Каманин Георгиевич - Золотой рубин

• Название: Золотой рубин
• Автор: Каманин Георгиевич
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1972

Повесть рассказывает о крепостном мальчике, сыне мастера на хрустальном заводе, о том, как он помог отцу разгадать секрет изготовления необыкновенного стекла - золотого рубина. Секрет нужно вызнать у приглашенного мастера-немца - таков приказ хозяина, генерала Мальцева, не слишком щепетильного в выборе средств промышленного прогресса. Впрочем, мастер Шульц тоже не образец честности, так что генерал не колеблясь следует принципу "вор у вора дубинку украл". А сам процесс производства стекла описан в книге подробно, в лучших традициях детской познавательной литературы.

---

— Понятно, — вздохнул Данила Петрович. — Но, ваше превосходительство, ведь я бы и без того постарался выполнить ваш приказ.

— Знаю, но это и тебе, и делу не во вред. Пар костей не ломит, говорит пословица. И послал я тебя туда любя и шутя, любя и шутя, — смеется снова генерал. И добавляет: — А теперь слушай обоими ушами, что я тебе еш, е напоследок скажу: срок я тебе даю три месяца. Чтоб к пасхе, к великому христову дню, ты мне сварил мой золотой рубин. Сваришь — награжу, не сваришь — пеняй, брат, на себя. Тогда уж не тепленьких, а горячих всыпать прикажу. И не двадцать пять, а полсотни, а то и сотню всю. Вот и весь мой сказ тебе. А теперь марш на кухню, там тебе чарку-другую дадут, закусите чем бог послал… Проведи их на людскую кухню, скажи буфетчику, чтоб водку и прочее им выдал! — приказал Мальцев камердинеру своему.

— Слушаю-с, ваше превосходительство, — ответствовал тот и повел Данилу Петровича и Сеньку в другое крыло дворца, где помещались кухня и столовая для челяди генерала.

На людской кухне Данилу Петровича и Сеньку усадили за длинный и широкий стол, поставили графин водки и подали столько еды, что ее хватило бы и перехватило человек на двадцать, а то и более. И еда была такая, какой не только Сенька, а и сам Данила Петрович и не видывал.

Но они к ней, к еде-то, и не притронулись, хотя и были голодны. Данила Петрович выпил только чарку объемистую водки да чем-то заел, и то сделал так только потому, чтоб генералу не доложили, что он, дескать, его солью-хлебом пренебрег, — чего доброго, разобидится, и опять на конюшню угодишь. И они пошли обратно на фабрику.

— Тять, а я его убью, — говорит Сенька отцу, когда они уже шагали по главной аллее.

— Кого ты убьешь-то? — спрашивает Данила Петрович у Сеньки.

— Мальцева, вот кого! Ни в жисть я не прощу ему, что он велел сделать с тобою.

— Дурачок еще ты у меня, — грустно улыбнулся ему в ответ Данила Петрович. — Ну как же ты его убьешь-то?

— А так вот и убью! Я подкрадусь к нему сзади и как ахну камнюгою по голове, он и будет готов.

— Ну, во-первых, ты к нему так просто не подберешься. А во-вторых, скажем, ты и подкрался к нему, даже укокошил его, и что будет? На место его сынок из Питера пожалует. Думаешь, нам легче станет? Этот хоть самодур, но в делах толк понимает, заводы новые строит, старые расширяет, нашему брату есть где кусок хлеба зарабатывать. А сынок его может оказаться таким, что вместо стройки и расширения закрывать заводы станет, промотает все. И тогда что делать нам, где работать будем? С голоду помрем все как есть. Нет, брат, это не выход для нас.

— А тогда что же? Значит, терпеть, пусть нас порют ни за что ни про что?

— Что поделаешь, мы пока рабы, крепостные его, — вздыхает снова Данила Петрович. — Приходится терпеть пока. А вот когда воля будет — в народе уже поговаривают, что она скоро бы должна выйти для нас, — тогда уж нам легче станет жить. А такое время будет, настанет праздник и на нашей улице, заглянет солнце и в наше оконце.

— А когда же время такое придет? — спрашивает Сенька.

— Вот тут уж я и не могу тебе ничего сказать, — говорит Данила Петрович сыну. — Когда оно, время такое, придет, никто тебе сейчас в точности не скажет, но придет. Я до него не доживу, а ты, надо полагать, дождешься его.

На этом у них разговор и закончился: они подошли к воротам фабрики.

— Ты, Сенька, никому не рассказывай, что с нами произошло сегодня, — сказал Данила Петрович сыну, когда они уже миновали проходную. — А то нам стыдно будет. Хоть и не виноваты мы с тобою, хоть он и не первых нас опозорил, а все же лучше молчи.

— Ладно, никому не буду говорить, я же понимаю это сам, — ответил Сенька отцу.

Они вошли в цех, подошли к печи и стали заканчивать варку хрусталя.

К ним тотчас же прискочил смотритель.

— Ну как, Петрович? Зачем он вызывал тебя? — спрашивает он у Данилы Петровича.

— Немца-стекловара он привез из-за границы. На моей печи он будет в одном горшке какой-то золотой рубин варить. А мы с Сенькой чтоб помогали ему, — нехотя ответил Данила Петрович смотрителю.

— Только за этим? — удивился смотритель.

— Только за этим. Ну еще и за тем, чтоб мы учились у него сами варить рубин этот,

присматривались, что он делает.

— А вот это уже другой разговор, — сказал смотритель. — Ну что ж, поздравляю тебя, Петрович, с милостью его превосходительства, раз он доверие такое оказывает. Ты, надеюсь, со своей смекалкой скоро овладеешь делом таким, научишься варить и этот рубин.

— Спасибо, — буркнул в ответ Данила Петрович. А сам подумал:

«Тебе бы он такое «доверие» оказал, тогда бы ты почувствовал милость генеральскую, узнал бы, какова она».

Ни Данила Петрович, ни Сенька никому словом не обмолвились о том, что произошло с ними на конюшне его превосходительства, но не прошло и двух дней, как об этом узнали все — и на фабрике, и в селе.

И не только о том, что их выпороли, но и почему.

Даниле Петровичу и Сеньке было очень неприятно, что о них стали судачить везде, хотя все сочувствовали им и возмущались самодурством генерала. Особенно возмущалась самодурством генерала горячая молодежь, ребята-баночники, подручные.

— Эх, заловить бы его самого, черта толстого, где-либо в темном уголку да вкатить ему сотенку горячих по жирной спине его, чтоб он сам, на собственной шкуре, испытал, каково это!.. — говорили они меж собою.

— Да, держи карман шире! Так ты и поймал его, так он и будет тебе разгуливать по темным уголкам, — отвечали им на это те, которые постарше. — Вы-то его никогда не увидите в темных уголках, а он вас, если бы услышал такие речи, живым бы манером в любое время дня спровадил к кучерам и приказал бы всыпать вам по сту, а то и побольше самых наигорячих. Его воля: он над нами и царь и бог.

— Да, такое у нас впервые произошло. Таких, как Данила Петрович, он ни разу еще на конюшню не посылал, да еще без всякой вины, дури своей ради, — говорили мастера.

— Тут у нас, в Дятькове, этого не было, верно. Но на других заводах такое происходило, — сказал самый старый из мастеров гуты Иван Иванович Селезнев. — Так что Данила Петрович не первый, кто попал под милостивую руку барскую, у него это уже испытанный прием для придания большей бодрости брату нашему.

— А где еще такое было и над кем? — заинтересовались молодые мастера.

— В Людинове было и в Песочне, — ответил Иван Иванович. — И тоже вот по такому же случаю. Тоже немцев привозил. В Людинове не знаю какой специальности, а в Песочню он привез тогда специалиста по полировке чугунной посуды. И вот точно так же послал одного из своих литейщиков на конюшню, чтоб он больше рвения проявил в раскрытии секрета состава полировальной смеси. Правда, там он посылал не пожилого, а молодого мастера, вернее, подручного мастера.

— А ты что же, Иван Иванович, думаешь, молодому не так обидно и больно, когда его ни за что ни про что лупят?

— Никто этого не думает и не говорит, а только молодой легче это перенесет, нежели старик вроде меня. Пошли он меня на конюшню, я и душу богу отдам. А вы выдержите.

— А мы не желаем и не хотим выдерживать!

— И никто этого не желает, да что поделаешь, — говорит старый мастер. — Генерал еще что, он не так часто посылает нашего брата на правёж, а вот что в деревнях его бурмистры да старосты утворяют над мужиками, так это и сказать невозможно. Что хотят, то и творят над мужиком беззащитным. А кому пожалуешься? До бога высоко, до царя далеко, да и до генерала не близко. А потом, и так сказать: пожалуйся-ка попробуй! Бурмистр всегда выкрутится и такое на тебя наговорит, что ты же кругом виноватым окажешься, и тебе еще всыпят, чтоб не ябедничал. И что обиднее всего, бурмистры-то эти да старосты не бары, не голубая кровь, не белая кость, а свой брат, такой же крепостной Мальцева, как и остальные мужики, под начало им отданные. А лютует иной так, что десяти барам впору.

— Но должен же этому конец быть когда-то, Иван Иванович? — спрашивают молодые у старого мастера.

— Обязательно будет, — отвечает им Иван Иванович. — Всему бывает конец, кончится и гнет барский.

— А когда?

— Должен бы вскорости.

— Уж очень он долго тянется.

— Что поделаешь. Татарский гнет лет триста над Русью был, а пришла пора, освободились от него. Освободимся и от барского гнета, всему свой срок и черед, — обнадеживает старик молодых.

— Ах, поскорее бы он наступил, срок-то этот твой!

— Он скорее ваш, а не мой. Я до этого не доживу, быть может, а уж вы-то волю увидите, — отвечает старый мастер молодым, точь-в-точь так же, как отвечал и Данила Петрович своему Сеньке на такой же вопрос.

А иного ответа и быть не могло. Всем было тяжко, все ждали воли, и разговоры о ней давно уже ходили в народе.

Такие разговоры происходили и в других цехах, не только в гуте.

И даже на других фабриках и заводах генерала — в Ивоте, в Стари, в Знебери, Любохне и Людинове. В Людинове в особенности. Ведь Людиновский завод у Мальцева самый большой: там работает больше пяти тысяч человек. Там есть и техническое училище: народу грамотного больше, чем на каком другом его заводе. А грамотный человек больше думает о своем положении и ищет избавления от гнета и неволи.