, и на то свои причины, во всяком случае я так думаю. Может быть, потому, что понимаю бесполезность всего этого: с виду как будто благо, а в сущности никакого толка. И опять я в дураках. Другой на моем месте радовался бы своей чистой совести после совершенного добра, но у меня только угрызения и ощущение собственной непохожести на всех… Почему мне приятна эта непохожесть только когда она заключается не в превосходстве над ними?